Посвящается С.Т.Аксакову,
Н.А.Майкову, А.Н.Островскому,
И.А.Гончарову, С.С.Дудышкину,
А.И.Халанскому и всем понимающим дело
Себя я помнить стал в деревне под Москвою.
Бывало, ввечеру поудить карасей
Отец пойдет на пруд, а двое нас, детей,
Сидим на берегу под елкою густою,
Добычу из ведра руками достаем
И шепотом о ней друг с другом речь ведем...
С летами за отцом по ручейкам пустынным
Мы стали странствовать... Теперь то время мне
Является всегда каким-то утром длинным,
Особым уголком в безвестной стороне,
Где вечная заря над головой струится,
Где в поле по росе мой след еще хранится...
В столицу приведен насильно точно я;
Как будто, всем чужой, сижу на чуждом пире,
И, кажется, опять я дома в божьем мире,
Когда лишь заберусь на бережок ручья,
Закину удочки, сижу в траве высокой...
Полдневный пышет жар — с зарей я поднялся:
Откинешься на луг и смотришь в небеса,
И слушаешь стрекоз, покуда сон глубокой
Под теплый пар земли глаза мне не сомкнет...
О, чудный сон! Душа бог знает где, далеко,
А ты во сне живешь, как все вокруг живет...
Но близкие мои — увы! — все горожане...
И странствовать в лесу, поднявшися с зарей,
Иль в лодке осенью сидеть в сыром тумане,
Иль мокнуть на дожде, иль печься в летний зной —
Им дико кажется, и всякий раз я знаю,
Что, если с вечера я лесы разверну
И новые крючки навязывать начну,
Я тем до глубины души их огорчаю;
И лица важные нередко страсть мою
Корят насмешками: «Грешно, мол, для поэта
Позабывать Парнас и огорчать семью».
Я с горя пробовал послушать их совета —
Напрасно!.. Вот вчера, чтоб только сон прогнать,
Пошел на озеро; смотрю — какая гладь!
Лесистых берегов обрывы и изгибы,
Как зеркалом, водой повторены. Везде
Полоски светлые от плещущейся рыбы
Иль ласточек, крылом коснувшихся к воде...
Смотрю — усач-солдат сложил шинель на травку,
Сам до колен в воде и удит на булавку.
«Что, служба!» — крикнул я. «Пришли побаловать
Маленько», — говорит. «Нет, клев-то как, служивый?» —
«А клев-то? Да такой тут вышел стих счастливый,
Что в час-от на уху успели натаскать».
Ну, кто бы устоять тут мог от искушенья?
Закину, думаю, я разик — и назад!
Есть место ж у меня заветное: там скат
От самых камышей и мелкие каменья.
Тихонько удочки забравши, впопыхах
Бегу я к пристани. Вослед мне крикнул кто-то,
Но быстро оттолкнул челнок я свой от плота
И, гору обогнув, зарылся в камышах.
Злодеи рыбаки уж тут давно: вон с челном
Запрятался в тростник, тот шарит в глубине...
Есть что-то страстное в вниманьи их безмолвном,
Есть напряжение в сей людной тишине:
Лишь свистнет в воздухе леса волосяная,
Да вздох послышится — упорно все молчат
И зорко издали друг за́ другом следят.
Меж тем живет вокруг равнина водяная,
Стрекозы синие колеблют поплавки,
И тощие кругом шныряют пауки,
И кружится, сребрясь, снетков веселых стая
Иль брызнет в стороны, от щуки исчезая.
Но вот один рыбак вскочил, и, трепеща,
Все смотрят на него в каком-то страхе чутком:
Он, в обе руки взяв, на удилище гнутком
Выводит на воду упорного леща.
И черно-золотой красавец повернулся,
И вдруг взмахнул хвостом — испуганный, рванулся.
«Отдай, отдай!» — кричат, и снова в глубину
Идет чудовище, и ходит, вся в струну
Натянута, леса... Дрожь вчуже пробирает!..
А тут мой поплавок мгновенно исчезает.
Тащу — леса в воде описывает круг,
Уже зияет пасть зубастая - и вдруг
Взвилась леса, свистя над головою...
Обгрызла!.. Господи!.. Но, зная норов щук,
Другую удочку за тою же травою
Тихонько завожу и жду, едва дыша...
Клюет... Напрягся я и, со всего размаха,
Исполненный надежд, волнуяся от страха,
Выкидываю вверх — чуть видного ерша...
О, тварь негодная!.. От злости чуть не плачу,
Кляну себя, людей и мир за неудачу.
И как на угольях, закинув вновь, сижу,
И только комары, облипшие мне щеки,
Обуздывают гнев на промах мой жестокий.
Чтобы вздохнуть, кругом я взоры обвожу.
Как ярки горы там при солнце заходящем!
Как здесь, вблизи меня, с своим шатром скользящим,
Краснеют темных сосн сторукие стволы
И отражаются внизу в заливе черном,
Где белый пар уже бежит к подножьям горным.
С той стороны село. Среди сребристой мглы
Окошки светятся, как огненные точки;
Купанье там идет: чуть слышен визг живой,
Чуть-чуть белеются по берегу сорочки,
Меж тем как слышится из глубины лесной
Кукушка поздняя да дятел молодой...
Картины бедные полунощного края!
Где б я ни умирал, вас вспомню, умирая:
От сердца пылкого все злое прочь гоня,
Не вы ль, миря с людьми, учили жить меня!
Но вот уж смерклося. Свежеет. Вкруг ни звука.
На небе и водах погас пурпурный блеск.
Чу... Тянут якоря! Раздался весел плеск...
Нет, видно, не возьмет теперь ни лещ, ни щука!
Вот если бы чем свет забраться в тростники,
Когда лишь по заре заметишь поплавки,
И то почти к воде припавши... Тут охота!..
Что ж медлить? Завтра же... Меж тем все челноки,
Толкаясь, пристают у низенького плота,
И громкий переклик несется на водах
О всех событьях дня, о порванных лесах,
И брань и похвальба, исполненные страсти,
На плечи разгрузясь, мы взваливаем снасти,
И плещет ходкий плот, качаясь под ногой.
Идем. Под мокрою одеждой уж прохладно;
Зато как дышится у лодок над водой,
Где пахнет рыбою и свежестью отрадной,
Меж тем как из лесу чуть слышным ветерком,
Смолой напитанным, потянет вдруг теплом!..
О, милые мои! Ужель вам не понятно,
Вам странно, отчего в тот вечер благодатный
С любовию в душе в ваш круг вбегаю я
И, весело садясь за ужин деревенской,
С улыбкой слушаю нападки на меня —
Невинную грозу запальчивости женской?
Бывало, с милою свиданье улучив
И уж обдумавши к свиданью повод новый,
Такой же приходил я к вам... Но что вы? Что вы?
Что значит этот клик и смеха дружный взрыв?
Нет, полно! Вижу я, не сговорить мне с вами!
Истома сладкая ко сну меня зовет.
Прощайте! добрый сон!.. уже двенадцать бьет...
Иду я спать... И вот опять перед глазами
Все катится вода огнистыми струями
И ходят поплавки. На миг лишь задремал —
И кажется, клюет!.. Тут полно, сон пропал;
Пылает голова, и сердце бьется с болью.
