Пришёл учиться паренёк
Из Холмогорского района,
Все испытанья сдал он в срок,
В глаза Москвы смотря влюблённо.
Он жил как все. Легко одет,
Зимою не ходил, а бегал,
В буфете кислый винегрет
Был каждый день его обедом.
Он с Ньютоном вёл разговор
И с Менделеевым сдружился,
С Лапласом он бросался в спор,
В кольце Сатурна он кружился.
Ему пошёл двадцатый год,
Когда, упрямый и весёлый,
В Марийский край на культпоход
Он был направлен комсомолом.
На месяц или два. Но там
Убит избач в селенье дальнем.
Остаться вызвался он сам
И год провёл в избе-читальне. Вернулся вновь на первый курс.
Он старше всех, — здесь только дети.
Но винегрета кислый вкус
Такой же, как тогда, в буфете.
Он, как тогда, в Москву влюблён,
Сидит над книгами упрямо, —
Но формируют батальон
Студентов-лыжников в Петсамо.
Уходит он, как на зачёт,
В холодный бой, на финский лёд.
Вернулся он в сороковом
На первый курс. Ну что ж, догоним!
Одни лишь юноши кругом,
Но он не будет посторонним.
Зачётов страдная пора…
И вновь июнь. И слышен голос:
«Сегодня в шесть часов утра…»
Война… И юность раскололась.
Сдавай экзамены, студент,
На кафедрах бетонных дотов:
Набивку пулемётных лент,
Прицел гвардейских миномётов…
И вот студенту тридцать лет.
Плывёт навстречу непогодам
Московский университет
И Ломоносов перед входом.
Был памятник недавно сбит
Фашистской бомбой с пьедестала,
Но гордо он опять стоит,
И всё — как в юности — сначала.
Студент с седою головой,
Конспекты в сумке полевой.
Мальчишки, девочки вокруг.
Ты старше всех, и это грустно. Тебя я понимаю, друг,
Я испытал такое чувство.
Ты вновь уходишь на зачёт.
Отчизна терпеливо ждёт:
Ведь и она свой путь прошла
Сквозь вой пурги и свист заносов,
Как шёл когда-то из села
Крестьянский мальчик Ломоносов.
1
Ну вот и всё. В последний раз
Ночую в материнском доме.
Просторно сделалось у нас,
Вся комната как на ладони.
Сегодня вывезли буфет
И стулья роздали соседям,
Скорей бы наступил рассвет:
Заедет брат, и мы уедем.
Пожалуй, в возрасте любом
Есть ощущение сиротства.
К двери я прислоняюсь лбом,
На ней внизу — отметки роста.
Вот надпись: «Жене десять лет», -
Отцовской сделана рукою.
А вот чернил разлитых след…
Здесь все родимое такое.
За треснувшим стеклом — бульвар,
Где мне знакомы все деревья,
И весь земной огромный шар —
Мое суровое кочевье.
Стою, и сил душевных нет
В последний раз захлопнуть двери,
Семейный выцветший портрет
Снять со стены, беде поверив.
Остался человек один,
Был мал, был молод, поседел он.
Покайся, непослушный сын,
Ты мать счастливою не сделал.
Что ж, выключай свой первый свет,
Теперь ты взрослый, это точно.
Печальных не ищи примет
В чужой квартире полуночной.
В последний раз сегодня я
Ночую здесь по праву сына.
И комната, как боль моя,
Светла, просторна и пустынна.
2
Где б ни был я, где б ни бывал,
Все думаю, бродя по свету,
Что Гоголевский есть бульвар
И комната, где мамы нету.
Путей окольных не люблю,
Но, чтобы эту боль развеять,
Куда б ни шел, все норовлю
Пройти у дома двадцать девять.
Смотрю в глухой проем ворот
И жду, когда случится чудо:
Вот, сгорбясь от моих забот,
Она покажется оттуда.
