подражание Беранже
Черт возьми, совсем не спится,
От клопов покоя нет;
Чуть заснешь — исправник снится,
Депутаты, комитет!
Что и делать, сам не знаю,
Видно, надобно вставать...
Ванька — мыться! Гришка — чаю!
Юрка — повара позвать!
Протрубили англичане,
Что у них-де все равны
И, что баре, что крестьяне,
Для свободы рождены.
И у нас пошли драть глотки,
И печатать, и писать...
Васька — редьки! Мишка — водки!
Сенька — кушать подавать!
Где уж русскому народу
Брать примеры с англичан?
Дай-ка Фильке я свободу —
Через час нажрется пьян.
Гей! сказать попу Маркелу,
В дурачки чтоб шел играть...
Федька — карты! Фомка — мелу!
Митька — ужин собирать!
Вот и дожили, канальство:
Барин в отчине своей
Без заведома начальства
Хама выпороть не смей;
А задашь, бывало, лупку —
Просто божья благодать...
Тишка — свечку! Яшка — трубку!
Кузька — ставни запирать!
Говорят, пора приспела!
Нет спасенья, говорят;
Эх, когда б все это дело
Повернуть на старый лад!
Все не легче час от часу;
Завалиться с горя спать...
Тришка — «Пчелку!» Оська — квасу!
Филька — Машку мне послать!
Элегия
Гулял один я по равнине
Вечерней летнею порой.
А соловей пел на калине
В саду над тихою рекой.
От острога говном воняло
И где-то песня мужика.
Как медь разбитая, звучала,
Конечно уж, у кабака.
Но на такую обстановку
Вниманья я не обращал,
В мечтах я русую головку
Перед собой воображал:
Звучали бальные мотивы,
Я мнил и блеск, и аромат,
Любви тревожные порывы...
В душе был рай — вокруг же ад.
Все эти праздные мечтанья
Вочью свершилися давно,
Но... посреди воспоминанья
Вступил я вдруг ногой в говно.
И проклял я тогда засерю,
Который на дороге срал,
Уподобил его я зверю,
Покамест ногу обтирал.
Потом унесся я мечтою
В далекий неизвестный край,
Там все дышало красотою,
Казалося, попал я в рай;
Там тени не было злодейства,
Там всяк душой как ангел чист.
Как вижу вдруг: у казначейства
Какой-то срал канцелярист.
Конечно, что по хладнокровью
Мне это было все равно,
Но как же бредить тут любовью,
Когда вокруг одно говно!
И возвращался я уныло
В свой незатейливый приют —
Но прежде — все, что только было,
Я на равнине высрал тут.
Чуя невзгоду дворянскому роду,
Баре судачат и лают свободу,
Обер-лакеи, спасая ливреи,
Гонят в три шеи живые идеи.
Образ правленья — холопства и барства —
Изображенье Российского царства.
Видя, как шатки и плохи порядки,
Все без оглядки пустились брать взятки,
Львы-ветераны, наперсники трона,
Дремлют, болваны, на страже закона;
А дел вершенье — в руках секретарства —
Изображенье Российского царства.
Для укрепленья филея и мозгу
Корень ученья нам вырастил розгу;
Книг лишних нету, читай, что прикажут;
Чуть больше свету — окошко замажут.
Мрак и растленье в виду государства —
Изображенье Российского царства.
Канты, кафтаны, смотры и парады,
Каски, султаны, полки и бригады,
Сабли да шпоры, усы да мундиры,
Дурни да воры — отцы-командиры;
Поле сраженья — арена мытарства —
Изображенье Российского царства.
Самодержавье, народность, жандармы,
Дичь, православье, шинки да казармы;
Тесно свободе, в законах лазейки;
Бедность в народе, в казне ни копейки;
Лоск просвещенья на броне татарства —
Изображенье Российского царства!
Все в говне да в говне,
Надоела уж мне
Ты, моя беспокойная срака!
Навязался понос,
Видно, чорт сам принес
Посреди полуночного мрака.
