Была ночь, и Он был один.
И Он увидел вдали стены круглого города, и направился к этому городу.
И когда Он подошел ближе, услыхал Он в городе топот радостных ног и смех ликующих уст и громкие звуки многих лютней. И Он постучал в ворота, и некоторые из привратников отворили Ему.
И Он увидал дом из мрамора и красивые мраморные колонны перед ним. Колонны были обвиты гирляндами, и внутри и снаружи горели факелы из кедра. И Он вошел в дом.
И когда Он прошел через зал из халцедона и через зал из яшмы, и пришел в длинный пиршественный зал, Он увидел на пурпурном ложе человека, чьи волосы были увенчаны алыми розами и чьи губы были красны от вина.
И Он подошел к нему сзади, дотронулся до плеча его, и сказал:
— Почему ты живешь так?
И юноша обернулся и узнал Его, и сказал в ответ:
— Но ведь когда-то я был прокаженным, и Ты исцелил меня. Как же мне иначе жить.
И Он оставил дом этот и вышел снова на улицу.
И вскоре Он увидал женщину, чье лицо и одежда были разрисованы, и ноги которой были обуты в жемчуг. И за нею медленно крался, словно охотник, юноша в двухцветном плаще.
Лицо женщины было подобно прекрасному лику идола, а глаза юноши горели сладострастием.
И Он быстро пошел за ними и коснулся руки юноши и сказал.
— Почему ты смотришь на эту женщину и еще таким взором?
И юноша обернулся и узнал Его, и сказал:
— Но ведь когда-то я был слепым и Ты вернул мне зрение. На что же другое мне смотреть?
И Он догнал женщину и коснулся разрисованной одежды ее и сказал ей:
— Разве нет иного пути, кроме пути греха?
И женщина обернулась и узнала Его, засмеялась, и сказала: '
— Но ты отпустил мне грехи мои, и путь этот—веселый путь.
И Он вышел из города.
И когда Он был за городом, увидал Он юношу, который сидел у дороги и рыдал.
И Он подошел к нему и коснулся длинных локонов его волос и сказал ему:
— Отчего ты плачешь?
И юноша поднял глаза и узнал Его, и ответил:
— Но я был мертв когда-то, и Ты воскресил меня из мертвых. Что же мне делать, как не плакать?
Шум пляски слушая ночной,
Стоим под ясною луной, —
Блудницы перед нами дом.
«Das trеuе lиеbе Hеrz» гремит.
Оркестр игрою заглушит
Порою грохот и содом.
Гротески странные скользят,
Как дивных арабесок ряд, —
Вдоль штор бежит за тенью тень.
Мелькают пары плясунов
Под звуки скрипки и рогов,
Как листьев рой в ненастный день.
И пляшет каждый силуэт,
Как автомат или скелет,
Кадриль медлительную там.
И гордо сарабанду вдруг
Начнут, сцепясь руками в круг,
И резкий смех их слышен там.
Запеть хотят они порой.
Порою фантом заводной
Обнимет нежно плясуна.
Марионетка из дверей
Бежит, покурит поскорей,
Вся как живая, но страшна.
И я возлюбленной сказал:
«Пришли покойники на бал,
И пыль там вихри завила».
Но звуки скрипки были ей
Понятнее моих речей;
Любовь в дом похоти вошла.
Тогда фальшивым стал мотив,
Стих вальс, танцоров утомив,
Исчезла цепь теней ночных.
Как дева робкая, заря,
Росой сандалии сребря
Вдоль улиц крадется пустых.
Я думаю, Мильтон, твой дух устал
Бродить у белых скал, высоких башен:
Наш пышный мир, так огненно раскрашен,
Стал пепельным, он скучен стал и мал.
А век комедией притворной стал,
Нам без нее наш день казался б страшен,
И, несмотря на блеск, на роскошь брашен,
Мы годны лишь, чтоб рыть песчаный вал.
Коль этот островок, любимый Богом,
Коль Англия, лев моря, демагогам
Тупым во власть досталась навсегда.
Ах, эта ли страна на самом деле
Держала три империи, когда
О Демократии пронесся клич Кромвеля.
<1912>
Перевод Н. Гумилева.
Как факелы вокруг одра больного,
Ряд кипарисов встал у белых плит,
Сова как бы на троне здесь сидит,
И блещет ящер спинкой бирюзовой.
И там, где в чашах вырос мак багровый,
В безмолвии одной из пирамид,
Наверно, Сфинкс какой-нибудь глядит,
На празднике усопших страж суровый.
Но пусть другие безмятежно спят
В земле, великой матери покоя, —
Твоя могила лучше во сто крат,
В пещере синей, с грохотом прибоя,
Где корабли во мрак погружены
У скал подмытой морем крутизны.
Рим.
Саре Бернар
Как скучно, суетно тебе теперь со всеми,
Тебе, которой следовало быть
В Италии с Мирандоло, бродить
В оливковых аллеях Академий.
Ломать в ручье тростник с мечтами теми,
Что Пан в него затрубит, и шалить
Меж девушек у моря, где проплыть
Мог важный Одиссей в своей триреме.
О, да! Наверно, некогда твой прах
Таился в урне греческой, и снова
Ты в скучный мир направила свой шаг,
Возненавидев сумрака оковы,
Унылых асфоделей череду
И холод губ, целующих в Аду.
<1912>
Не то, чтоб я любил твоих детей,
Кто видел лишь одно — они страдали.
Знать не хотели ничего, не знали…
Но рев тот Демократии твоей,
Террора и Анархии вождей
Страстей бурленье отражал как воды,
И был мой гнев как брат тебе! Свобода!
Лишь потому гул слушала нежней
Столь осторожная душа моя.
Монархов же кровавых канонада
Народы гнала от всех прав в клоаку,
А я был неподвижен, и однако
С Христами, кто погиб на баррикадах,
Бог видит — вместе с ними в чем-то я.
И труб серебряных раздался гром,
И люди пали ниц, благоговея,
И я увидел, как несут на шеях
Владыку Рима — схож он с божеством.
Белее пены был покров на нем.
Окутан красным, как король у трона.
На голове — три золотых короны:
Во блеске Папа в свой явился дом.
Мой дух же сквозь века меня унес
К тому, кто шел у моря, одинокий,
И не нашел пристанища нигде.
«У лис есть норы, птица спит в гнезде.
Я, только я, брожу, сбивая ноги,
И пью вино, соленое от слез».
Вот омнибус ползет с моста,
Как будто желтый мотылек.
Толпа прохожих у дорог —
Рой мошкары и здесь, и там.
Набиты желтым сеном баржи
И в сумерках покинут верфь.
Как шелковистый желтый шлейф,
Туман вдоль набережной ляжет.
У Темпла листьев желтизна,
Хоть вянет, красоту хранит.
И Темза, бледно-зелена,
У ног струится, как нефрит.