Чуть показался свет, на цыпочках, как вор,
Я крадусь из дому и лезу чрез забор,
Взяв хлеба про запас с кристальной крупной солью,
Но на небе серо, и мелкий дождь идет,
И к стуже в воздухе заметен поворот;
Чуть видны берегов ближайшие извивы;
Не шелохнется лес, ни птица не вспорхнет,
Но чувствую уже, что будет лов счастливый.
И точно. Дождь потом зашлепал все сильней,
Вскипело озеро от белых пузырей,
И я промок насквозь, окостенели руки;
Но окунь — видно, стал бодрее с холодком —
Со дна и по верху гнался за червяком,
И ловко выхватил я прямо в челн две щуки...
Тут ветер потянул — и золотым лучом
Деревню облило. Э, солнце как высоко!
Уж дома самовар, пожалуй, недалеко...
Домой! И в комнату, пронизанный дождем,
С пылающим лицом, с душой и мыслью ясной,
Две щуки на снурке, вхожу я с торжеством
И криком все меня встречают: «Ах, несчастный!..»
Непосвященные! Напрасен с ними спор!
Искусства нашего непризнанную музу
И грек не приобщил к парнасскому союзу!
Нет, муза чистая, витай между озер!
И пусть бегут твои балованные сестры
На шумных поприщах гражданственности пестрой
За лавром, и хвалой, и памятью веков:
Ты, ночью звездною, на мельничной плотине,
В сем царстве свай, колес, и плесени, и мхов,
Таинственностью дух питай в святой пустыне!
Заслыша, что к тебе в тот час взываю я,
Заманивай меня по берегу ручья,
В высокой осоке протоптанной тропинкой,
В дремучий темный лес; играй, резвись со мной;
Облей в пути лицо росистою рябинкой;
Учи переходить по жердочке живой
Ручей, и, усадив за ольхой серебристой
Над ямой, где лопух разросся круглолистый,
Где рыбе в затиши прохлада есть и тень,
Показывай мне, как родится новый день;
И в миг, когда спадет с природы тьмы завеса
И солнце вспыхнет вдруг на пурпуре зари,
Со всеми криками и шорохами леса
Сама в моей душе ты с богом говори!
Да просветлен тобой, дыша, как часть природы,
Исполнюсь мощью я и счастьем той свободы,
В которой праотец народов, дни катя
К сребристой старости, был весел, как дитя!
Как за чаркой, за блинами
Потешались молодцы,
Над потешными полками
Похвалялися стрельцы:
«Где уж вам, преображенцы
Да семеновцы, где вам,
Мелочь, Божии младенцы,
Нам перечить, старикам!»
«С слободой своей немецкой
Да с своим Царем Петром
Мы, мол, весь приказ стрелецкий,
Всех в бараний рог согнем!
Всех — и самую Царевну...»
Нет уж, тут, голубчик, врешь!
Нашу Софью Алексевну
Обойдешь, да не возьмешь!
Даром, что родилась девкой,
Да иной раз так проймет
Молодецкою издевкой,
И как в духе, да взмахнет
Черной бровью соболиной —
Пропадай богатыри!
Умер, право б, заедино,
Если б молвила: «Умри!..»
Грех бывал и между нами.
Как о вере вышел спор,
И ходили с чернецами
В царский Кремль мы на собор, —
Бунтовское было дело!
Да ведь сладила! Как раз
Словом вышибить умела
Дурость всякую из вас!
Будем помнить мы дни оны!..
Вышли наши молодцы,
Впереди несут иконы
Со свечами чернецы...
Не сказали б, так узнала б
Вся Москва их! старики!
Не наотмашь, низко на лоб
Надевали клобуки;
Не развалисты в походке,
А согбенные идут;
Не дерут, разиня глотки,
Тихим голосом поют;
Лица постные, худые,
Веры точно что столпы!..
Уж не толстые, хмельные
Никоньянские попы!..
Умилился люд московский.
Повалил за ними, прет,
И на площади Кремлевской,
Что волна, забил народ.
А уж там, во Грановитой,
Все нас ждут: Царевны, двор,
Патриарх, митрополиты,
Освященный весь собор.
Старцы свечи возжигали,
И Евангелье с крестом
На амвоны полагали,
И Царевне бьют челом;
«Благоверная Царевна!
Солнце Русския земли!
Свет София Алексевна,
Государыня! вели,
Чтоб у нас быть рассмотренью
С патриархом о делах
По церковному строенью
И о Никоновых лжах!
Процветала церковь наша,
Аки райский крин, полна
Благодати, яко чаша
Пресладчайшего вина!
Утверждалася на книгах,
Их же имем от мужей,
Проводивших жизнь в веригах
И в умертвии страстей;
Их же чтением спасались
Благоверные Цари,
И цвели, и украшались
По Руси монастыри;
Но реченный Никон волком
Вторгся в оный вертоград
И своим безумным толком
Ниспроверг церковный лад!
Аки римская блудница
На драконе восседя,
Рек: ”Несть Бога! — кровопийца. —
Аз есмь бог, и вся моя!“
И святые книги рушил...
Ну и начал все мутить...»
Патриарх их слушал, слушал,
Подымался говорить,
Да куда!.. из-за владыки
Ну выскакивать попы...
Брань пошла, мятеж и крики!
На дворе ревут толпы,
Вкруг Царевен — натерпелись
Уж бедняжки! — мужики.
Чернецы орут, зарделись.
Поскидали клобуки,
Все-то с взбитыми власами,
Очи кровью налиты.
И мелькают над главами
Палки, книги и кресты!..
Ждет Царевна не дождется,
Чтоб затихли; то вперед,
Словно лебедь, к ним рванется,
Образумливать учнет.
«Замутили царством бабы, —
Голосят кругом, — ахти!
Государыням пора бы
В монастырь давно идти!»
Слыша то, и глянув гневно,
И отдвинув трон златой,
Вся зардевшися, Царевна
Удалилась в свой покой.
С барабанным вышли боем
Из Кремля мы — вдруг приказ:
Чтоб к Царевниным покоям
Выслать выборных тотчас.
Ночью, с фонарями, ровно,
Тихо, вышла на крыльцо.
Так-то ласково-любовно
Обратила к нам лицо...
Видел тут ее я близко:
Белый с золотом покров,
А на лбу-то, низко-низко,
Вязь из крупных жемчугов...
«Если мы вам неугодны, —
Говорит, — весь Царский дом,
Мы обявим всенародно,
Что из царства вон уйдем!
У волохов иль цесарцев —
Где-нибудь найдем приют...
Вы сменяли нас на старцев.
Давних сеятелей смут, —
Пусть на них падет и царство!
Но в вину не ставьте нам,
Коль соседи государство
Все растащут по клочкам,
Коль поляки с ханом крымским
Русь поделят меж собой:
Поклоняйтесь папам римским,
Басурманьтесь с татарвой!
Мы в церквах положим вклады
И поклонимся мощам,
Да и с Богом!..» Всей громадой
Пали мы к ее ногам:
«Что ты, матушка, какое
Слово молвишь, — говорим, —
Слово — самое пустое!
Нешто мы того хотим!
Знаем мы: без Государей
Каковы дела пойдут!
Заедят народ бояре
Да в латинство поведут!..
Все те старцы-лиходеи!
Чтобы пусто было им!
Нешто мы архиереи?