Не прошел еще час,
Как пятнадцатый раз
Босиком я на двор выбегаю:
Подрищу, подрищу,
На собак посвищу,
Что мне делать, и сам я не знаю.
И уж снова бурлит,
Будто жопу сверлит,
Будто возятся черти в желудке;
Вот пришлось пропадать!
Серешь — хочется срать.
Ну, протянется если на сутки?
С неба смотрит луна,
Ночь тиха, ночь ясна,
Ветер спит и листом не колышет,
А говно подо мной,
Разливаясь волной,
Прямо в нос смрадом варварским пышет.
В третий раз уж петух
Прокричал во весь дух
У меня под навесом сарая;
Все бледней небеса,
И горит полоса.
На востоке уже золотая.
И пары вдалеке
Поднялись на реке,
Говор дня пробуждается всюду,
Но и в этой поре
Я серу на дворе
И до вечера, верно, срать буду.
Новелла
Раз в деревню барыня,
Долго жив в столице,
Больше ж на целительных
Водах за границей,
Летом прибыла... Осмотр
Делает именью.
И с приказчиком своим
Едет по селенью.
Оба, знаете, верхом,
Дама в амазонке.
И, дивяся, мужики
Жмутся все к сторонке.
В поле выехали; вдруг
Лошадь испугалась,
Закусила удила
И стрелой помчалась,
А за ней приказчик вслед.
Барыня свалилась,
Удержала повода,
Только заголилась.
Вот, оправясь, барыня,
И коня ретивость
Удержав, садится вновь.
— Что, неустрашимость
Видел ты сейчас мою? —
Спутника спросила.
— Видел, — этот отвечал
И глядит уныло.
— Что ж, признайся, какова? —
Вновь к нему с вопросом.
Но на барские слова
Тот лишь крутит носом
И, приняв веселый вид,
Все еще стесняясь,
Наконец, он говорит,
Глупо ухмыляясь:
— Ох, великая!.. У нас,
Впрочем, ей другое
Есть название. — Сейчас
Говори, какое?
Откровенен будь со мной...
— Я плохой рассказчик,
А у нас зовут пиздой! —
Отвечал приказчик.
(Памяти Дарвина)
Я был на Истре нынче летом,
В глухой, забытой стороне;
Жил созерцательным поэтом,
И так легко дышалось мне.
Со мной был верный пес Трезорка,
Вставал я рано поутру,
Брал землянику у пригорка
И в зной лежал в сыром бору.
Бродил в мечтах, как одичалый,
В лугу душистом меж кустов
И приходил домой усталый
С пучком прелестнейших цветов.
Обед — хлеб, масло, яйца всмятку;
Потом пил чай; а вечерком,
Потешив зернышком хохлатку,
Поил барашка молоком.
Две ласточки сновали быстро
Под вышку, к милому гнезду;
В ночи мне песнь журчала Истра
И соловей свистал в саду!..
Все пронеслось, как сон прекрасный!
Но грустно мне, как вспомню я,
Какою смертию ужасной
Погибли все мои друзья.
Щебеток-ласточек в окошке
Увидеть вновь не суждено:
Они попались в лапы кошке,
И их гнездо разорено;
Мою хохлатку ястреб зоркий
Схватил и взмыл с ней к небесам;
Волк в темный лес махнул с Трезоркой,
Ну а барашка сел — я сам.
Элегия
Седоволосая, стопою ледяною
Зима идет, за ней мятелей рой летит:
И спряталась река под твердою корою,
И птица в роще не кричит.
Зеленые листы на опустевших ветках
Пушистым инеем везде заменены,
И хмель на сумрачных в моем саду беседках
Засох; решетки их сквозят, обнажены.
И по стволам дерев, весною столь могучих,
Не бродит жизни сок, коренья замерли;
И небо пасмурно, и нет громов гремучих:
Замерзли звуки их вдали.
И негде высраться, не заморозив сраки,
И не подлижут мне теперь уж, как было́
По лету, задницу — дворовые собаки,
Их тоже снегом замело.
Не вечно хмурится суровая природа:
Опять проснется жизнь с могучею весной,
Повеет теплый ветр — и ясная погода
Зацарствует опять над радостной землей.