Мы с мамой не были нежны,
Вдвоем — строги и одиноки,
Но мне сегодня так нужны
Ее укоры и упреки.
А жизнь идет — отлет, прилет,
И ясный день, и непогода…
Мне так ее недостает,
Как альпинисту кислорода.
Топчусь я у чужих дверей
И мучаю друзей словами:
Лелейте ваших матерей,
Пока они на свете, с вами.
Простите за рифму — отель и Брюссель,
Сам знаю, что рифма — из детских.
На эту неделю отель обрусел —
Полно делегаций советских.По облику их отличить мудрено
От прочих гостей иностранных.
Ни шляп на ушах, ни широких штанов
Давно уже нет, как ни странно.Спускаюсь на завтрак, играя ключом.
Свои тут компанией тесной.
Пристроился с краю.
За нашим столом
Свободны остались два места.И вдруг опустились на эти места
Без спроса — две потные глыбы.
Их курток нейлоновая пестрота
Раскраски лососевой рыбы.А может быть, солнечный луч средь лиан
Такое дает сочетанье.
Свои парашюты свалив на диван,
Она приступают к питанью.А морды!
Морщинами сужены лбы,
Расплющенные сопатки.
Таким бы обманным приемом борьбы
Весь мир положить на лопатки.Пока же никто никому не грозит,
Мы пьем растворимый кофе.
В Брюсселе у них лишь короткий транзит
И дальше — к своей катастрофе.Куда? Я не знаю… Туда, где беда,
Иль в Конго, иль в джунгли Меконга
Несет красноватого цвета вода
Обугленный трупик ребенка.А пленник,
В разбитых очках,
Босиком,
Ждет казни, бесстрастно и гордо,
Клеймя густокровым последним плевком
Вот эти заморские морды.Как странно, что женщина их родила,
Что, может быть, любит их кто-то.
Меж нами дистанция — пластик стола,
Короче ствола пулемета.…Закончена трапеза.
Мне на доклад
О мирном сосуществовать.
Им — в аэропорт.
Через час улетят
Туда, где проклятья, напалмовый ад,
Бамбуковых хижин пыланье.Уехали парашютисты.
Покой
Опять воцаряется в холле.
А запах остался — прокисший такой,
Всю жизнь его помнить мне, что ли?
Так пахло от той оскверненной земли,
Где воздух еще не проветрен.
Так в ратушах пахло, откуда ушли
Вот только сейчас интервенты.
В строительно-монтажном управленье
Я видел планы, кальки, чертежи.
Потом в степи явились нам виденья —
Построенные за год миражи:
Лучи широких улиц двухэтажных,
И мелиоративный институт,
И тот вагончик, ссохшийся от жажды,
Где первую газету издают.Да, здесь в степи, где не гнездилась птица,
Где было суслику не прокормиться,
Где, как горячий иней, солонцы
Хрустели на сухой и мертвой почве, —
Фронт развернули юные бойцы,
В своих домах обосновавшись прочно.
Какое счастье — создавать мираж,
Который не исчезнет, не растает.
Товарищи! Я славлю город ваш,
Где первые деревья подрастают.В строительно-монтажном управленье
Висит декрет на щитовой стене,
Где подписью «В.И. Ульянов (Ленин)»
Давно открыт в пустыню путь весне.
Цветут сады в районе Беговата,
Прохладу первозданную неся.
Война, потом разруха виноваты,
Что степь еще освоена не вся.На приступ! Тут земля еще не знала
Такого взлета стройки и страстей.
Пейзаж Голодностепского канала
Развернут в марсианской красоте.
Курится, упираясь в небосвод,
Асфальтовая новая дорога,
И добродушный толстый хлопковод,
Как врач, ощупывает землю строго.
А на бороздке жадно воду пьет
Египетского хлопка первый всход.Целинники из Главголодстепстроя
(Ну и названье, господи прости!),
Живя средь вас, я не искал героя —
Хотелось вместе с вами мне расти.
