Как резвый челн по зыби голубой
Скользит, от берега роднаго убегая,
И лебедем несется над волной,
Трепещущим веслом морскую грудь лаская, —
Так бедуин из гор с конем своим летит
В пустынную, безбрежную свободу,
И конская нога в волнах песка шипит,
Как сталь каленая, опущенная в воду.
Уже плывет мой конь среди пучин сухих
И грудью, как дельфин, разрезывает их.
Мы все быстрей летим стрелою…
След исчезает за конем…
Все выше, выше…. пыль за мною
Встает клубящимся столбом.
Как туча, черный конь среди степных полян,
Звезда с чела его денницею сияет,
Волнистой гривою играет ураган,
А белых ног полет, как молния, сверкает.
Конь белоногий мой, лети!
Леса и горы, прочь с пути!
Напрасно пальма, зеленея,
Зовет в приют прохладный свой:
Промчался мимо на коне я,
И вот она уже за мной
В глуби оазиса осталася далеко
И, листьями шумя, задумалась глубоко.
Пустыни страж немой, вот диких скал гранит;
С зловещей думою он на меня глядит,
Копыт последние удары повторяя,
И слышится за мной угроза роковая:
«Куда, безумец, полетел!
Там от полдневных жгучих стрел
Не сыщешь в помощь ничего ты,
Тебя не ждут там ни наметы,
Ни пальм зеленая краса,
Один шатер там—небеса,
Одне лишь скалы там сухия,
Да в небе звезды кочевыя….»
Угрозы тщетны!… Ускакал
Я вдаль с двойною быстротою.
Смотрю, а ряд угрюмых скал
Уже вдали, вдали за мною.
Оне назад бегут толпой,
Одна скрываясь за другой.
Вот коршун, обольщен угрозой роковою,
Уверен, что ездок его добычей стал,
И, крылья распустив в погоню, надо мною
Зловещий черный круг он трижды описал
И каркнул: «чую ваши трупы!
И вонь, и всадник, как вы глупы!
Путь ищет здесь ездок шальной,
А вонь травы в сухой пустыне….
Напрасен труд ваш будет ныне:
Кто раз попал сюда, тот мой!
Здесь по пути лишь вихорь бродит,
След унося в песках степей,
А этот луг не для коней:
Лишь острый клюв здесь корм находит,
Одни лишь трупы здесь гниют,
Лишь коршуны кочуют тут….»
Сжав когти черные, злорадно он взглянул,
И взорами впились мы трижды око в око.
Кто ж оробел? Не я, а коршун! И высоко
Взвился, когда майдан я грозно натянул….
Вот он уже за мной далеко в небе реет,
Вот в воздухе повис чуть видимым пятном….
Вон с воробья уж стал…. вон мушкою чернеет —
И утонул совсем в пространстве голубом….
Конь белоногий мой, лети!
Прочь, скалы, коршуны, с пути!
Вон туча в небесах на солнце набежала
И гонится за мной белеющим крылом….
Как я лечу в степи, так в небе голубом
Она лететь кичливо возмечтала.
И вот она повисла надо ивой
С своей угрозой роковой:
«Куда, безумный, он несется!
Там жажда грудь ему спалит,
Там жгучий зной безбрежно льется
И дождь главы не окропит.
Ручей, журча, не орошает
Безплодную пустыню ту,
И росу ветер поглощает,
Хватая жадно на лету….»
Угрозы тщетныя! Лечу я все быстрей!
А туча стелется все ниже надо мною,
С минутой каждою тяжеле и слабей,
И падает в безсильи над скалою.
С презрением назад бросаю гордый взгляд, —
И вот она уже вдали на небосклоне….
Я знаю, что у ней сокрыто в гневном лоне!…
Вот побагровела и, выпустивши яд,
Вся желчью зависти облившись, обозлилась
И, почернев, как труп, с стыдом в горах укрылась….
Конь белоногий мой, лети!
Прочь, тучи, коршуны, с пути!
Теперь вокруг обвел я взором:
Лишь степь и небо без конца
Безбрежным стелются простором.
И нет за мной уже гонца!