Тогда, как молод был, я в лес бежал зеленый...
О, не забуду я, покамест не умру!
Что там я испытал с Анютою, с Аленой...
Теперь же только — там серу.
В немой тоске один сижу больной;
Передо мной унылый вид на крышу;
Живой души не вижу ни одной,
Лишь со двора глухие крики слышу.
О родине раздумаюсь подчас:
У нас есть все, мы всем, кажись, богаты;
Но отчего не многие из нас
На общий труд выходят вон из хаты?..
«Халат-халаты!»
Потешно мы свершаем жизни путь,
То шаг вперед, то два шага обратно;
Впрягли „авось“, „небось“ и „как-нибудь“,
Да и кружим по Руси необятной.
И думаем, что мы летим вперед,
Что, натянув взамен кафтанов фраки,
Цивилизованный вдруг сделались народ
И затевать со всеми можем драки...
«Живые раки!»
И что нас ждет? Чем кончится сумбур?
Опомнимся, как вздуют нас вторично:
Уверены в себе мы чересчур,
Хвастливы мы уж больно неприлично;
Сторонники классических наук,
На деле мы плохие филозо́фы;
Что нас спасет, помилуй бог, как вдруг
Мы доживем до грустной катастрофы?
«Бутылки-штофы!»
(Pиano. На два голоса)
Посвящается И.Ф.Горбунову
«Ну, как мы, Петр Кузьмич, сравним
Россию с заграницей,
Когда мы все еще сидим
За азбучной страницей?
До иностранцев далеко
Нам, неучам-ребятам:
Там жизнь сложилась широко!»
— «А водка какова там?»
— «Там, Петр Кузьмич, права равны;
Но, сколько я заметил,
Я либеральнее страны,
Как Англия, не встретил:
Там обращаются с людьми
Там я свободен, черт возьми!»
— «А водка какова там?»
— «Париж слывет столицей мод
И центром всех веселий;
Но смысл в нем, Петр Кузьмич, не тот:
Плевал я на камелий!
Для чутких грамотных вождей
Он был всегда набатом,
Лабораторией идей...»
— «А водка какова там?»
— «Пока мы, Петр Кузьмич, храпим,
Шагнули шибко немцы;
Лишь не напакостили б им
Венгерцы да богемцы.
Народ венгерский — боевой,
Он родич нашим финнам...»
— «А что ж, и славно! Половой!
Подай-ка, брат, графин нам!»
Сначала шел я в ногу с веком,
О всякой штуке не мечтал
И мог быть дельным человеком,
Но зазевался и — отстал.
Пренебрегая капиталом,
Искал сокровищ для души,
Всю жизнь стремился к идеалам
Но увидал — одни шиши!
Кричал я громко о свободе,
Клеймил стеснительную власть,
Скорбел о страждущем народе —
И угодил с народом в часть!..
Как либерал, поэт и барин
В стихах о равенстве трубил,
Пока швейцар наш Влас Тугарин
Мне с пьяных глаз не нагрубил!..
О братьях-сербах как я плакал,
Купил револьвер и кинжал;
Но страх попасть к турчину на кол —
Меня от братства удержал!..
Лишенный сладостных мечтаний,
В бессильной злобе и тоске
Пошел я в Волковские бани
Распарить кости на полке...
И что ж? О радость! О приятство!
Я свой заветный идеал
Свободы, равенства и братства —
В торговых банях увидал!
(Памяти М. Лонгинова)
«Ты ль это, муза? Что с тобою?
Ты вся в слезах? Ты где была?»
— «Увы! гонимая судьбою,
Я ночь в участке провела!
Меня к допросу притянули,
Корили дерзостью идей,
Свободой слова попрекнули
И чуть не высекли, ей-ей!
В тюрьму грозилися упрятать,
И дело тем порешено,
Что мне не только что печатать,
Но и писать запрещено...»
— «Трудненько жить литературе!
Да и кому ж теперь легко?