Все мелкое, как пыль, несется мимо.
Мы строим, остальное — суета.
Вы добровольцы сотворенья мира,
А выше во вселенной нет поста.
Я вас к грядущей красоте ревную,
Которая не требует прикрас.…А степи эти переименуют,
Забыв, как называли их при нас.
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много?
Испытаний и противоречий
Не слишком ли много? Я родился в войну мировую,
Зналось детство с гражданской войною,
И прошел полосу моровую,
И макуха
Знакома со мною,
И разруха
Знакома со мною.
Старый мир напоследок калечил,
Но убить нас не смог он.
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много? А считалось, что только одною
Мировою войною
Вся судьба одного поколенья
Ограничена строго.
Сколько дней я сгорал
В окруженьи,
Сколько лет я бежал
В наступленье —
Не слишком ли много? Так дымились Освенцима печи,
Что черны все тропинки до бога.
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много? Путешественнику полагалось
Два — от силы — кочевья,
Борзый конь, и натянутый парус,
И восторг возвращенья.
Нам — транзитные аэродромы,
Вновь и снова дорога.
И разлук и моторного грома
Не слишком ли много? Одиссею — одна Одиссея…
Нам же этого мало.
Раз в столетие землетрясенье
На планете бывало.
Трижды видел, как горы качались,
Дважды был я в цунами.
(А ведь жизнь —
Только в самом начале,
Говоря между нами.)Это б в прежнее время хватило
Биографий на десять.
Если вихрем тебя закрутило,
На покой не надейся.
Только мы не песчинками были
В этом вихре,
А ветром,
Не легендою были,
А былью,
И не тьмою,
А светом.
Равнодушные с мнимым участьем
Соболезнуют, щурясь убого.
Только думают сами —
Поменяться бы с нами местами.
Одному поколению счастья
Не слишком ли много?
А они-то ведь, кажется, правы!
И меняться местами,
Нашей выстраданной славой
Ни за что
и ни с кем
мы не станем!
Бомбы падают близко —
у самого сердца.
Не забыть, не забыться, товарищи, нам.
Разбомбленная старость,
убитое детство —
Нашей жизни открытая рана —
Вьетнам.
Забывать не хочу
и забыться не смею.
Вижу хижины,
вижу изгибы траншей.
В джунглях хищники есть,
в джунглях водятся змеи,
Но незваные гости лютей и страшней.
Парни рослые —
сплошь как в команде бейсбольной.
Только это со смертью игра,
а не в мяч.
На горящие джунгли взирает без боли
Аккуратный,
окончивший колледж,
палач.
Вот следы интервентов —
дождями не смыть их.
Поднимается мир на вьетнамский набат.
Превращаются там Сулливаны и Смиты
В неизвестных солдат,
в неизвестных солдат.
Мне на Эльбе встречаться пришлось
с их отцами,
Как известно,
с фашизмом сражались они.
Сыновья показали себя во Вьетнаме.
Виноваты вы сами,
что доброе «ами»
Как позор,
как проклятье звучит в наши дни.
Я не радуюсь гибели диких пришельцев —
Горе их матерей безутешно.
А все ж,
Рисовод и зенитчик — точнее прицелься.
Отбомбились? Уходят?
Нет, врешь, не уйдешь!
Кровью крашены
красные волны в Меконге,
Но Вьетнам до победы сражаться готов.
Мистер Джонсон!
Ужели рыбацкие джонки
Угрожают дредноутам ваших флотов?
Против морд этих бритых
с оскалом злодейским
Непреклонность фарфоровых матовых лиц,
И фигур узкоплечая хрупкая детскость,
И язык, мелодичный, как пение птиц.
Мы-то знаем:
у тех, кто за правое дело
В бой идет,
есть геройства особый запас,
Наливающий сталью тщедушное тело,
Приводящий в смятенье рискнувших напасть.