Что мы в книгах разглядим?
Ты уж смилуйся, пожалуй,
Хоть жалеючи земли!..
А за грубость нас до малу
Жестоко казнить вели!»
Ждем: что скажет?.. И сказала:
«Встаньте! верных россиян
Вижу в вас! Я так и знала!..
Бойся ж нас ты, крымский хан!..
Пир готовь, а в гости будем!..»
Мы — «ура!» на весь народ,
А она начальным людям
"Выйти, — крикнула, — вперед!"
И велит дьякам приказным
Награждать кого казной,
А кого именьем разным,
Соболями аль землей,
А кого боярским саном.
«А для прочих молодцов, —
Говорит, — три дня быть пьяным
С наших Царских погребов!..»
И была ж гульба в столице!
Будет помнить Царский град!..
Чернецы ж сидят в темнице
И сидят, стрельцов корят:
«Так-то веру отстояли
Вы, стрелецкие полки!
Прогуляли, променяли
На царевы кабаки!»
Ладно, братцы! Щи вам с кашей!
Что, брат, скажешь? хороша?..
Лучше нет Царевны нашей!
Вот, как есть, — совсем душа!
Средь царственных гробов в Архангельском соборе
На правом клиросе есть гроб. При гробе том
Стоишь невольно ты с задумчивым челом
И с боязливою пытливостью во взоре...
Тут Грозный сам лежить!.. Последняго суда —
Ты чуешь, что над ним судьба не изрекала;
Что с гроба этого тяжелая опала
Еще не снята; что, быть может, никогда
На свете пламенней души не появлялось...
Она — с алчбой добра — весь век во зле терзалась, —
И внутренним огнем сгорел он... До сих пор
Сведен итог его винам и преступленьям;
Был спрос свидетелей; поставлен приговор, —
Но нечто высшее все медлит утвержденьем,
Недоумения толпа еще полна,
И тайной облечен досель сей гроб безмолвный...
Воть он!.. Иконы вкруг. Из узкаго окна
В собор, еще святых благоуханий полный,
Косой вечерний луч на темный гроб упал
Узорной полосой в колеблющемся дыме...
О, если б он предстал — теперь — в загробной схиме,
И сам, как некогда, народу речь держал,
«Я царство создавал — и создал и доныне —
Сказал бы он — оно стоит — четвертый век...
«Судите тут меня. В паденьях и гордыне
«Ответ мой — Господу: пред Ним — я человек,
«Пред вами — Царь! Кто жь мог мне помогать?.. Потомки
«Развенчанных князей, которым резал глаз
«Блеск царскаго венца, а старых прав обломки
«Дороже были клятв и совести?.. Держась
«За них, и Новгород: что он в князьях, мол, волен!
«К Литве, когда Москвой стеснен иль недоволен!..
«А век тот был, когда венецианский яд,
«Незримый как чума, прокрадывался всюду,
«В письмо, в Причастие, ко братине и к блюду...
«Княгиня — мать моя — как умерла? — Молчат
«Княжата Шуйские... Где Бельский? рать сбирает?
«Орудует в Крыму и хана подымает!
«Под Серпуховым кто безбожнаго навел
«На своего Царя и указал дорогу?
«Мстиславский? Каешься?.. А Курбский? — Он ушел!
«"Не мыслю на удел" — клянется мне и Богу —
«А пишется в Литве, с панами не таясь,
«В облыжных грамотах как «Ярославский князь!»
«Клевещет — на кого жь?.. На самое царицу —
«Ту чистую как свет небесный голубицу!..
«Все против!.. Что же я на царстве?.. Всем чужой?..
«Идти ль мне с посохом скитаться в край из края?
«Псарей ли возвести в боярство — и покой
«Купить, — им мерзости творить не возбраняя,
«И ненавистью к ним всеобщей — их связать
«С своей особою?.. Ответ кто жь должен дать
«За мерзость их, за кровь?.. Покинутый, болящий,
«Аз — перед Господом — аз — аки пес смердящий
«В нечестьи и грехе!..
«Но Царь пребыл Царем.
«Навеки утвердил в народе он своем,
«Что пред лицом Царя, пред правдою державной
«Потомок Рюрика, боярин, смерд — все рáвны,
«Все — сироты мои...
«И царство создалось!
«Но моря я хотел! Нам нужно насажденье
«Наук, ремесл, искусств: все с боя брать пришлось!
«Весь Запад завопил: опасно просвещенье
«Пустить в Московию! Сам Кесарь взор возвел
«Тревожно нá небо: двуглавый наш орел
«Уже там виден стал — и занавесь упала,
«И царство новое пред их очами встало...
«Оно не прихотью явилося на свет.
«В нем не одной Руси спасения завет:
«В нем церкви истинной хоругвь, и меч, и сила!
«Единоверных скорбь, чтоб быть ему, молила —
«И — бысть!.. Мой дед, отец, трудилися над ним;
«Я жь утвердил на-век — хоть сам раздавлен им...
«Вы все не поняли?.. Кто жь понял? Только эти,
«Что в ужасе, как жить без государства, шли
«Во дни великих смут, с крестом, со всей Земли
«Освобождать Москву... Моих князей же дети
«Вели постыдный торг с ворами и Литвой,
«За лишния права им жертвуя Москвой!..
«Да! люди средние и меньшие, водимы
«Лишь верою, что Бог им учредил Царя
«В исход от тяжких бед; что Царь, лишь Им судимый,
«И зрит лишь на Него, народу суд творя —
«Ту веру дал им я — сам Божья откровенья
«О ней исполняся в дни слез и сокрушенья...
«И сей священный огнь доныне не угас:
«Навеки духом Русь с царем своим слилась!
«Да! — царство ваше — труд свершенный Иоанном,
«Труд выстраданный им в бореньи неустанном.
«И памятуйте вы: все то, чтó строил он, —
«Он строил на века! Где — взвел до половины,
«Где — указал пути... и труд был довершен
«Ужь подвигом Петра, умом Екатерины,
«И вашим веком...
Да! мой день еще прийдет!
«Услышится, как взвыл испуганный народ,
«Когда возвещена Царя была кончина, —
«И сей народный вой над гробом властелина,
«Я верую — в веках вотще не пропадет,
«И будет громче он, чем этот шип подземный
«Боярской клеветы и злобы иноземной...»
[188
7.
]
Отрывок
Полн черных дум, я в поле проходил,
И вдруг, среди истомы и тревоги,
Неистовым настигнут вихрем был.
Средь тучи пыли, поднятой с дороги,
Древесные кружилися листы,
Неслись снопы, разметанные стоги,
Деревьев ветви, целые кусты.
Стада, блея́ и головы понуря,
Помчались; рев и вой средь темноты
Такой поднялся, что, глаза зажмуря,
Я побежал и думал, что разбить
Иль вымести хотела землю буря.
Мгновенно дум моих порвалась нить.
Попавши в круть и силяся напрасно
Запорошенные глаза открыть,
Я вспомнил Дантов адский вихрь ужасной,
Который гнал, крутя, как лист в лугу,
Теней погибших вечно сонм злосчастной.
И что же? Вдруг я слышу на бегу,
Что не один я схвачен адской кручей
И волочусь в безвыходном кругу.
