Ма́ннвельт коня в воскресенье седлал:
Дом его старый не мил ему стал.
Едет… Из церкви выходит народ
Нищих толпа у церковных ворот.
Мимо себе богомольцы прошли,
С деньгами кружку попы пронесли;
Нищим не подал никто, — и с тоской,
Молча поникли они головой.
Вот на помост прилегли отдохнуть:
Может, в вечерню подаст кто нибудь.
Ма́ннвельт, унылый, вернулся домой.
Ма́ннвельт коня в понедельник седлал:
Дом его старый не мил ему стал.
Едет… Пред ним многолюдный базар;
Крики и шум, и пестреет товар —
Есть из чего выбирать богачам;
Много поживы и ловким ворам.
С рынка богатый богаче ушол;
Только бедняк был попрежнему гол.
Маннвельт, унылый, вернулся домой.
Ма́ннвельт во вторник коня оседлал:
Дом его старый не мил ему стал.
Едет он: площадь народом кипит, —
Суд там правитель открыто чинит.
Кто пресмыкался, был знатен, богат,
Был им оправдан, добился наград.
Плохо лишь бедным пришлось от него…
А между тем, за поездом его
С радостным криком народ весь бежал,
Милость его, доброту прославлял.
Полон восторга от ласковых слов,
Сыпал к ногам его много цветов!
Ма́ннвельт, унылый, вернулся домой.
В середу Ма́ннвельт коня оседлал:
Дом его старый не мил ему стал.
Видит он, шумной толпою во храм
Люди стремятся… и пастырь ужь там,
Молча стоит в облаченьи своем.
Скоро невеста вошла с женихом.
Стар он и сед был, — прекрасна она.
Был он богат, а невеста бедна.
Счастлив казался жених; а у ней
Слезы лились и лились из очей.
Пастырь спросил у ней что-то; в ответ —
Да, прошептала она, словно нет.
Гости чету поздравляют, потом
Едут на пир к новобрачному в дом.
Мать молодой была всех веселей:
Дочь своим счастьем обязана ей!
Ма́ннвельт, унылый, вернулся домой.
Вот он коня и в четверг оседлал:
Дом его старый не мил ему стал.
Видит огромное здание он,
Видит, стекаются с разных сторон,
Женщины в бедной одежде туда.
Знатные там собрались господа.
Дамам, разряженным в шелк и атлас,
Бодрых кормилиц ведут на показ.
Кончился смотр; и с довольным лицом
Вышли иныя, звеня серебром.
Стон вылетал из груди у других;
Шли оне, плача о детях своих,
И еще долго смотрели назад,
Им посылая свой любящий взгляд.
Ма́ннвельт, унылый, вернулся домой.
В пятницу Ма́ннвельт коня оседлал:
Дом его старый не мил ему стал.
Видит на улице — муж и жена
Спорят, кричат и бранятся. Она
Волосы рвет на себе. „Осквернил
Брачный союз ты… жену погубил!“
Он отвечает, грозя кулаком:
„Ад принесла ты, злодейка, в мой дом.
Сам я обманут тобою, змея!“
В книгу закона взглянувши, судья
Молвил чете: „Вы разстаться должны“.
И разошлись они, злобы полны.
А в отдаленьи на камне сидел
Бледный ребенок дрожа; и глядел
То на отца, то на мать он с тоской.
Брошенный ими — пошел он с сумой…
Ма́ннвельт, унылый, вернулся домой.
Ма́ннвельт в субботу коня оседлал:
Дом его старый не мил ему стал.
Вехал он в город: на улицах бой.
Кровью исходят и добрый и злой;
Раб и свободный убиты лежат.
Бьют барабаны и пули свистят.
Веят знамена — и много на них
Слов благородных, призывов святых!..
Падая, их произносят бойцы…
С криком народ разрушает дворцы.
В бегстве король… Обуял его страх.
Вносит другаго толпа на руках.
Ма́ннвельт, унылый, вернулся домой.
Ма́ннвельт коня в воскресенье седлал:
Дом его старый не мил ему стал.
В чистое поле он ранней порой
Выехал. — Мир был обят тишиной.
Где-то вился над деревней дымок,
Легкий его колыхал ветерок.
Жавронок в чистой лазури звенел;
Плод на ветвях наливался и зрел.
Тихо — сквозь сеть золотистых лучей —
Воды катил, извиваясь, ручей.
Ма́ннвельт задумчив сидел на коне;
Слышался топот копыт в тишине.
Голос кукушки звал всадника в лес…
Вот ужь он в чаще зеленой исчез.