У нас подвержены цензуре —
В сосцах кормилиц молоко,
И лепет колкого народа,
И пылкой юности мечты,
И честь, и совесть, и свобода,
И песен пестрые цветы!
У нас, в видах на помощь божью,
Живая речь запрещена
И между истиной и ложью
Стоит цензурная стена
Да лес штыков непроходимый...
Какого ждать уж тут добра?
Да ты куда?»
— «Прощай, родимый!
Пойду проситься в цензора».
Идиллия
Люблю я с часок на диване
Понежиться после обеда,
Мила мне, как деньги в кармане,
Со всяким живая беседа.
Смотрю на природу с улыбкой,
Приятны мне звуки музыки,
И девы стан стройный и гибкий,
И запах роскошной гвоздики.
И девственных персей на бале
Почти что открытые волны,
Когда их хозяйки по зале
Летят, упоения полны.
Пристрастен к прекрасному полу,
Везде красоту обожаю,
Дрожу, прикасаясь к подолу,
И, кажется, воображаю...
Восторги... Но лучше, милее
Всего, что я только исчислил,
Когда становлюсь веселее,
Когда проясняются мысли!
Но только в такие мгновенья,
Когда в тишине у забора
Желудок по пищевареньи
Очищу и легко, и скоро.
Когда ветерок шаловливый
Уносит от носа смрад гадкий,
А я, одинок, молчаливый,
В тиши наслаждаюсь украдкой.
У немца русская жена
Связалась с подмастерьем,
Раз целовалась с ним она,
А немец с недоверьем
Увидел то и говорит:
– Проклятая то штука!
Вы, значит, мать вашу ебит,
Вы, значит, жонка – сука! –
Она ж, смеясь, на то ему:
– Ведь это брат мой, дурень!
Дивиться нечего тому,
Тебе, выходит, шурин! –
И немец удовлетворен
Был жениным ответом,
Теперь спокойней мыслит он
Об случае, об этом.
Однажды немец уезжал
А утром возвратился,
Он на кровати их застал,
На них смотря – дивился.
Ночной работой утомясь,
Любовники лежали:
Она – по горло заголяясь,
Он – без порток, и спали.
Недавно вынутый, лежал
Елдак у ней на ляжке,
И на заре поколыхал
Уже подол рубашки.
Казалось, тут была ебня,
Как не перепихнуться?
Но немец думает: «Родня;
И близко – не ебутся».
новелла
Под окошечком дамочка
Рубашечку шила.
На щеках же ямочки,
Глазки смотрят мило.
Уморилась душечка,
Шитье отколола
От стальной подушечки.
Взгляд у ней веселый.
Ну, посмотришь, кажется:
Вот порхнет как пташка.
Вдруг сквозняк! – и валится
За окно рубашка.
– Ах! – и губки дуются,
К ним приставлен палец,
А меж тем на улице:
– Яйца! – крикнул малец.
Крик привлек тот пташечку,
Просит она мальца:
– Подними рубашечку,
Покажи-ка яйца!.. –
И детина, вящего
Слушаясь приказа,
Яйца настоящие
Вынул для показа.
Можно ль за буквальное
Исполненье злиться?
Дело хоть скандальное,
Нужно примириться.
И окно захлопнула,
Будто бы от срама,
С смеху ж чуть не лопнула! –
Ну..., и верь тут дамам.
Куда от нас поэзия сокрылась,
В какой стране цветет ее краса?
Ужель с землей навек она простилась
И вознеслась душой на небеса?
Увы! Она лежит в долине Рейна,
Чело в крови, без чувств, едва дыша;
Луч жизни в ней таится чудодейно,
В ней замерла бессмертная душа.
Ей немец лоб прошиб тупым прикладом,
Ей жид-банкир червонцем выткнул глаз;
Она лежит, опоенная ядом,
Немы уста, и свет в очах погас.
Всегда в те дни, когда шел брат на брата
И лютый вождь насильем был велик,
В годины смут, наживы и разврата
Смолкал ее божественный язык.
Взойдет заря — уймется враг лукавый,
Исчезнет мрак духовной нищеты,
И вновь она к нам явится со славой
В живых лучах воскресшей красоты.