На миг открыв глаза, сквозь вихорь жгучий
Я множество узрел голов и лиц,
Одежд, как парус бившихся летучий,
Взбесившихся коней, в пыли возниц,
Детей и женщин, подымавших руки
Из-под колес разбитых колесниц.
Лишь по устам, открытым в страшной муке,
Я понимал, что все они вопят,
Но вихорь вырывал из уст их звуки,
И мчал он их, как щепки водопад...
Я вдруг попал в затишье за скалою,
И провожать бегущих мог мой взгляд.
И видел я: тяжелою стопою,
Как мчатся в страхе по полю быки
И между них телята ― хвост строкою, ―
Бежали юноши и старики.
Над ними вихрь кружил листы бумаги
И рвал с голов седые парики...
Педантов вмиг узнал я в сей ватаге:
Их жалкий круг когда-то охранял
Наук святыню и, в слепой отваге,
Дорогу к ней народу преграждал…
За ними вслед ― исчадье канцелярий ―
Дельцов, пройдох печальный сонм бежал…
Тут были мопсов морды, волчьи хари,
И головы ушастых лошаков,
И Зевс миров подьяческих, и парий.
Их точно гнал незримый рой бесо́в.
Один толстяк упал, изнемогая,
Но вихрь его, средь пыльных облаков,
То вниз, то вверх кидал, как мяч швыряя;
Другому же блудница на плеча
Повисла, как вампир, его кусая:
Он бил ее, зубами скрежеща…
За ними дам толпы́, в наряде бальном,
В венках из роз, в гирляндах из плюща,
Как будто плыли в вальсе музыкальном,
Подобные летящим лебедям
Над синей степью к о́зерам зеркальным,
И франтов рой бежал по их следам,
Толкаяся и руки простирая
За улетающей толпою дам,
Так спугнутых домашних уток стая
Бежит по пруду, шлепая крылом
И взвиться в воздух силы напрягая…
Но вихорь стал еще сильней потом,
Опять толпы́ помчались в урагане,
Как армии в дыму пороховом.
Как в разноцветном, огненном фонтане,
И голубых и алых лент цвета
Передо мной мелькали, как в тумане.
Я чувствовал: страшна́ та высота,
С которой вихрь низвергнул сих несчастных…
Но вдруг, смотрю, яснеет темнота,
И пыли столб, и с ним толпа безгласных
И жалких жертв в клубящемся песке,
Весь просиял в отливах света красных,
И в белой ризе, крест держа в руке,
Мастистый старец стал перед толпами,
Как каменный утес в упор реке.
Он вопиял: «Покайтесь!» ― и перстами
Указывал на город… Я взглянул ―
И онемел… Огонь, клубясь волнами,
Над городом все небо обогнул.
Из дыма искры сыпались, как семя
От веяла, ― и вдруг, сквозь треск и гул,
С небес раздался глас: «Приспело время!
Се тот, кого забыли вы! Долой,
О блудное и ветреное племя!»
Я в ужасе упал полуживой.
Давно ль была она малютка,
Давно ль вся жизнь ее была
Лишь смех, да беганье, да шутка,
Как сон легка, как май светла?
И вот — ласкаясь и безгласно,
Она глядит ему в глаза
С такой доверчивостью ясной,
Как смотрят дети в небеса.
А он, ребенок милый века,
Лепечет вдохновенно ей
Про назначенье человека,
Про блеск и славу наших дней,
Про пальмы светлого Востока,
Про Рафаэлевых мадонн;
Но о любви своей намека
Не смеет выговорить он.
Их милый лепет, их мечтанья
Порой подслушиваю я —
И точно роз благоуханье
Пахнет внезапно на меня.
Гремит оркестр, вино сверкает
Пред новобрачною четой.
Счастливец муж в толпе сияет
И сединами, и звездой.
На молодой — горят алмазы;
Блестящий свет у ног ее;
Картины, мраморы и вазы —
Все ей твердит: здесь все твое!
И зажигается румянец
В ее лице, и вдруг она
Летит безумно в шумный танец,
Как бы очнувшись ото сна, —
Все рукоплещут!.. Им не слышно,
Из них никто не угадал,
Что в этот миг от девы пышной
На небо ангел отлетал!
И, улетая, безотрадно
Взирал на домик, где дрожит
Сожженных писем пепел хладный,
Где о слезах все говорит!
Он снес удар судьбы суровой,
Тоску любви он пережил;
В сухом труде для жизни новой
Он зачерпнул отважно сил…
И вот — идет он в блеске власти,
Весь в холод правды облечен;
В груди молчат людские страсти,
В груди живет один закон.
Его ничто не возмущает:
Как жрец, без внутренних тревог,
Во имя буквы он карает
Там, где помиловал бы бог…
И если вдруг, как стон в пустыне,
Как клик неведомой борьбы,
Ответит что-то в нем и ныне
На вопль проклятья и мольбы —
Он вспомнит все, что прежде было.
Любви и веры благодать,
И ту, что сердце в нем убила, —
И проклянет ее опять!
Как перелетных птичек стая
Встречать весну у теплых вод,
Готова в путь толпа густая.
Ворча, дымится пароход.
Средь беготни, под смех и горе,
Смягчают миг разлуки злой
И солнца блеск, и воздух с моря,
И близость воли дорогой.
Но вот среди блестящей свиты
Жена прекрасная идет;
Лакей, весь золотом залитый,
Пред ней расталкивал народ…
И все сторонятся с молчаньем,
С благоговейною душой,
Пред осиянною страданьем
И миру чуждой красотой.
Как будто смерти тихий гений
Над нею крылья распростер,
И нам неведомых видений
Ее духовный полон взор…
Свистя, на палубу змеею
Канат откинутый взвился,
И над качнувшейся волною
Взлетела пыль от колеса:
Она на берег уходящий
Едва глядит; в тумане слез
Уже ей виден Юг блестящий,
Отчизна миртов, царство роз, —
Но этот темный мирт уныло,
Под гнетом каменного сна,
Стоит над свежею могилой,
И в той могиле спит она —
Одна, чужда всему живому,
Как бы на казнь обречена —
За то, что раз тельцу златому
На миг поверила она.
Кипел народом цирк. Дрожащие рабыВ арене с ужасом плачевной ждут борьбы.А тигр меж тем ревел, и прыгал барс игривой,Голодный лев рычал, железо клетки грыз,И кровью, как огнем, глаза его зажглись.Отворено: взревел, взмахнув хвостом и гривой,На жертву кинулся… Народ рукоплескал…В толпе, окутанный льняною, грубой тогой,С нахмуренным челом седой старик стоял,И лик его сиял, торжественный и строгой.С угрюмой радостью, казалось, он взирал,Спокоен, холоден, на страшные забавы,Как кровожадный тигр добычу раздиралИ злился в клетке барс, почуя дух кровавый.Близ старца юноша, смущенный шумом игр,Воскликнул: «Проклят будь, о Рим, о лютый тигр!О, проклят будь народ без чувства, без любови,Ты, рукоплещущий, как зверь, при виде крови!»— «Кто ты?» — спросил старик. «Афинянин! ПривыкРукоплескать одним я стройным лиры звукам,Одним жрецам искусств, не воплям и не мукам…»— «Ребенок, ты не прав», — ответствовал старик.— «Злодейство хладное душе невыносимо!»— «А я благодарю богов-пенатов Рима».— «Чему же ты так рад?» — «Я рад тому, что естьЕще в сердцах толпы свободы голос — честь:Бросаются рабы у нас на растерзанье —Рабам смерть рабская! Собачья смерть рабам!Что толку в жизни их — привыкнувших к цепям?Достойны их они, достойны поруганья!»