Коль к планете нашей приглядеться,
Из ракетной различишь дали:
Африка имеет форму сердца,
Ярко-красен цвет ее земли.Это цвет бокситов и железа,
А вернее — это крови цвет.
На куски тот континент разрезан,
Догола пришельцами раздет.Простодушный, чистый, ясноглазый,
Добрый и доверчивый народ
Был за доброту свою наказан
Долгими столетьями невзгод.Сказки про гигантские растенья
И зверей — глушили скорбный стон.
Вот как получилось, мистер Стенли,
Благородный доктор Ливингстон.Открывая дикую природу
Для бессмертия своих имен,
Отняли вы детскую свободу
И богатства солнечных племен.Но теперь не удержать колоний
В жадных склеротических руках.
Дышит бурей воздух раскаленный,
Власть пиратов превращая в прах.В песне о горящем Трансваале
Старые, знакомые слова
Нынче по-иному зазвучали,
Натянувшись, словно тетива.Пойте, стрелы партизанских луков,
Точно бей, кремневое ружье!
Независимость родится в муках,
Люди право отстоят свое.Слышу звонкий, как удары гонга,
Голос независимого Конго.Не нуждается в двадцатом веке
Камерун в мандатах и опеке! Хватит! Не владеть пиратам старым
Занзибаром и Мадагаскаром.И на Береге Слоновой Кости
Европейцы будут только гости.Ах, каких я видел в Сенегале
Смелых и отчаянных парней! С этой силой справиться едва ли —
Справедливость подлости сильней.Переливы пионерских горнов
В молодой Гвинее слышал я.
Африку пришельцы звали черной —
Светлой назовем ее, друзья!
1С боем взяли мы Орёл, город весь прошли,
И последней улицы название прочли,
А название такое, право, слово боевое:
Брянская улица по городу идёт —
Значит, нам туда дорога,
Значит, нам туда дорога
Брянская улица на запад нас ведёт.2С боем взяли город Брянск, город весь прошли,
И последней улицы название прочли,
А название такое, право, слово боевое:
Минская улица по городу идёт —
Значит, нам туда дорога,
Значит, нам туда дорога
Минская улица на запад нас ведёт.3С боем взяли город Минск, город весь прошли,
И последней улицы название прочли,
А название такое, право, слово боевое:
Брестская улица по городу идёт —
Значит, нам туда дорога,
Значит, нам туда дорога
Брестская улица на запад нас ведёт.4С боем взяли город Брест, город весь прошли,
И последней улицы название прочли,
А название такое, право, слово боевое:
Люблинская улица по городу идёт —
Значит, нам туда дорога,
Значит, нам туда дорога
Люблинская улица на запад нас ведёт.5С боем взяли город Люблин, город весь прошли,
И последней улицы название прочли,
А название такое, право, слово боевое:
Варшавская улица по городу идёт —
Значит, нам туда дорога,
Значит, нам туда дорога
Варшавская улица на запад нас ведёт.6С боем взяли мы Варшаву, город весь прошли… На Берлин! Значит, нам туда дорога,
Значит, нам туда дорога.
Низко кланяюсь вам, офицерские жены.
В гарнизонах, на точках, вдали от Москвы,
Непреклонен устав и суровы законы,
По которым живете и служите вы.Не случайно я выбрал сейчас выраженье:
Соответственно воинской службе мужей,
Ваша скромная жизнь — боевое служенье
На охране невидимых рубежей.Все равно — лейтенантши вы иль генеральши,
Есть в спокойствии вашем тревоги печать.
Вам ложиться поздней,
подниматься всех раньше,
Ожидать и молчать, провожать и встречать.На лице ни морщинки, а вас уж солдаты
Начинают не в шутку мамашами звать.