Природу чары сна обемлют,
Здесь ни следа стопы людской,
Стихии безмятежно дремлют,
Как звери в тишине лесной,
Что не боятся человека,
Его не видевши от века.
Но, Боже! Я в песках безжизненной страны
Не первый!… Вон вдали толпа людей мелькает….
В засаде ли сидит, добычи ль ожидает?
И кони, и они—все страшной белизны!…
Я мчусь на них—стоят…. кричу им—нет ответа,
И в каждом узнаю изсохшаго скелета!…
Верблюдов остовы с костями седоков….
То—старый караван, из глубины песков
Разрытый вихрями, в лучах дневнаго света.
И вот, из впадин их глазных,
Из челюстей изсохших их,
Крутясь, песок бежит струею,
Шумя с угрозой предо мною:
«Куда, безумный бедуин!
Там ураган царит один!…»
Прочь! Я вперед лечу стрелою!
Конь белоногий мой, лети!
Скелеты, вихри, прочь с пути!
Вот дикий ураган, могучей силы полн,
Свободный сын степей, пришел и в отдаленьи
Остановил свой бег среди песчаных волн
И дико засвистал, крутясь в недоуменьи:
«Какой из вихрей там, братишка младший мой,
Мои владения так дерзко помирает?
А сам ничтожен так и низко так летает….»
Свирепо зарычал он, топнувши ногой…
И вся Аравия вокруг затрепетала,
Но, увидав, что я не оробел ни мало,
Он хлынул на меня песчаною горой,
Стал, как дракон, меня на части рвать когтями,
Валил могучими крылами,
Дыханьем огненным палил,
В песчаных недрах зарывая,
С земли срывал, об землю бил,
Горами пыли засыпая….
Но я в борьбе не уступал
С его сыпучими волнами,
Песчаный стан четвертовал
И грыз неистово зубами….
Из рук моих хотел он взвиться в небеса,
Да нет!… Не вырвался!…. Напрасныя усилья!
И вот дождем песку со скал он полился
И пал у ног моих, как труп, свернувши крылья….
Как сладко отдохнуть! В звездам возвел я взгляд.
И звезды все блестящими очами
На одного меня с высот небес глядят,
И кроме некого им озарить лучами!
Как вольно дышет грудь, отрадою полна!
В ней нега разлита, всего меня волнуя,
Как будто бы во всей Аравии могу я
Воздушный океан теперь испить до дна!…
Как сладко погрузить в простор безбрежный око
Так далеко и так глубоко!…
И рвется дальше, дальше взор
За безпредельный кругозор!…
Как я раскрыл мои обятия широко!
Как будто небо все до запада с востока
Я обнял…. а мечта парит, легка, светла,
Все выше к небесам, и, словно как пчела,
Что, жало погрузив, все силы изливает,
Так с мыслью и душа в безбрежность улетает!…
Фapыс.
З Mицкевичa (*).
Як човен веселый, видчалывшы в море,
По сыним крыштали за витром летыть
И весламы воду и пиныть и opе,
Лебежею шыею в хвылях шумыть:
Так дыкый Арап, поводы видпустывшы
Коню вороному, в пустыню бижыть:
Кинь шыбкый копыты в писку пошопывшы,
Як крыця гаряча в води, клекотыть.
Вже кинь мий по морю сухому ныря
И хвылю писчану грудьми ростына,
Далше—глыбще, далше—глыбше;
В гору курява выхрыть —
Далше—выще, далше—выще,
По-над пылью кинь летыть.
Мий кинь вороный так як хмара лишае,
И лысина в лоби—як з мисяца риг,
И шовкова грыва по витрови мае,
Кругом блыскавкы роскыдае з-пид ниг.
Мчы литавче билоногый!
Лис и горы—прич з дорогы!
Дармо мене пальма в поли
Жде з шышкамы й холодком —
Утикаю я по воли —
Пальма скрылася з стыдом
И в повитри утонула
И шелестом лысця з гинця усмихнулась.
Там скалы—понура сторожа пустынь —
Пиддержують неба кинци головою (**)!