Кипел народом цирк. Дрожащие рабы
В арене с ужасом плачевной ждут борьбы.
А тигр меж тем ревел, и прыгал барс игривой,
Голодный лев рычал, железо клетки грыз,
И кровью, как огнем, глаза его зажглись.
Отворено: взревел, взмахнув хвостом и гривой,
На жертву кинулся… Народ рукоплескал…
В толпе, окутанный льняною, грубой тогой,
С нахмуренным челом седой старик стоял,
И лик его сиял, торжественный и строгой.
С угрюмой радостью, казалось, он взирал,
Спокоен, холоден, на страшные забавы,
Как кровожадный тигр добычу раздирал
И злился в клетке барс, почуя дух кровавый.
Близ старца юноша, смущенный шумом игр,
Воскликнул: «Проклят будь, о Рим, о лютый тигр!
О, проклят будь народ без чувства, без любови,
Ты, рукоплещущий, как зверь, при виде крови!»
— «Кто ты?» — спросил старик. «Афинянин! Привык
Рукоплескать одним я стройным лиры звукам,
Одним жрецам искусств, не воплям и не мукам…»
— «Ребенок, ты не прав», — ответствовал старик.
— «Злодейство хладное душе невыносимо!»
— «А я благодарю богов-пенатов Рима».
— «Чему же ты так рад?» — «Я рад тому, что есть
Еще в сердцах толпы свободы голос — честь:
Бросаются рабы у нас на растерзанье —
Рабам смерть рабская! Собачья смерть рабам!
Что толку в жизни их — привыкнувших к цепям?
Достойны их они, достойны поруганья!»
Мерцает по стене заката отблеск рдяной,
Как уголь искряся на раме золотой…
Мне дорог этот час. Соседка за стеной
Садится в сумерки порой за фортепьяно,
И я слежу за ней внимательной мечтой.
В фантазии ея любимая есть дума:
Долина, сельскаго исполненная шума,
Пастушеский рожок… домой стада идут…
Утихли… разошлись… земные звуки мрут
То в беглом говоре, то в песни одинокой —
И в плавном шествии гармонии широкой
Я ночи, сыплющей звездами, слышу ход…
Все днем незримое таинственно встает
В сиянье месяца, при запахе фиялок,
В волшебных образах каких-то чудных грез —
То фей порхающих, то плещущих русалок
Вкруг остановленных на мельнице колес…
Но вот торжественной гармонии разливы
Сливаются в одну мелодию, и в ней
Мне сердца слышатся горячие порывы,
И звуки говорят страстям души моей.
… вот мольбы, борьба и шопот страстный,
Вот крик пронзительный и — ряд аккордов ясный,
И все сливается, как сладкий говор струй,
В один томительный и долгий поцелуй.
Но замиравшие опять яснеют звуки…
И в песни страстныя вторгается струей
Один тоскливый звук, молящий, полный муки…
Растет он, все растет и льется ужь рекой…
Ужь сладкий гимн любви в одном воспоминанье
Далеко трелится… но каменной стопой
Неумолимое идет, идет страданье —
И каждый шаг его грохочет надо мной…
Один какой-то вопль в пустыне безпредельной
Звучит, зовет к себе… увы! надежды нет!..
Он ноет… и среди громов ему в ответ
Лишь жалобный напев пробился колыбельной…
Пустая комната… убогая постель…
Рыдающая мать лежит, полуживая,
И бледною рукой качает колыбель,
И «баюшки-баю» поет, изнемогая…
А вкруг гроза и ночь… вдали под этот вой
То колокол во тьме гудит и призывает,
То, бурей вырванный, из мрака залетает
Вакхический напев и танец удалой…
Несется оргия, кружася в вальсе диком,
И вот страдалица ему отозвалась
Внезапно бешеным и судорожным криком
И в пляску кинулась, безумно веселясь…
Порой сквозь буйный вальс звучит чуть слышным эхом,
Как вопль утопшаго, потерянный в волнах,
И «баюшки-баю», и песнь о лучших днях,
Но тонет эта песнь под кликами и смехом
В раскате ярких гамм, где каждая струна
Как веселящийся хохочет сатана —
И только колокол в пустыне безконечной
Гудит над падшею глаголом кары вечной.
Я видел древний Рим: в развалине печальной
И храмы, и дворцы, поросшие травой,
И плиты гладкие старинной мостовой,
И колесниц следы под аркой триумфальной,
И в лунном сумраке, с гирляндою аркад,
Полуразбитые громады Колизея…
Здесь, посреди сих стен, где плющ растет, чернея,
На прахе Форума, где у телег стоят
Привязанные вкруг коринфской капители
Рогатые волы, — в смущеньи я читал
Всю летопись твою, о Рим, от колыбели,
И дух мой в сладостном восторге трепетал.
Как пастырь посреди пустыни одинокой
Находит на скале гиганта след глубокой,
В благоговении глядит, и, полн тревог,
Он мыслит: здесь прошел не человек, а бог, —
Сыны печальные бесцветных поколений,
Мы, сердцем мертвые, мы, нищие душой,
Считаем баснею мы век громадный твой
И школьных риторов созданием твой гений!..
Иные люди здесь, нам кажется, прошли
И врезали свой след нетленный на земли —
Великие в бедах, ив битве, и в сенате,
Великие в добре. Великие в разврате!
Ты пал, но пал, как жил… В падении своем
Ты тот же, как тогда, когда, храня свободу,
Под знаменем ее ты бросил кров и дом,
И кланялся сенат строптивому народу…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Таким же кончил ты… Пускай со всей вселенной
Пороков и злодейств неслыханных семья
За колесницею твоею позлащенной
Вползла в твой вечный град, как хитрая змея;
Пусть голос доблести уже толпы не движет;
Пускай Лициния она целует прах,
Пускай Лициний сам следы смиренно лижет
Сандалий Клавдия, бьет в грудь себя, в слезах
Пред статуей его пусть падает в молитве —
Да полный урожай полям он ниспошлет
И к пристани суда безвредно приведет:
Ты духу мощному, испытанному в битве,
Искал забвения… достойного тебя.
Нет, древней гордости в душе не истребя,
Старик своих сынов учил за чашей яду:
«Покуда молоды — плюща и винограду!
Дооблачных палат, танцовщиц и певиц!
И бешеных коней, и быстрых колесниц,
Позорищ ужаса, и крови, и мучений!
Взирая на скелет, поставленный на пир,
Вконец исчерпай все, что может дать нам мир!
И, выпив весь фиал блаженств и наслаждений,
Чтоб жизненный свой путь достойно увенчать,
В борьбе со смертию испробуй духа силы,
И, вкруг созвав друзей, себе открывши жилы,
Учи вселенную, как должно умирать».
В мебельной лавчонке, в старомодном хламе,
Старые портреты в полинялой раме.
Все-то косы, пудра, мушки и румяны,
Через плечи ленты, с золотом кафтаны:
Дней давно минувших знатные вельможи —
Полны и дородны, жир сквозит под кожей.