Зори в Мурманске, и на Курилах закаты,
Каракумский песок, белорусская гать.Каждый раз — лишь сумеешь на месте обжиться,
Дети к школе привыкнут, взойдет огород, —
В предписанье у мужа — другая граница,
Командирские курсы иль дальний полет.Ну, а если иначе — на долгие годы
Офицер остается все в том же полку,
На квартире казенной, средь дикой природы,
Сколько стоит вам нервов — не выдать тоску! И не часто придет грузовая машина,
Чтобы в Дом офицера везти вас на бал.
Запах пудры и легкий шумок крепдешина —
Королевы вплывают в бревенчатый зал.Низко кланяюсь вам, офицерские жены,
Это слово от сердца, поклон до земли,
Жизнь и верность в стальное кольцо обороны,
Как в цветочный венок, навсегда вы вплели.
Слышу дальний галоп:
В пыль дорог ударяют копытца…
Время! Плеч не сгибай и покою меня не учи.
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится в ночи.
Скачут черные кони,
Скачут черные кони,
Пролетают заслоны огня.
Всадник в бурке квадратной,
Во втором эскадроне,
До чего же похож на меня! Перестань сочинять! Кавалерии нету,
Конник в танковой ходит броне,
А коней отписали кинокомитету,
Чтоб снимать боевик о войне!
Командиры на пенсии или в могиле,
Запевалы погибли в бою.
Нет! Со мной они рядом, такие, как были,
И по-прежнему в конном строю.
Самокрутка пыхнет, освещая усталые лица,
И опять, и опять
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится,
Никогда не устанет скакать.Пусть ракетами с ядерной боеголовкой
Бредит враг… Но в мучительном сне
Видит всадника с шашкой,
С трехлинейной винтовкой,
Комиссара в холодном пенсне,
Разъяренного пахаря в дымной папахе,
Со звездою на лбу кузнеца.
Перед ними в бессильном он мечется страхе,
Ощутив неизбежность конца.Как лозу порубав наши распри и споры,
На манежа — в леса и поля,
Натянулись поводья, вонзаются шпоры,
Крепко держат коня шенкеля,
Чернокрылая бурка, гривастая птица,
Лязг оружия, топот копыт.
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится,
Или сердце так сильно стучит…
Под лепестками вертолета
Два друга юности летят,
Связала их одна забота
Лет двадцать пять тому назад.Потом не то чтоб разлучила,
Но жизнь их порознь повела,
От встреч душевных отучила,
Лишила прежнего тепла.А вот в полете этом ближе
И откровенней стали мы.
Внизу вихры полыни рыжей,
Слоноподобные холмы.Мы смотрим вниз и вспоминаем,
Кто сколько знал дорог и трасс:
Чужой землей и отчим краем
Немало помотало нас.Бросало нас в такие дали,
Куда Макар не гнал телят.
Мы воевали, заседали,
Любили получать медали,
Счастливчики на первый взгляд.Друг другу горькие обиды
Не раз без нужды нанесли,
Но сразу все они забыты,
Лишь оторвешься от земли.Ты предлагаешь мне, ровесник:
Хоть в вечных ручках нет чернил,
Давай о нашей жизни песню
На память устно сочиним.Про то, что головы седые,
И сколько жить еще — бог весть.
К «седые» рифма «молодые»
У каждого в запасе есть.Но не выходит ни в какую
Сегодня песня у двоих,
И ты грустишь, и я тоскую,
Что трудно стал даваться стих.А может быть, на самом деле,
За лет, примерно, двадцать пять,
Мы оба так помолодели,
Что в пору только начинать.Дружить, бродить, шуметь охота,
Острить, как прежде, невпопад…
Под лепестками вертолета
Два старых юноши летят.
«Не ходи по старым адресам», —
Верный друг меня учил сурово.
Эту заповедь я знаю сам,
Но сегодня нарушаю снова.
С вечера пошел такой снежок,
Будто звезды осыпались с неба.
И забытый путь меня повлек
В дом, где я уже лет десять не был.
Станция метро. Вокруг горят
Фонари. И мне в новинку это.
Деревца озябшие стоят
Там, где мы стояли до рассвета.
