Там, где Российской Клеопатры
Чугунный взор так горделив,
Александринского театра
Чеканный высится массив.
И в ночь, когда притихший Невский
Глядит на бронзовый фронтон,
Белеет тень Комиссаржевской
Меж исторических колонн...
Ты, Петербург, с отцовской лаской
Гордишься ею!.. Знаю я:
Была твоей последней сказкой
Комиссаржевская твоя...
Нежнее этой сказки - нету!
Ах, Петербург, меня дивит,
Как мог придумать сказку эту
Твой размечтавшийся гранит?!
Вы не видали господина,
Виновника сердечных мук?
На нем — цилиндр и пелерина
И бледно-палевый сюртук.
Вот как зовут его? — Не помню.
Вчера в «Гостинном» у ворот
Без разрешения его мне
Представил просто сам Эрот!
Он подошел с поклоном низким,
Корректно сдержан a l’anglaиsе,
Тихонько передал записку,
Приподнял шляпу и — исчез!
Но где ж записка? — Ради Бога!
Ах, вот она! Лети, печаль!
Вот: «Николай Васильич Гоголь»…
Вы не слыхали? — Очень жаль!
Ландо, коляски, лимузины,
Гербы, бумажники, безделки,
Брильянты, жемчуга, рубины -
К закату солнца - все на Стрелке!
Струит фонтанно в каждой даме
Аккорд герленовских флаконов,
И веет тонкими духами
От зеленеющих газонов!..
И в беспрерывном лабиринте
Гербов, камней и туалетов -
Приподымаются цилиндры,
И гордо щурятся лорнеты.
И Солнце, как эффект финальный,
Заходит с видом фатоватым
Для Петербурга специально -
Особо огненным закатом!..
Вы помните тот вечно-звонный
Неугомонный красный дом,
Вздымающий свои фронтоны
В великолепии своем?
Где с давних пор в росейском мраке,
На целый миp, средь этих зал,
Российской Мысли вечный факел
Неугасаемо пылал;
Где каждый год, в звенящем гаме
Под неустанный смех и спор,
Двадцатилетними глазами
Сверкал гигантский коридор!..
Там, под гуденье аудиторий,
Средь новых лиц и новых дней,
Вздыхает в старом коридоре
Тень мертвой Юности моей…
Рассветает! Даль зовет
В вихри звоном санным!..
Тройка стынет у ворот…
— «Ну-ка, Петр, к цыганам!..»
Гаркнул зычно Петр: «Па-а-а-ди!»
(Парень он таковский!)
И остался позади
Каменноостровский!..
Лейб — гycapские усы
Вмиг заиндевели…
И уткнулись все носы
В серые шинели!..
И, сквозь снежный адамант,
Для лихой попойки,
Залетели в «Самарканд»
Взмыленные тройки!
— «Тусса! Тусса! Тусса!
Мэкамам чочо!..»
«Це-е-еловаться горячо!»…
Это случилось в Севилье,
Там, где любовь в изобилье,
С донной Эльвирой дАмор
Ди Сальвадор!
Шли по ночам целоваться
Юношей ровно двенадцать
K донне Эльвире дAмор
Ди Cальвадор!
И возжелав с ней контакта,
Прибыл тринадцатый как-то
К донне Эльвире дАмор
Ди Сальвадор!
Но был отвергнут навеки
Этот тринадцатый некий
Донной Эльвирой дАмор
Ди Сальвадор!
Ибо одно достоверно:
Очень была суеверна
Донна Эльвира дАмор
Ди Сальвадор!
Подобно скатившейся с неба звезде,
Прекрасная Дама купалась в пруде…
Заметив у берега смятый корсаж,
Явился к пруду любознательный паж.
Увидя пажа от себя в двух шагах
Прекрасная Дама воскликнула: «Ах!»
Но паж ничего не ответствовал ей
И стал лицемерно кормить лебедей.
Подобным бестактным поступком пажа
Зарезана Дама была без ножа.
Так в этом пруде, всем повесам в укор,
Прекрасная Дама сидит до сих пор…
Удивительно мил,
Жил-да-был крокодил —
Так аршина в четыре, не боле!
И жила-да-была,
Тоже очень мила,
Негритянка по имени Молли.
И вот эта Молли-девица —
Решила слегка освежиться
И, выбрав часок между дел,
На речку купаться отправилась…
Крокодил на нее посмотрел:
Она ему очень понравилась,
И он ее сел!…
А, севши, промолвил: «Эхма,
Как милая Молли прекрасна!»
— Любовь крокодила весьма
Своеобразна.
Ужель наступит этот час
На Петропавловских курантах,
Когда столица в первый раз
Заблещет в этот страшный час
В слезах, как ранее в бриллиантах?!