Между ними жены с лебединой шеей:
Грудь вперед, как панцирь, мрамора белее,
Волосы горою над челом их взбиты,
Перьями, цветами пышно перевиты…
И во всех-то лицах выразил искусно
Гордость ловкий мастер… И смешно, и грустно!
Кто они такие? Этих лиц не видно
В пышных галереях, где почет завидный
Век наш предкам добрым воздает исправно,
Где живут в портретах старины недавной
Главные актеры, главные актрисы…
Эти ж, видно, были веку лишь кулисы!
Высших потешали пошлым обезьянством,
Низших угнетали мелочным тиранством;
А сошли со сцены — всем вдруг стали чужды,
И до их портретов никому нет нужды,
И стоят у лавки, точно как привратник,
Старая кокетка, ветреный развратник!..
Не — вот лик знакомый, и свежее краски…
Скоро ж до печальной дожил он развязки!
Грубо намалеван — а ведь образ чудный!
И его никто-то, в час развязки трудной,
Не сберег от срама, — и свезен жидами
Он с аукциона вместе с зеркалами!..
Крышку ль над прекрасной гроб уже захлопнул?
Биржа ль изменила? откуп, что ли, лопнул?..
В Риме и Афинах Фрины были, Лиды,
Ветреные жрицы пламенной Киприды;
Но с Кипридой музы в двери к ним влетали,
И у них Сократа розами венчали…
Злая Мессалина, в диком сладострастье,
В Вандале косматом обнимала счастье…
Ныне чужды музам корифейки оргий;
Чужды Мессалинам страстные восторги;
Через них карьеру созидают франты,
И связей и денег ищут спекулянты…
Узнаю в портрете этом я торговку!
Вряд ли разрешала страсть у ней снуровку;
Но она немало жертв с сумой пустила,
И еще робевших воровать учила!
Помню я, бывало, как сидит в театре —
Ей партер дивится, точно Клеопатре.
Плечи восковые, голова Медеи,
Смоляные косы сплетены, как змеи;
Руку на коленях на руку сложивши,
Смотрит исподлобья, губу закусивши,
И из полумрака, в углубленьи ложи,
Точно выбирает жертву в молодежи, —
Так вот и казалось — кинется тигрица!..
Не любви, а денег жаждала блудница!
Опрятный домик… Сад с плодами…
Беседки, грядки, цветнички…
И все возделывают сами
Мои соседи старички.
Они умеют достохвально
Соединить в своем быту
И романтизм сентиментальный,
И старых нравов простоту.
Полна высоких чувств святыней
И не растратив их в глуши,
Старушка верует и ныне
В любовь за гробом, в жизнь души.
Чужда событий чрезвычайных,
Вся жизнь ее полна была
Самопожертвований тайных
И угождений без числа.
Пучки цветов, венки сухие
Хранятся в комнате у ней,
Она святит в них дорогие
Воспоминанья прошлых дней.
Порою в спальню к дочке входит,
Рукою свечку заслоня,
Глядит и плачет… и приводит
Себе на память, день от дня,
Все прожитое… Там все ясно!
О чем же сетует она?
Иль в сердце дочери прекрасной
Она читает и сквозь сна?
Старушка мучится сомненьем,
Что чужд для дочки отчий кров;
Что дочь с упрямым озлобленьем
Глядит на ласки стариков;
Что в ней есть странная забота…
Отсталый лебедь — точно ждет
Свободной стан перелета,
И клик заслышит — и вспорхнет?..
Но не вспорхнет она на небо!
Уж демон века ей шептал,
Что жизнь — не мука ради хлеба,
Что красота есть капитал!..
Ей снится огненная зала…
Ей снятся тысячи очей,
За ней следящих в шуме бала,
Как за царицей бальных фей…
Полночный пир… шальные речи…
Бокалы вдребезги летят…
Покровы прочь! открыты плечи,
Язвит и жжет прекрасной взгляд, —
И перед нею на коленях
Толпа вельмож и богачей
В мольбах неистовых и пенях —
И сыплют золото пред ней!
Уйди, старушка!.. Бог во гневе
Шлет бич нам в детище твоем
За попеченье лишь о чреве,
И зло карает тем же злом!
Великолепные чертоги
Твою возлюбленную ждут;
К ней века денежные боги
На поклонение придут
И, осмеявшие стремленья
Любви мечтательной твоей,
Узнают жгучие мученья
В крови родившихся страстей!
И будут, млея в жажде страстной,
Искать божественной любви
Под этой маской вечно ясной,
Под этой грацией змеи!
Напрасно! нет!.. Один уж лопнет,
Другой пойдет открыто красть,
Острог за третьим дверь захлопнет,
Кто пулю в лоб… благая часть!
Одна владычица их мира —
Она лишь блеском залита…
Спокойный профиль… взгляд вампира…
И неподвижные уста…
«Скажи мне, ты любил на родине своей?
Признайся, что она была меня милей,
Прекраснее?»
— «Она была прекрасна…»
«Любила ли она, как я тебя, так страстно?
Скажи мне, у нее был муж, отец иль брат,
Над чьим дозором вы смеялися заочно?
Все расскажи… и как порою полуночной
Она спускалася к тебе в тенистый сад?
Могла ль она, как я, так пламенно руками,
Как змеи сильными, обвить тебя? Уста,
Ненасытимые в лобзаньи никогда,
С твоими горячо ль сливалися устами?
В те ночи тайные, когда 6 застали вас,
Достало ли б в ней сил, открыто, не страшась,
В глаза им обявить, что ты ее владенье,
Жизнь, кровь, душа ее? На строгий суд людей
Глядела ли б она спокойным, смелым взором?
Гордилась ли б она любви своей позором?..
Ты улыбаешься… ты думаешь о ней…
О, хороша она… и образ ненавистный
Я вырвать не могу из памяти твоей!..»
«Ах, не брани ее! Глубоко, бескорыстно
Любили мы. Но верь, ни разу ни она,
Ни я, любви своей мы высказать не смели.
Она была со мной как будто холодна;
Любя, друг друга мы стыдились и робели:
Лишь худо скрытый вздох, случайный, беглый взор
Ей изменял. У нас всегда был разговор
Незначащ, о вещах пустых, обыкновенных,
Но как-то в тех словах, в той болтовне пустой,
Угадывали мы душою смысл иной
И голос слышали страданий сокровенных.
И только раз уста мои ее руки
Коснулись; но потом мне стыдно, больно было,
Когда она ко мне безмолвно обратила
Взор, полный слез, мольбы, укора и тоски…
Тот взор мне все сказал; он требовал пощады…
Он говорил мне: нам пора, расстаться надо…»
«И вы рассталися?»
— «Расстались. Я сказать
Хотел ей что-то, и она, казалось, тоже;
Но тут вошли — должны мы были замолчать…»
«Любить! Молчать!!. И вы любили?!. Боже, Боже!..»
1844
Еще я слышу вопль и рев Лаокоона,
В ушах звенит стрела из лука Аполлона,
И лучезарный сам, с дрожащей тетивой,
Восторгом дышащий, сияет предо мной…
Я видел их: в земле отрытые антики,
В чертогах дорогих воздвигнутые лики
Мифических богов и доблестных людей:
Олимпа грозного властителей священных,
Весталок девственных, вакханок исступленных,
Брадатых риторов и консульских мужей,
Толпе вещающих с простертыми руками…
Еще в младенчестве любил блуждать мой взгляд
По пыльным мраморам потемкинских палат.