Пять звонков. Как прежде,
Пять звонков
Та же коридорная система.
В кухне пламя синих язычков
И велосипед воздет на стену.
Радио чуть слышно за стеной.
Все как прежде — за угол и прямо.
Распахнулась дверь. Передо мной —
Строгая твоя седая мама
Щурится на свет из темноты…
Строгости былой — как не бывало.
«Извини, что я тебя на «ты»,
Не назвался б сразу — не узнала.
Заходи, чего же ты стоишь?
Снегу-то нанес! Сними калоши.
Посмотри, какой у нас малыш,
Только что уснул он, мой хороший.
Озорной. У бабушки растет…
Только не кури — у нас не курят.
Дочки с мужем нету третий год,
Он военный, служит в Порт-Артуре.
Ну, какая у тебя жена?
Дети есть?
Куда же ты так скоро?»
…Улица в снежинках. Тишина.
Можно захлебнуться от простора.
Ты моей Снегурочкой была.
Снег летит. Он чист, как наша совесть.
Улица твоя белым-бела,
Словно ненаписанная повесть.
Начало первой мировой войны…
Интеллигент в воротничке крахмальном
Глядит в припухшие глаза жены.
Он не был никогда таким печальным.
Что завтра? Трехлинейка и шинель,
На голове ученой блин с кокардой.
С отсрочкой безнадежна канитель,
И жизнь уже поставлена на карту.
И, вспоминая умершую дочь,
Он щурится стыдливо, близоруко.
Всего одна им остается ночь,
А там, быть может, вечная разлука.
Грозовый август… Туча мошкары
У лампы керосиновой на даче.
Вчерашний филин ухает из мглы,
Как будто пушек дальняя отдача.
В последней ночи, отданной двоим,
Слепая боль, глухая безнадежность.
И навсегда необходимо им
Запечатлеть свою любовь и нежность.
Мальчишка иль девчонка? Все равно,
Пусть будет! Не гадая, кто любимей,
Придумано уже, припасено
Ему и ей годящееся имя.
На станцию на дрожках чуть заря
Уедет рекрут, завершая повесть,
Последние часы боготворя,
К неотвратимой гибели готовясь.
Но пуля, что его еще найдет,
Отсрочена пока на четверть века.
В разгар весны на следующий год
Произойдет рожденье человека,
Которому сурово суждены —
О сбывшемся не мудрено пророчить —
А все ж, дай бог, чтоб только три войны,
Дай бог, чтоб только три последних ночи.
Загадочная русская душа…
Она, предмет восторгов и проклятий,
Бывает кулака мужского сжатей,
Бетонные препятствия круша.
А то вдруг станет тоньше лепестка,
Прозрачнее осенней паутины.
А то летит, как в первый день путины
Отчаянная горная река.Загадочная русская душа…
О ней за морем пишутся трактаты,
Неистовствуют киноаппараты,
За хвост комету ухватить спеша.
Напрасный труд! Пора бы знать давно:
Один Иванушка за хвост жар-птицы
Сумел в народной сказке ухватиться.
А вам с ним не тягаться все равно.Загадочная русская душа…
Сложна, как смена красок при рассветах.
Усилья институтов и разведок
Ее понять — не стоят ни гроша.
Где воедино запад и восток
И где их разделенье и слиянье?
Где северное сходится сиянье
И солнечный энергии исток? Загадочная русская душа…
Коль вы друзья, скажу вам по секрету:
Вся тайна в том, что тайны вовсе нету,
Открытостью она и хороша.Тот, кто возвел неискренность и ложь
В ранг добродетелей, понять бессилен,
Что прямота всегда мудрей извилин.
Где нет замков — ключей не подберешь.
И для блуждающих во мгле закатной,
Опавших листьев золотом шурша,
Пусть навсегда останется загадкой
Рассвет в апреле —
Русская душа!
Это привычно и очень просто —
Быть человеком среднего роста.