Дальше он все углублялся во тьму;
Тысячу звуков на встречу ему,
Мягких, ласкающих, чудных, неслись,
Нежили слух его… в душу лились, —
Ей обещали забвенье, покой…
Ма́ннвельт совсем не вернулся домой!
И
Позорной казни обреченный,
Лежит в цепях венгерский граф.
Своей отчизне угнетенной
Хотел помочь он: гордый нрав
В нем возмущался; меж рабами
Себя он чувствовал рабом —
И взят в борьбе с могучим злом,
И к петле присужден врагами.
Едва двадцатая весна
Настала для него — и надо
Покинуть мир! Не смерть страшна:
Больному сердцу в ней отрада!
Ужасно в петле роковой
Средь людной площади качаться…
Вороны жадные слетятся,
И над опальной головой
Голодный рой их станет драться.
Но граф в тюрьме, в углу сыром,
Заснул спокойным, детским сном.
Поу́тру, грустно мать лаская,
Он говорил: «Прощай, родная!
Я у тебя дитя одно;
А мне так скоро суждено
Расстаться с жизнью молодою!
Погибнет без следа со мною
И имя честное мое.
Ах, пожалей дитя свое!
Я в вихре битв не знал боязни,
Я не дрожал в дыму, в огне;
Но завтра, при позорной казни,
Дрожать как лист придется мне».
Мать говорила, утешая:
«Не бойся, не дрожи, родной!
Я во дворец пойду, рыдая:
Слезами, воплем и мольбой
Я сердце разбужу на троне…
И поутру́, как поведут
Тебя на площадь, стану тут,
У места казни, на балконе.
Коль в черном платье буду я,
Знай — неизбежна смерть твоя…
Не правда ль, сын мой! шагом смелым
Пойдешь навстречу ты судьбе?
Ведь кровь венгерская в тебе!
Но если в покрывале белом
Меня увидишь над толпой,
Знай — вымолила я слезами
Пощаду жизни молодой.
Пусть будешь схвачен палачами —
Не бойся, не дрожи, родной!»
И графу тихо, мирно спится,
И до утра он будет спать…
Ему все на балконе мать
Под белым покрывалом снится.
ИИ
Гудит набат; бежит народ…
И тихо улицей идет,
Угрюмой стражей окруженный,
На площадь граф приговоренный.
Все окна настежь. Сколько глаз
Его слезами провожает,
И сколько женских рук бросает
Ему цветы в последний раз!
Граф ничего не замечает:
Вперед, на площадь он глядит.
Там на балконе мать стоит —
Спокойна, в покрывале белом.
И заиграло сердце в нем!
И к месту казни шагом смелым
Пошел он… с радостным лицом
Вступил на по́мост с палачом…
И ясен к петле поднимался…
И в самой петле — улыбался!
Зачем же в белом мать была?..
О, ложь святая!.. Так могла
Солгать лишь мать, полна боязнью,
Чтоб сын не дрогнул перед казнью!
Позорной казни обреченной,
Лежит в цепях венгерский граф.
Своей отчизне угнетенной
Хотел помочь он: гордый нрав
В нем возмущался; межь рабами
Себя он чувствовал рабом —
И взят в борьбе с могучим злом,
И к петле присужден врагами.
Едва двадцатая весна
Настала для него — и надо
Покинуть мир! Не смерть страшна:
Больному сердцу в ней отрада!
Ужасно в петле роковой
Средь людной площади качаться…
Вороны жадныя слетятся,
И над опальной головой
Голодный рой их станет драться.
Но граф в тюрьме, в углу сыром,
Заснул спокойным, детским сном.
Поу́тру, грустно мать лаская,
Он говорил: „Прощай, родная!
Я у тебя дитя одно;
А мне так скоро суждено
Разстаться с жизнью молодою!
Погибнет без следа со мною
И имя честное мое.
Ах, пожалей дитя свое!
Я в вихре битв не знал боязни,
Я не дрожал в дыму, в огне;
Но завтра, при позорной казни,
Дрожать как лист придется мне.“
Мать говорила, утешая:
„Не бойся, не дрожи, родной!
Я во дворец пойду, рыдая:
Слезами, воплем и мольбой
Я сердце разбужу на троне…
И поутру́, как поведут
Тебя на площадь, стану тут,
У места казни, на балконе.
Коль в черном платье буду я,
Знай — неизбежна смерть твоя…
Не правда ль, сын мой! шагом смелым
Пойдешь на встречу ты судьбе?
Ведь кровь венгерская в тебе!
Но если в покрывале белом
Меня увидишь над толпой,
Знай — вымолила я слезами
Пощаду жизни молодой.