Там, в зале царственном, меж пышными столбами,
Увитыми кругом сребристыми листами,
Как часто я стоял и с думой, и без дум
И с строгой красотой дружил свой юный ум.
Антики пыльные живыми мне казались,
Как будто бы и мысль, и чувство в них скрывались…
Забытые в глуши блистательным двором,
Казалось, радостно с высоких пьедесталов
Они внимали шум шагов моих вдоль залов,
И, властвуя моим младенческим умом,
Они роднились с ним, как сказки умной няни,
В пластической красе мифических преданий…
Теперь, теперь я здесь, в отчизне светлой их,
Где боги меж людей, прияв их образ, жили
И взору их свой лик бессмертный обнажили.
Как дальний пилигрим среди святынь своих,
Средь статуй я стоял… Мне было дико, странно:
Как будто музыке безвестной я внимал,
Как будто чудный свет вокруг меня сиял,
Курился мирры дым и нард благоуханный,
И некто дивный был и говорил со мной…
С душой, подавленной восторженной тоской,
Глядел в смущенья я на лики вековые,
Как скифы дикие, пришедшие с Днепра,
Средь блеска пурпура царьградского двора.
Пред благолепием маститой Византии,
Внимали музыке им чуждой литургии…
Все утро в поисках, в пещерах, под землей,
В гробницах, в цирках!.. Ну, пусть труд
свершают свой
Сопутники мои — этрурский антикварий
И немец, кропотун в разборе всякой стари!
Довольствуюсь я, как славянин прямей,
Идеен общею в науке Винкельмана,
Какое дело мне до точности годов,
До верности имен! Голодный, я готов
Хоть к черту отослать Метелла и Траяна…
И жар невыносим! Вся выжжена земля!
Зеленых ящериц пугливая семья
Под листья прячется, шумя плющом руины;
Далекий горизонт в серебряной пыли…
А! вот под аркою старинною в тени
Домишко, слепленный из тростника и глины!
Прощайте! Ну, мой конь! вот берег! берег! в путь!
Ведь в этой хижине живет какой-нибудь
Потомок Ромула, Помпея иль Нерона!
Стучусь: «Э-ге! кто там! Sиgnor padron! padrona!..»
О Рим, о чудный край! Все кажется здесь сном!
Передо мной стоит, с широкими косами,
Хозяйка стройная, с блестящими очами,
Со смугло-палевым классическим лицом
И южной грацией движений и улыбок…
А как роскошный стан изваян! как он гибок!..
Я с жадностью следил, как ставила она
Передо мною сыр с фиаскою вина…
«Вы замужем?» — «Мой муж уехал в город». — «Долго
Пробудет?» — «Дня два, три…» Тут говорил я ей
О мнимой святости супружеского долга,
Что вообще любить не надобно мужей,
А сердцу выбор дать. Она сперва молчала
Иль с миной набожной серьезно отвечала:
«Так бог велит». Потом, вдруг пальчик свой прижав
К устам и глазками на угол указав,
Шепнула: «Завтра». Я взглянул на угол темный
И вижу: капюшон спустивши, тихо, скромно,
Храня смирения и умиленья вид,
Молитву набожно свершает иезуит.
1845
Боже! как смотришь на эти лиловые горы,
Ярко-оранжевый запад и бледную синь на востоке,
Мраком покрытые виллы и рощи глубокой долины;
На этот город, прилепленный к горному склону,
Белые стены, покрытые плющем густым, кипарисы,
Лавры, шумящие воды, и там на скале, озаренный
Слабым сияньем зари, на колоннах изящных,
Маленький храмик Цибелы, алтарь и статуи, —
Грустно подумать, что там за горами, на полночь,
Люди живут и не знают ни гор в багряницах
Огненных зорь, ни широких кругом горизонтов!..
Больно; сжимается сердце и мысль… Но грустнее
Думать, что бродишь там в поле, богатом покосом,
В темных лесах, и ничто в этой бедной природе
Мысли твоей утомленной не скажет, как этой
Виллы обломки: «Здесь некогда, с чашей фалерна,
В мудрой беседе, за долгой трапезой с друзьями,
Туллий отыскивал тайны законов созданья»;
Розы лепечут: «Венчали мы дев смуглолицых,
Сладко поющих Милета и Делоса дщерей,
Лирой и пляской своей потешавших Лукулла»;
Воды: «Под наше паденье, под музыку нашу
Ямб и гекзаметр настроивал умный Гораций»;
Гроты, во мраке которых шумят водопады:
«Здесь говорила устами природы Сивилла;
Жрец многодумный таинственно в лунные ночи
Слушал глаголы богини и после вещал их
Робкой толпе со ступеней Цибелина храма…
В недрах горы между тем собирались, как тени,
Ратники новыя веры, и раб и патриций;
Слышались странные звуки и чуждое пенье.
Будто Везувий, во мраке клокочущий лавой, —
И выходили потом, просветленные свыше,
В мир на мученье, с глаголом любви и смиренья…»
Что чиниться нам, ваятель!
Оба мы с тобой, приятель,
Удостоены венца;
Свежий лавр — твоя награда,
Я в венке из винограда
Век слыву за мудреца.
Так под старость, хоть для смеху,
Хоть для юношей в потеху,
Мне один вопрос реши!
Видел я твои творенья;
Формы, мысли выраженье —
Все обдумал я в тиши.
Но одним смущен я крепко…
В них совсем не видно слепка
С наших модных героинь,
Жриц афинского разврата. —
А с любимых мной когда-то
Юных дней моих богинь!
Горлиц, манною вскормленных!
Купидоном припасенных
Мне, как баловню его!
А с красот их покрывало,
Милый друг, не упадало,
Знаю я, ни для кого!
Вот хоть Геба молодая.
Что, кувшин с главы спуская,
Из-за рук, смеясь, глядит —
Это Дафна! та ж незрелость
Юных форм, девчонки смелость
И уж взрослой девы стыд!
Дафну я таил от света!
Этой розы ждал расцвета —
Но напрасно! Раз она,
Искупавшися, нагая,
В воду камешки кидая,
Веселилася одна…
Я подкрался… обернулась,
Увидала, поскользнулась
И с уступа на уступ —
В самый омут… К ней лечу я,
Всплыл — и что же? Выношу я
Из воды холодный труп!
Знал еще я дочь сатрапа!
Подкупив ее арапа,
Проникал в гарем я к ней…
Что же? лик ее надменный,
Нетерпеньем оживленный,
Вижу в Гере я твоей!
Та ж игра в ланитах смуглых,
Та же линия округлых,
Чудно выточенных ног,
То ж изнеженное тело,
И спины волнистость белой…
Нет! ты видеть их не мог!
Иль художники, как боги.
Входят в Зевсовы чертоги
И, читая мысль его,
Видят в вечных идеалах
То, что смертным, в долях малых,
Открывает божество?
Что скажут обо мне теперь мои друзья?
Владычица Афин, Периклова подруга.
Которую Сократ почтил названьем друга,
Как девочка, люблю, томлюсь и плачу я…
Все позабыто — блеск, правленье, государство,
Дела, политики полезное коварство,
И даже самые лета… но, впрочем, нет!