рождественская сказка
Ветхая избушка,
Нет двора, ворот,
Бедная старушка
В ней сам-друг живет;
У старушки дочка,
Забывая стыд,
Что денек, что ночка,
С парнями лежит;
Не хотелось честно
Хлебец добывать,
Ну, уже известно,
Надо блядовать;
Наш же город бедный,
Где тут богачи?
Здесь за грошик медный
Еть все охочи.
И живет бедняжка
Нынче как вчера:
Ветхая сермяжка,
На дыре дыра;
Схожая с скелетом,
Вечно держит пост,
Собирая летом
По лесу хворо́ст,
Только лишь зимою
Как бы не пропасть,
И стучит с сумою
К ним в избу напасть:
Наклонясь, избушка
Просится в дрова,
На печи старушка
Чуть лежит жива,
Облегли как море
Этот уголок
И нужда, и горе,
И порок, порок…
Уж кутить так кутить!
Сяду срать, так и быть,
Сяду срать под плетнем,
Позабыв обо всем.
Жизнь сраньем хороша!
Что в мошне ни гроша —
Я хотел наплевать.
Лишь бы легко посрать.
Сев вплотную, всяк рад
Все извергнуть чрез зад:
Там что хочь говори,
А пойди — посери.
Здесь засел геморрой,
Хоть уж волком завой;
Этот бледный скелет
Уж не срал десять лет,
Сест ли, выпьет ли он —
Ртом извергнет все вон;
Здесь — запор запретит,
Там — изжога томит,
Слово: срать всякий рад,
Но сранье, будто клад,
Подается не всем;
Я ж здоров — и затем
Всем назло богачам
Буду срать по ночам,
Утром, вечером, днем
И, забыв обо всем,
В день, в который умру,
Под себя — насеру.
Новелла
Раз Петр Великий с женою,
Сидел у себя в кабинете
И, озабочен войною,
Думал о важном предмете.
И Ромодановский верный
Только один был в совете,
Старец с привычкою скверной...
Долго поживший на свете,
Слаб был весьма на уторы.
Часто он бегивал в залу,
Бзднет — и, потупивши взоры,
Вновь возвратится, немалу
Дозу уж вони принесши.
Петр промолчит — и за дело,
Екатерина ж, не снесши
Этого, не утерпела.
«Князь! — удержавши за полу
Так говорила царица. —
Знаете, женскому полу
Нюхать ваш бздех не годится.
Бздните-ка тут, не стесняйтесь
(Люди свои, не осудим),
С вонью же — в зал отправляйтесь,
Мы дожидаться вас будем».
Новелла
Разговор в гостиной жаркий,
Только слышно: ах да ох!
Недовольна та кухаркой,
А у той гусак издох,
Плох там выводок куриный...
— Как же? — дама говорит
Четырем другим в гостиной
И храня серьозный вид: —
Я наседку посадила
Яйцах, так, на двадцати,
Три недели выходило —
И осталась при пяти. —
Там сидел студент угрюмый,
Разговор его бесил,
Он, свои прервавши думы,
Даме вот что возгласил:
— Вы дивитесь! неужели?
Все же вывелось хоть пять,
И притом чрез три недели,
Что же лучшего желать?
У меня ж на яйцах часто
Двадцать лет сидит блоха,
А приплоду нет – и баста,
Вот досада! Ха, ха, ха!
рондо
Видали ль вы такого серуна,
Который бы, посравши, не взглянул
На кучку теплую еще говна,
Что только что с отрадой навернул,
Видали ль вы?
Случалось ль вам в прогулках на селе
Наткнуться сзади огорода
На серуна, когда природа
Готова утонуть была во мгле,
Случалось ль вам?
Встречали ль вы нередко в городах
На тротуарах у забора
Знакомца давнего для взора,
Говно в спиралях, в кренделях,
Встречали ль вы?
Вздохнули ль вы, как, облегчив живот,
Возились вы еще с штанами,
Увидевши, что свинка уж жует
Говно, извергнутое вами,
Вздохнули ль вы?