Посвящается С.Т.Аксакову,
Н.А.Майкову, А.Н.Островскому,
И.А.Гончарову, С.С.Дудышкину,
А.И.Халанскому и всем понимающим дело
Себя я помнить стал в деревне под Москвою.
Бывало, ввечеру поудить карасей
Отец пойдет на пруд, а двое нас, детей,
Сидим на берегу под елкою густою,
Добычу из ведра руками достаем
Как за чаркой, за блинами
Потешались молодцы,
Над потешными полками
Похвалялися стрельцы:
«Где уж вам, преображенцы
Да семеновцы, где вам,
Мелочь, Божии младенцы,
Нам перечить, старикам!»
Средь царственных гробов в Архангельском соборе
На правом клиросе есть гроб. При гробе том
Стоишь невольно ты с задумчивым челом
И с боязливою пытливостью во взоре...
Тут Грозный сам лежить!.. Последняго суда —
Ты чуешь, что над ним судьба не изрекала;
Что с гроба этого тяжелая опала
Еще не снята; что, быть может, никогда
На свете пламенней души не появлялось...
Она — с алчбой добра — весь век во зле терзалась, —
Отрывок
Полн черных дум, я в поле проходил,
И вдруг, среди истомы и тревоги,
Неистовым настигнут вихрем был.
Средь тучи пыли, поднятой с дороги,
Древесные кружилися листы,
Неслись снопы, разметанные стоги,
Давно ль была она малютка,
Давно ль вся жизнь ее была
Лишь смех, да беганье, да шутка,
Как сон легка, как май светла?
И вот — ласкаясь и безгласно,
Она глядит ему в глаза
С такой доверчивостью ясной,
Как смотрят дети в небеса.
А он, ребенок милый века,
Лепечет вдохновенно ей
Кипел народом цирк. Дрожащие рабыВ арене с ужасом плачевной ждут борьбы.А тигр меж тем ревел, и прыгал барс игривой,Голодный лев рычал, железо клетки грыз,И кровью, как огнем, глаза его зажглись.Отворено: взревел, взмахнув хвостом и гривой,На жертву кинулся… Народ рукоплескал…В толпе, окутанный льняною, грубой тогой,С нахмуренным челом седой старик стоял,И лик его сиял, торжественный и строгой.С угрюмой радостью, казалось, он взирал,Спокоен, холоден, на страшные забавы,Как кровожадный тигр добычу раздиралИ злился в клетке барс, почуя дух кровавый.Близ старца юноша, смущенный шумом игр,Воскликнул: «Проклят будь, о Рим, о лютый тигр!О, проклят будь народ без чувства, без любови,Ты, рукоплещущий, как зверь, при виде крови!»— «Кто ты?» — спросил старик. «Афинянин! ПривыкРукоплескать одним я стройным лиры звукам,Одним жрецам искусств, не воплям и не мукам…»— «Ребенок, ты не прав», — ответствовал старик.— «Злодейство хладное душе невыносимо!»— «А я благодарю богов-пенатов Рима».— «Чему же ты так рад?» — «Я рад тому, что естьЕще в сердцах толпы свободы голос — честь:Бросаются рабы у нас на растерзанье —Рабам смерть рабская! Собачья смерть рабам!Что толку в жизни их — привыкнувших к цепям?Достойны их они, достойны поруганья!»
Кипел народом цирк. Дрожащие рабы
В арене с ужасом плачевной ждут борьбы.
А тигр меж тем ревел, и прыгал барс игривой,
Голодный лев рычал, железо клетки грыз,
И кровью, как огнем, глаза его зажглись.
Отворено: взревел, взмахнув хвостом и гривой,
На жертву кинулся… Народ рукоплескал…
В толпе, окутанный льняною, грубой тогой,
С нахмуренным челом седой старик стоял,
Мерцает по стене заката отблеск рдяной,
Как уголь искряся на раме золотой…
Мне дорог этот час. Соседка за стеной
Садится в сумерки порой за фортепьяно,
И я слежу за ней внимательной мечтой.