Пусть будешь схвачен палачами —
Не бойся, не дрожи, родной!“
И графу тихо, мирно спится,
И до утра он будет спать…
Ему все на балконе мать
Под белым покрывалом снится.
Гудит набат; бежит народ…
И тихо улицей идет,
Угрюмой стражей окруженный,
На площадь граф приговоренный.
Все окна настежь. Сколько глаз
Его слезами провожает,
И сколько женских рук бросает
Ему цветы в последний раз!
Граф ничего не замечает:
Вперед, на площадь он глядит.
Там на балконе мать стоит —
Спокойна, в покрывале белом.
И заиграло сердце в нем!
И к месту казни шагом смелым
Пошел он… с радостным лицом
Вступил на по́мост с палачом…
И ясен к петле поднимался…
И в самой петле — улыбался!
Зачем же в белом мать была?..
О ложь святая!.. Так могла
Солгать лишь мать, полна боязнью,
Чтоб сын не дрогнул перед казнью!
Лишь зимой, когда снегами
Безконечный луг покрыт,
Над долиной пиренейской
Пиреней-король царит.
Но сносить не могут взоры
Короля — весны лучей,
И, как снег в полях, исчезнуть
Должен он при встрече с ней.
Не видал он, как тонула
Птичка в дальней синеве,
Как душистая фиялка
Распускалася в траве.
Для него не пел в дубраве
Соловей в вечерний час;
Песня жавронка с разсветом
Звонкой трелью не лилась.
Он в горе, облитой льдами,
В Проклято́й-горе живет;
Королю чертогом служит
Там глубокий, темный грот.
И сидит в подземном зале
Он со свитою своей;
А душа на волю рвется —
Жаждет солнечных лучей!
О любви, о днях весенних
И мечта ему мила:
Не знавал он страсти жгучей,
Ни весенняго тепла!
Вдруг неведомые звуки
Оглашают мрачный свод…
Это жавронок! В поле
Громкой песней он зовет!
Все ей вторило, казалось, —
Каждый камень и кристал;
И король — с дрожащим сердцем
У дверей чертога стал.
„К нам герольда присылала,
В гости нас звала весна…
В путь скорей! Убить не может
Нас в дому своем она.“
И по каменным ступеням
Он бежит с своим двором;
И едва могли вассалы
Поспевать за королем.
Вот пришли в весне на праздник:
Зеленел роскошный луг,
С криком ласточки кружились,
Пахло розами вокруг.
Солнце горы золотило,
Все сияло и цвело…
Осенил венок из лилий
Королевское чело.
Он воскликнул: „Мир прекрасен,
И прекрасна ты, весна!“
Но еще казалась краше
Королю его жена.
Рядом с ним она стояла,
И глядел он в очи ей…
Никогда так жгуч и страстен
Не был блеск ея очей!
Все забыл он, ей любуясь:
Что весна кругом цвела,
Что страдал он и томился,
И что смерть его ждала!
Давно когда-то в старой Праге,
Раввин ученый проживал.
Он строго следовал писанью
И мудро книги толковал.
Невзгоды жизни и лишенья
Сносил он с твердою душой,
И хоть сидел без хлеба часто,
А называл нужду мечтой.
Но далеко не так покорна
Была жена его судьбе,
И не могла без горя видеть
Худой одежды на себе.
Пренебрегала пищей скудной; —
Когда же ша́баш наступил,
Печаль ея сменилась гневом, —
И праздник ей не в праздник был.
В глазах ея сверкали слезы;
И мужу молвила она:
— „У нас нет рыбы за обедом,
И в кружке нет у нас вина,
И оба мы в лохмотьях ходим:
Куда веселое житье!“
Тогда раввин к настольной лампе
Подвел таинственно ее…
Позолоченная, блистала
Большая лампа, как звезда.
И говорит раввин чуть слышно:
— „Нас не должна страшить нужда!
Ведь эта лампа — золотая!..
Когда я только захочу,
Все даст она: — вино и мясо,
И шелк, и бархат, и парчу“.
— „Ужель?“ И бедность ужь казалась
В тот миг жене раввина — сном!
И вот справлять они садятся
Свой ша́баш весело вдвоем.
И с той поры, когда бывало
Тоска в ея проникнет грудь, —
Чтоб все забыть — на эту лампу
Ей только стоило взглянуть.
Когда король Альфред венчался,
Ревела буря — дождик лил.
Епископ в праздничной одежде
Чету навек соединил.
Тогда была страшная ночь!
Епископ был красив и молод;
В нем королей струилась кровь.
И под плащом его пурпурным
Таилась жгучая любовь.
Тогда была страшная ночь!
Охотно б сам соединился
Он с королевой молодой.
Но он не должен был и мыслить
О страсти суетной, земной.