У женщин для любви не существует лет;
Хоть, говорят, глупа последней страсти вспышка,
Пускай я женщина, а он еще мальчишка,
Но счастье ведь не в том, чтобы самой любить
И чувством пламенным сгорать и наслаждаться;
Нет, счастием его дышать и любоваться
И в нем неопытность к блаженству приучить…
А он — он чистое подобье полубога!..
Он робок, он стыдлив и даже дик немного,
Но сколько гордости в приподнятых губах,
И как краснеет он при ласковых словах!
Еще он очень юн: щека блестит атласом,
Но рано слышится в нем страсть повелевать,
И позы любит он героев принимать,
И детский голос свой все хочет сделать басом.
На играх победив, он станет как Ахилл!
Но, побежденный, он еще мне больше мил:
Надвинет на чело колпак он свой фригийский
И, точно маленький Юпитер Олимпийский,
Глядит с презрением, хотя в душе гроза
И горькою слезой туманятся глаза…
О, как бы тут его прижать к горячей груди
И говорить: «Не плачь, не плачь, то злые люди…»
В ланиты, яркие румянцем вешних роз,
И в очи целовать, блестящие от слез.
Сквозь этих слез уста заставить улыбаться,
И вместе плакать с ним, и вместе с ним смеяться!
Сидя в тени виноградника, жадно порою читаю
Вести с далекого Севера — поприща жизни разумной…
Шумно за Альпами движутся в страшной борьбе поколенья:
Ломятся с треском подмостки старинной громады, и смело
Мысль обрывает кулисы с плачевного зрелища правды.
Здесь же все тихо: до сени спокойно-великого Рима
Громы борьбы их лишь эхом глухим из-за Альп долетают;
Точно из верной обители смотришь, как молнии стрелы
Тучи чертят, вековые леса зажигают,
Крест золотой с колокольни ударом сорвут и разгонят
В страхе людей, как пугливое стадо овец изумленных…
Так бы хотелось туда! Тоже смело бы, кажется, бросил
Огненный стих с сокрушительным словом!.. Поникнешь в раздумье
Вдруг головой: выпадает из рук роковая газета…
Но как припомнишь подробности в целом торжественной драмы,
Жалких Ахиллов журнального мира и мелких Улиссов;
Вспомнишь корысть их, как двигатель — впрочем, великого дела, —
Точно как сон отряхнув, поглядишь на тебя, моя Нина,
Как ты, ревнуя меня не к газете, а к Нанне-соседке,
Сядешь напротив меня, сохраняя серьезную мину,
Губки надув, и нарочно не смотришь мне в очи… Мгновенно
Все позабудешь: и грязь, и величье общественной драмы,
Бросишься мигом тебя целовать. Ты противишься, с сердцем,
Чуть не сквозь слез, уклоняя уста от моих поцелуев, и после
Легкой борьбы добровольно уступишь, и долгим лобзаньем
Я заглушаю в устах у тебя и укоры, и брань.
Инеем снежным, как ризой, покрыт,
Кедр одинокий в пустыне стоит.
Дремлет, могучий, под песнями вьюги,
Дремлет и видит — на пламенном юге
Стройная пальма растет и, с тоской,
Смотрит на север его ледяной.
Давно задумчивый твой образ,
Как сон, носился предо мной,
Все с той же кроткою улыбкой,
Но — бледный, бледный и больной —
Одни уста еще алеют,
Но прикоснется смерть и к ним
И все небесное угасит
В очах лобзаньем ледяным.
В легком челне мы с тобою
Плыли по быстрым волнам…
Тихая ночь навевала
Грезы блаженные нам…
Остров стоял, как виденье,
Лунным лучом осиян;
Песни оттуда звучали
Сквозь серебристый туман.
Песни туда нас манили…
Но, и сильна, и темна,
В море, в широкое море
Грозно влекла нас волна.
Любовь моя — страшная сказка,
Со всем, что есть дикого в ней,
С таинственным блеском и бредом,
Создание жарких ночей.
Вот — «рыцарь и дева гуляли
В волшебном саду меж цветов…
Кругом соловьи грохотали,
И месяц светил сквозь дерев…
Нема была дева, как мрамор…
К ногам ее рыцарь приник…
И вдруг великан к ним подходит,
Исчезла красавица вмиг…
Упал окровавленный рыцарь…
Исчез великан…» а потом…
Потом… Вот когда похоронят
Меня — то и сказка с концом!..
Здесь место есть… Самоубийц
Тела там зарываются…
На месте том плакун-трава
Одна, как тень, качается…
Я там стоял… Душа моя
Тоскою надрывалася…
Плакун-трава в лучах луны
Таинственно качалася.
Назвавши гостей, приготовил я яств благовонных,
В сосуды хрустальные налил вина золотого.
Убрал молодыми цветами свой стол, и, заране
Веселый, что скоро здесь клики и смех раздадутся,
Вокруг я ходил, поправляя приборы, пледы и гирлянды.
Но гости не идут никто… Изменила и ты, молодая
Царица стола моего, для которой нарочно
Я лучший венок приготовил из лилий душистых,
Которой бы голос и яркие очи, уста и ланиты
Служили бы солнцем веселости общей, законом
И сладкой уздой откровенному Вакху… Что ж делать?
Печально гляжу я на ясные свечи, ряд длинный приборов…
А где же друзья? Где она?.. Отчего не явилась?..
Быть может…
Ведь женское сердце и женская клятва что ветер…
Эх, сяду за кубок один я… Один ли?.. А он, неотступный,
Зачем он, непрошеный гость, предо мною уселся,
С насмешкой глядит мне в глаза? И напрасно движенья
Досады и ревности скрыть перед ним я стараюсь…
Ох, трудно привыкнуть к нему, хоть давно мы знакомы!
Все страшно в нем видеть свой образ, но только без сердца,
Без страсти и с вечно холодной логической речью…
Софист неотступный, оставь меня! Что тебе пользы,
Хирург беспощадный, терзать мою душу?..
Разутый капуцин, веревкой опоясан,
В истертом рубище, с обритой головой,
Пред раболепною народною толпой,
Восторженный, держал евангельское слово.
Он слезы проливал, полн рвения святого,
Рвал клочья бороды, одежду раздирал,
В нагую грудь себя нещадно ударяя.
Народ, поверженный во прах пред ним, рыдал,
Проклятьям и слезам молитвенно внимая.
Колено преклонил и я между толпой,
Но строгой истины оракул громовой
Не потрясал души моей. Иные думы
Тревожили мой дух суровый и угрюмый.
Провиденно мой взор в сердца людей проник.
Там плакал и стонал, как мальчик, ростовщик,
Там, бледен, слезы лил разбойник закоснелый;
Блудница дряхлая, узрев могилы сень,
Молилась о грехах душою оробелой.
Но ты, дитя мое, ты, чистая как день,
Как первые цветы весны благоуханной,
Что плачешь ты? о чем? Беды ль тебя нежданной
Томит предчувствие? Иль, с страстию в борьбе,
Ты хочешь выплакать мятежных чувств избыток?
Иль дух твой напугал теперь раскрытый свиток
Пороков и злодейств, и мысль страшна тебе,
Что, может, и в твоей начертано судьбе
Пройти чрез тот же путь и у могильной сени
Слезами смыть клеймо таких же заблуждений?