В фантазии ея любимая есть дума:
Долина, сельскаго исполненная шума,
Пастушеский рожок… домой стада идут…
Утихли… разошлись… земные звуки мрут
То в беглом говоре, то в песни одинокой —
Я видел древний Рим: в развалине печальной
И храмы, и дворцы, поросшие травой,
И плиты гладкие старинной мостовой,
И колесниц следы под аркой триумфальной,
И в лунном сумраке, с гирляндою аркад,
Полуразбитые громады Колизея…
Здесь, посреди сих стен, где плющ растет, чернея,
На прахе Форума, где у телег стоят
Привязанные вкруг коринфской капители
Рогатые волы, — в смущеньи я читал
В мебельной лавчонке, в старомодном хламе,
Старые портреты в полинялой раме.
Все-то косы, пудра, мушки и румяны,
Через плечи ленты, с золотом кафтаны:
Дней давно минувших знатные вельможи —
Полны и дородны, жир сквозит под кожей.
Между ними жены с лебединой шеей:
Опрятный домик… Сад с плодами…
Беседки, грядки, цветнички…
И все возделывают сами
Мои соседи старички.
Они умеют достохвально
Соединить в своем быту
И романтизм сентиментальный,
И старых нравов простоту.
«Скажи мне, ты любил на родине своей?
Признайся, что она была меня милей,
Прекраснее?»
— «Она была прекрасна…»
«Любила ли она, как я тебя, так страстно?
Скажи мне, у нее был муж, отец иль брат,
Над чьим дозором вы смеялися заочно?
Все расскажи… и как порою полуночной
Она спускалася к тебе в тенистый сад?
Могла ль она, как я, так пламенно руками,
Еще я слышу вопль и рев Лаокоона,
В ушах звенит стрела из лука Аполлона,
И лучезарный сам, с дрожащей тетивой,
Восторгом дышащий, сияет предо мной…
Я видел их: в земле отрытые антики,
В чертогах дорогих воздвигнутые лики
Мифических богов и доблестных людей:
Олимпа грозного властителей священных,
Весталок девственных, вакханок исступленных,
Брадатых риторов и консульских мужей,
Все утро в поисках, в пещерах, под землей,
В гробницах, в цирках!.. Ну, пусть труд
свершают свой
Сопутники мои — этрурский антикварий
И немец, кропотун в разборе всякой стари!
Довольствуюсь я, как славянин прямей,
Идеен общею в науке Винкельмана,
Какое дело мне до точности годов,
До верности имен! Голодный, я готов
Хоть к черту отослать Метелла и Траяна…
Боже! как смотришь на эти лиловые горы,
Ярко-оранжевый запад и бледную синь на востоке,
Мраком покрытые виллы и рощи глубокой долины;
На этот город, прилепленный к горному склону,
Белые стены, покрытые плющем густым, кипарисы,
Лавры, шумящие воды, и там на скале, озаренный
Слабым сияньем зари, на колоннах изящных,
Маленький храмик Цибелы, алтарь и статуи, —
Грустно подумать, что там за горами, на полночь,
Люди живут и не знают ни гор в багряницах
Что чиниться нам, ваятель!
Оба мы с тобой, приятель,
Удостоены венца;
Свежий лавр — твоя награда,
Я в венке из винограда
Век слыву за мудреца.
Так под старость, хоть для смеху,
Хоть для юношей в потеху,
Мне один вопрос реши!
Что скажут обо мне теперь мои друзья?
Владычица Афин, Периклова подруга.
Которую Сократ почтил названьем друга,
Как девочка, люблю, томлюсь и плачу я…
Все позабыто — блеск, правленье, государство,
Дела, политики полезное коварство,
И даже самые лета… но, впрочем, нет!