Ужель наступить этот час
На Петропавловских курантах?..
Ужель наступит этот год
Над Петербургом вечно-звонным,
Когда гранит во прах падет
И кровь забрызжет небосвод
И ахнет твердь гранитным стоном?!
Ужель наступить этот год
Над Петербургом вечнo-звонным?..
Не падай духом окрыленным,
Когда услышишь, что, порой,
На поле брани пал со стоном —
Смертельно раненый герой!
Но знай: как солнца нет без тени,
Как вечных дней без ночи нет, —
Так нет побед без поражений
И поражений без побед!
И верь: сквозь креп нависшей тучи
Прорвется солнечный пожар!
И в новой битве враг получит —
С лихвой: ударом за удар!
Королева бледна.
Королева грустна.
Королева от гнева дрожит.
В стороне – одинок -
Голубой василек
Юный паж, пригорюнясь, сидит.
Королева бледна.
Королева грустна.
Королевская грудь, как морская волна, —
В пене кружев вздымается, гневом бурля.
Королеве сегодня всю ночь напролет
Снился юноша-паж, голубой Бернадот
И… костыль Короля…
Под сенью греческаго флага,
Болтая с капитаном Костой,
Средь островов Архипелага
Мне вспомнился Елагин остров!
Тот самый сухопутный остров,
Куда без всяких виз французских,
Вас отвозил легко и просто
Любой извозчик петербургский…
И в летний день, цветами пестрый,
И в индевеющие пурги —
Цвети, цвети, Елагин остров,
Цветок в петлице Петербурга!
О, милый друг, хотя ты
Весь мир исколеси,
Все дамы грубоваты
В сравнении с Люси.
Она хрупка, как блюдце!
И боже упаси, —
Хоть к платью прикоснуться
Застенчивой Люси!
Все скажут без изятья,
Кого лишь не спроси,
Что Жанна д’Арк в квадрате —
Безгрешная Люси.
И быть бы ей в почете,
Когда бы в Сан-Суси
Не числился в пехоте
Сержантом сын Люси!
С рожденья (кстати иль некстати ль)
Всю жизнь свою отдав мечтам,
Жил-был коричневый мечтатель
Из племени «ниам-ниам».
Простого сердца обладатель,
О мыле тихо по ночам
Мечтал коричневый мечтатель
Из племени «ниам-ниам».
И внял его мольбе Создатель:
Приплыло мыло к берегам.
И… скушал мыло тот мечтатель
Из племени «ниам-ниам».
Кулебяка «Доминика»,
Пирожок из «Квисисаны»,
«Соловьевский» бутерброд…
Вот триптих немного дикий,
Вот триптих немного странный,
Так и прыгающий в рот!..
Каждый полдень, хмуря лики,
Предо мною из тумана
Трое призраков встает:
- Кулебяка «Доминика»,
Пирожок из «Квисисаны»,
«Соловьевский» бутерброд!..
Мимо статуй прямо к Леде
Шла по парку гордо лэди,
А за нею чинно следом
Шел лакей с шотландским пледом.
И сказала строго лэди,
Подойдя вплотную к Леде, —
«Шокинг!» и, за этим вслед
Завернула Леду в плед.
О, заботливая лэди,
Плед совсем не нужен Леде!
Уверяю вас: для Лед
Нужен Лебедь, а не плед!
У Зюлейки-ханум
Губы, как рахат-лукум,
Щеки, как персики из Азарбината,
Глаза, как сливы из ханского сада.
Азербайджанской дороги длинней
Зюлейкины черные косы,
А под рубашкой у ней
Спрятаны два абрикоса.
И вся она, вва!
Как халва!
Честное слово!
Только любит она не меня,
А – другого!
У заморских пав краса
Никогда не хмурится!
Перед их красой глаза,
Как от солнца, жмурятся!
Истукана вгонят в дрожь
Взоры их испанские!
Только мне милее все ж
Наши-то: рязанские!
Эх, ты, Русь моя! С тебя
Глаз не свел ни разу я!
— Эх, ты, русая моя!
Эх, голубоглазая!
В Константинополе у турка
Валялся, порван и загажен,
«План города Санкт-Петербурга»
(В квадратном дюйме — 300 сажен).
И вздрогнули воспоминанья!..
И замер шаг… И взор мой влажен…
В моей тоске, как и на плане —
В квадратиом дюйме −300 сажен!
О, иностранец в шляпе, взвесь
Мою судьбу! Всю жизнь с пеленок
Сижу под этой пальмой здесь
Я — бедный черный негритенок.
Я так несчастен! Прямо страх!
Ах, я страдаю невозможно!
О, иностранец в шляпе, ах!
Я никогда… не ел пирожных!