Мы не гиганты, да и не гномы,
Метра не два, но и не полтора,
Обычные люди — будем знакомы, -
Давно записали наш рост доктора.
Зато поколением, вслед за нами
Идущим, любуется вся земля:
Возвышается девушка, словно знамя,
И парни строятся, как тополя.
Великаны русские всё заметней,
Горды осанкой, в плечах широки,
Так что уже шестнадцатилетним
Тесны отцовские пиджаки.
А знаете ль вы, что в Союзе Советском,
К цифрам Госплана весомым довеском,
Согласно антропометрическим данным,
На три сантиметра вырос народ?
И пусть вам в стихах не покажется странным
Столь прозаический оборот,
Я славлю эти три сантиметра,
Как дни, приближающие к весне,
Они наращивались незаметно,
Подобно цветам, а может, во сне.
Путь к ним — это наши сутулые ночи,
Затем пригибали мы юность свою,
Чтобы собрать миллион одиночеств
В общую силу, в одну семью.
Когда бухенвальдская гильотина
Рубила головы, даже она
Не укротила, не укоротила
Росток человеческого зерна.
Ученые пусть диссертации пишут,
А мне сантименты, читатель, прости.
Не надо горбиться! Голову выше!
Давайте, товарищи, будем расти!
Этот год называется
Годом спокойного солнца.
Я не спорю с наукой,
По сердцу мне это названье,
Только в этом году
Крылья бомбардировщиков наглых
Над вьетнамской землей
Заслоняли спокойное солнце.
Только в этом году
Наша дочка, мудрец-несмышленыш,
Улыбаясь, прошла
Над разверзшейся бездной сиротства.
И бесились тайфуны —
У каждого — женское имя.
(Кто-то их окрестил
Именами своих ненавистных.)
И три месяца кряду
Ташкент колотило о землю,
Так, что с хрустом ломались
Иголки сейсмических станций.
И Флоренция
Грязью затоплена до подбородка,
И на улицах Аккры
Темнокожие люди стреляют друг в друга,
И в Уэллсе
Гора наползла на шахтерский поселок.
Я отнюдь не хотел
Заниматься обзором текущих событий,
Просто вспомнилось мне
То, что было
И что происходит
В год спокойного солнца.
Постой!
Ты сегодня не слушал последних известий.
В катастрофе погиб
Самолет с водородною бомбой.
С января по декабрь
Тесно году спокойного солнца.
Он легко переходит
Границы листков календарных.
Я не спорю с наукой.
По сердцу мне это названье,
И мучительно хочется,
Чтобы оно оправдалось.
…Далеко-далеко от земли рассиялось спокойное солнце.
Я все вспоминаю тот дачный поезд,
Идущий в зеленых лесах по пояс,
И дождь, как линейки в детской тетрадке,
И юношу с девушкой на площадке.
К разлуке, к разлуке ведет дорога…
Он в новенькой форме, затянут строго;
Мокры ее волосы после купанья,
И в грустных глазах огонек прощанья.
Как жаль, что вагоны несутся быстро
И день угасает в дожде, как искра!
Как жаль, что присматриваются соседи
К безмолвной, взволнованной их беседе!
Он держит ее золотые руки,
Еще не умея понять разлуки,
А ей этой ласки сегодня мало,
Она и при всех бы поцеловала.
Но смотрят соседи на юношу в форме,
И поезд вот-вот подойдет к платформе,
И только в туннеле — одна минута —
От взглядов сокрытая часть маршрута.
Вновь дождь открывается, как страница,
И юноша пробует отстраниться.
Он — воин. Ему, как мальчишке, стыдно,
Что грустное счастье их очевидно.
…А завтра ему уезжать далеко,
До дальнего запада или востока.
И в первом бою, на снегу, изрытом
Свинцом и безжалостным динамитом,
Он вспомнит тот дождик,
Тот дачный поезд,
Идущий в зеленых лесах по пояс.