У женщин для любви не существует лет;
Хоть, говорят, глупа последней страсти вспышка,
Пускай я женщина, а он еще мальчишка,
Сидя в тени виноградника, жадно порою читаю
Вести с далекого Севера — поприща жизни разумной…
Шумно за Альпами движутся в страшной борьбе поколенья:
Ломятся с треском подмостки старинной громады, и смело
Мысль обрывает кулисы с плачевного зрелища правды.
Здесь же все тихо: до сени спокойно-великого Рима
Громы борьбы их лишь эхом глухим из-за Альп долетают;
Точно из верной обители смотришь, как молнии стрелы
Тучи чертят, вековые леса зажигают,
Крест золотой с колокольни ударом сорвут и разгонят
Инеем снежным, как ризой, покрыт,
Кедр одинокий в пустыне стоит.
Дремлет, могучий, под песнями вьюги,
Дремлет и видит — на пламенном юге
Стройная пальма растет и, с тоской,
Смотрит на север его ледяной.
Давно задумчивый твой образ,
Как сон, носился предо мной,
Все с той же кроткою улыбкой,
Назвавши гостей, приготовил я яств благовонных,
В сосуды хрустальные налил вина золотого.
Убрал молодыми цветами свой стол, и, заране
Веселый, что скоро здесь клики и смех раздадутся,
Вокруг я ходил, поправляя приборы, пледы и гирлянды.
Но гости не идут никто… Изменила и ты, молодая
Царица стола моего, для которой нарочно
Я лучший венок приготовил из лилий душистых,
Которой бы голос и яркие очи, уста и ланиты
Служили бы солнцем веселости общей, законом
Разутый капуцин, веревкой опоясан,
В истертом рубище, с обритой головой,
Пред раболепною народною толпой,
Восторженный, держал евангельское слово.
Он слезы проливал, полн рвения святого,
Рвал клочья бороды, одежду раздирал,
В нагую грудь себя нещадно ударяя.
Народ, поверженный во прах пред ним, рыдал,
Проклятьям и слезам молитвенно внимая.
Колено преклонил и я между толпой,
Здесь сатиры прежде жили;
Одного мы раз нашли
И живого изловили,
И в деревню привели.
Все смотреть пришли толпами;
Он на корточках сидел
И бесцветными глазами
На людей, дичась, глядел.
Внучек, верь науке деда:
Верь — над женщиной победа
Нам трудней, чей над врагом.
Здесь все случай, все удача!
Сердце женское — задача,
Не решенная умом!
Ты слыхал ли имя Фрины?
Покорялися Афины
Взгляду гордой красоты, —
Морозит. Снег хрустит. Туманы над полями.
Из хижин ранний дым разносится клубами
В янтарном зареве пылающих небес.
В раздумии глядит на обнаженный лес,
На домы, крытые ковром младого снега,
На зеркало реки, застынувшей у брега,
Светила дневного кровавое ядро.
Отливом пурпурным блестит снегов сребро;
Иглистым инеем, как будто пухом белым,
Унизана кора по ветвям помертвелым.
Вот дедушка Крылов... Всегда в тот угол сада
К нему толпа идет; всегда веселье там
И смех. Старик как будто рад гостям.
С улыбкой доброю, с приветливостью взгляда,
Co старческой неспешностью речей,
Он точно говорит с своих высоких кресел
Про нравы странные и глупости зверей,
И все смеются вкруг, и сам он тихо-весел…
Но что-то странное в нем есть. Толпа уйдет,
И, кажется старик впадет сейчас же в думу;
Что это? прямо на нас и летят вперегонки,
Прямо с горы и несутся, шалуньи!
Знаю их: эта, что с тирсом, — Аглая,
Сзади — Коринна и Хлоя;
Это идут они с жертвами Вакху!
Роз, молока и вина молодого,
Меду несут и козленка молочного тащат!
Так ли приходит молиться степенная дева!
Спрячемся здесь, за колонной у храма…
Знаю их: резвы они уже слишком и бойки —