Тогда была страшная ночь!
И вот чету благословляя —
Он вдруг проклятье прошептал.
Тех слов не слышала невеста —
Народ их также не слыхал.
Тогда была страшная ночь!
Когда жь из церкви молодая
Пришла к себе… Зловещий свет
Бросал ночник на стены спальни,
И гневен был король Альфред.
Тогда была страшная ночь!
Так ты другаго ужь любила?
Она клянется: никогда!
Велел подать вина он кубок,
И черных капель влил туда.
Тогда была страшная ночь!
Епископ дал ей отпущенье,
И вновь ее благословил…
Ея уста коснулись кубка, —
А буря злилась — дождик лил…
Тогда была страшная ночь!
Поздно ночью через лес шла дорога моя, —
И на домик набрел вдруг нечаяно я.
Невидимкою он в темной чаще стоит,
Мхом травою оброс и плющом весь обвит.
Навевает он мне грез былых целый рой,
Что̀ так скорбно звучит в моей песне порой.
В дни цветущей весны, — когда молод я был,
Муки здесь я терпел, счастье здесь находил.
Глухо… Тихо… Вдали где-то воет лиь зверь: —
Не пойти-ли узнать, кто живет здесь теперь?
Постучусь-ка?.. Но страх сжал невольно мне грудь:
Что как встретится мне вдруг чужой кто-нибудь,
В уголке дорогом? — Лучше лечь на крыльце…
Вот скользит луч луны у меня на лице…
Пережито тут мной много, много ночей, —
Пусть еще ночь одну не сомкну я очей…
И встает предо мной столько разных картин
Дней отрадных былых… Вижу образ один…
Вижу раны в груди я у милой моей,
Их тогда я нанес безсознательно ей, —
Но из мрака звучит голосок мне родной:
«Мирно спи, — я давно примирилась с тобой!..»
Стало мне в доме и скучно и тесно,
Тянет куда-то, куда — неизвестно.
В сад не пойти ль, у цветов допроситься,
Может быть, мне порасскажут они,
Что это нынче со мною творится
И отчего в эти ясные дни,
Странной, глубокой тоской удручен,
Рвусь я куда-то все из дому вон.
Нет! На вопросы мои разрешенья
Я никогда не дождусь от цветов;
Им не понять ни тоски, ни томленья…
Тупо глядят они, нет у них слов;
Скучно мне в мертвом, безмолвном саду,
В лес я, в зеленую чащу пойду.
Вот я стою под листвой изумрудной,
Тысячи радостных звуков кругом!
Что же и здесь мне так больно и трудно,
Словно опять воротился я в дом,
Словно я в комнате мрачной своей;
Вон бы из этого мира скорей!
«Наш милый гость спешит отсюда.
Скажите, дети, что ему
Дадите вы, чтобы подольше
Остался он у нас в дому?»
И старший сын ответил быстро:
«Мой сокол гостю лучший дар;
Он прежде был красив, а нынче
В крыло подстрелен, слеп и стар».
Другой сказал: «А я в придачу
Стрелу, пожалуй, гостю дам;
Она врагов не поражает,
Но в грудь вонзается стрелкам».
Словам их дочь внимала грустно
И тихо молвила потом:
«Я гостю все отдать готова —
Не откажу ему ни в чем:
Ему наряд свой драгоценный,
Ему свой перстень отдаю,
Свое девическое ложе,
Постель пуховую свою!»
— «Так пусть же гость уходит с миром!
Прискорбно мне, что сыновья
Мои дарят ему так мало, —
Дарит так много дочь моя!»
Два корабля, как два гроба глухих,
Встретились молча во мраке ночном.
Далее каждый плывет; а на них —
Сын на одном, мать на другом.
Сын после долгих скитаний и бед
Едет на родину, где его мать.
Мать стосковалась; вести все нет, —
И поплыла она сына искать.
Что с ней такое, не знает она:
Капают слезы, одна за одной.
Дума у сына легка и ясна,
Словно он слушает голос родной.
А корабли, как два гроба глухих,
Дальше несутся во мраке ночном.
Нет человека, чтоб знал, что на них —
Сын на одном, мать на другом.
Ни слова, о друг мой, ни вздоха…
Мы будем с тобой молчаливы…
Ведь молча над камнем могильным
Склоняются грустные ивы…
И только, склонившись, читают,
Как я в твоем взоре усталом,
Что были дни ясного счастья,
Что этого счастья — не стало!
Капля дождевая
Говорит другим:
Что мы здесь в окошко
Громко так стучим.
Отвечают капли:
Здесь бедняк живет;
Мы ему приносим
Весть, что хлеб ростет.