И так пожалеет, что слишком строго
Промчалась прощальная их дорога.
Вновь испытанье добром и злом.
Над храмом, над лавкою частника,
Всюду знакомый паучий излом —
Свастика, свастика, свастика.
Она была нами как символ и враг
В атаках растоптана намертво,
Но свастика здесь — плодородия знак,
Простая основа орнамента.…Сейчас на Красной площади парад,
Знаменами пылает боль былая,
Радиоволны яростно трещат,
Перебираясь через Гималаи.В клубе со свастикой на стене
Сегодня мое выступление:
Москва в сорок первом, Европа в огне,
Берлинское наступление.
Смуглые парни сидят вокруг,
Всё в белых одеждах собрание,
Всё в белых одеждах… Мне кажется вдруг,
Что я выступаю у раненых.Сейчас ты вспоминаешь там, в Москве,
И эти двадцать лет, и те четыре,
Как жизнь твоя была на волоске,
Как «фокке-вульфы» свастику чертили.Арийцы не просто шли на восток,
Их планы историки выдали:
Когда мы сердцами легли поперек,
Путь их был в Индию, в Индию.
В обществе дружбы кончаю речь,
Слушают миндалеглазые,
Как удалось от беды уберечь
Мирные свастики Азии.Прохлада с океана наплыла,
Седое небо стало голубее.
Ты и не знаешь, что со мной была
На Дне Победы в городе Бомбее.
О партии немало громких слов
И мною сказано, и не одним поэтом.
Что искренность основой всех основ
Была для нас — не сомневайтесь в этом.
Пусть нынче тихие слова мои
Всех предыдущих станут подтвержденьем.Весенний вечер. Я в кругу семьи.
Домашний праздник. Скажем, день рожденья.На этаких собраньях мы с женой
Порою чувствуем себя, как дети,
Но шрамы, нанесенные войной,
Как стаж и взносы в каждом партбилете.Здесь правит бабушка — глава стола,
Наш патриарх, наш матриарх законный,
Она еще подпольщицей была
И комиссаром в Первой Конной.А мама (на двоих теперь одна)
Из племени донбасских делегаток,
О том, что в жизни вынесла она,
У нас не говорят — таков порядок.Безвременно погибшие отцы
Здесь, на правах партийных прикрепленных,
Как на постах застывшие бойцы,
Глядят на нас с портретов сохраненных.Всех родичей своих не охватив —
Им в стих один никак не уместиться, -
Я описал семейный партактив.
Он мал, но все ж великого частица.И можем мы грядущему в глаза
Смотреть всем домом — прямо, а не косо.
…О партии хотел я рассказать,
А вышло — что по личному вопросу.
В Европе есть страна — красива, аккуратна,
Величиной с Москву — возьмем такой масштаб.
Историю войны не повернешь обратно:
Осело в той стране пять тысяч русских баб.Простите, милые, поймите, я не грубо,
Совсем невмоготу вас называть «мадам».
Послушайте теперь охрипший голос друга.
Я, знаете, и сам причастен к тем годам.На совести моей Воронеж и Прилуки,
Всех отступлений лютая тоска.
Девчонок бедных мраморные руки
Цепляются за борт грузовика.Чужая сторона в неполные семнадцать…
Мы не застали их, когда на запад шли.
Конвейером разлук чужим годам сменяться.
Пять тысяч дочерей от матерей вдали.Догнать, освободить поклялся я когда-то.
Но, к Эльбе подкатив, угас приказ — вперед!
А нынче их спасать, пожалуй, поздновато:
Красавицы мои вошли в чужой народ.Их дети говорят на языке фламандском,
Достаточно прочны и домик и гараж,
У мужа на лице улыбка, словно маска,
Спланировано все — что купишь, что продашь.Нашлись и не нашлись пропавшие без вести.
Теперь они навзрыд поют «Москва моя»,
Штурмуют Интурист, целуют землю в Бресте,
Приехав навестить родимые края.