И дражнять що гупа копытамы кинь,
И сварятця слидом за мною:
О невиглас!—де вин гопыть,
Там вид сонця весь скыпыть;
Де пискамы кинь летыть —
Головы там не прыклоныть
Пид шатер серед пустынь —
Небо там шатер одын.
Тилко скалы там ночують,
Тилко звизды там кочують.
Витер свару розимчав;
Я прйсвыснув—кинь помчав.
Глядь назад—понури скалы,,..
Вси вид мене повтикалы:
Довгым рядом в степ бижать, —
Слызлы—слиду их незнать.
Грак, почувши що сварятца горы, гадае,
Що в пусгаыни коня й бедуина пиймае,
И, росправывшы крыла, погнався гинцем —
Трычи голову чорным обвив обручем (**):
Чую, кракнув, запах трупий,
Сам ты глупый, кинь твий глупый:
Хоч найты в писках дорогы,
Хоче паши билоногый:
Лышня праця:—хшо зайшов —
Не выходыть видциль знов.
Сым шляхом витры блукают —
Слид писками замитають.
Трав лука ся не несе —
Ся лука гадюк пасе.
Тилко трупы тут кочуют —
Тут тилко гракы кочуют. —
И крачачы когти на мене справляв;
З граком мы зиглянулысь око на око —
Хтож злякавсь?—Грак злякавсь и порвався высоко. —
Я хотив накарать и майдай напынавсь
И очыма грака я слидыв за собою —
Грак мий чорною плямкою в витри повыс:
Показавсь горобцем—и жуком—и бжолою, —
A дали в повитри цилком ростопывсь.
Мчы, литавче билоногый!
Скалы и гракы—з дорогы!
Я оглянувсь—аж з Захиду хмара летыть
На крылах шырокых по сыньому склепу:
В неби хмара гинцем так хотила прослыть,
Як литав вороным я по степу, —
И завысла надо мною
З витром свыснула враждою:
О невиглас!—там тоби
Спека груды вси ростопышь;
Дощык з хмары не окропыть
Курявы на голови.
Джерело в писку степовим
Не озвеця срибным сдовом.
Росу там—к земли не ссяде —
Вльот голодный витер краде.
Дармо, дармо лякае; я мчусь по писках:
Хмара, мов занудывшись, по небу слоняе,
Нызче голову склоняе
И застряла на горах.
Аще раз як хмару очыма я скынув —
Ьии за всим небом позаду покынув:
Що в серци ховала—я бачыв в очах:
Обимлила, счервонила
И вид злосты поблиднила —
A дали счорнцла як труп и сховалась в горах.
Мчы, литавче билоногый!
Грак и хмары—причь з дорогы!
Око небо обвело;
Я оглянувсь коло себе:
Ни в пустыни, ни на неби
Вже никого не було.
Мертвый степ—и свит настав —
Людських ниг не циловав. —
Все там сном мертвецькым спыть,
Як звиряк ватага дыка
Не боитця, не бижыть
Вперше вздрившы чоловика.
Мий Боже!—тут я вже не першый!—в писках
Чи люды, чи видьмы в степу бованиють?
Чи бродять, чи добычи ждуть там в горах?
Ьиздци вси як сниг и ьих коии билиють!
Прыбиг—вси ни-з мисця; гукнув—вси мовчать!—то кисткы:
Стародавня каравана
Витром з пискив выгрибана.
На шкилетах верблюжых—з людей маслакы:
В ямы, де лежалы очи,
В голи щокы, мижь кисток,
Буйный вишер пискы точыть….
И ворожыть той писок:
Бедуине ошуканыц! —
Де лежит—там гураганы!
Не боюсь;—кинь мчышся вскок.
Мчы, литавче билоногый!
Видьмы, гураган—з дорогы!
Гураган, старшый брат з Афрыканськых выхрив
Серед степу гуля, серед жовтых пискив:
Мене зуздрив здалека—я став оглядаты,
Вертячыся на мисти—соби затумив:
Що-за выхор летить?… З моих меншых братив
Мабуть вырвавсь, никчемный, писок розмитаты…
Як посьмив вин мое дидивське розсыпаты?
Заревив,—и до мене горою порвавсь,
Зблид, посынив, що я не втикав, не здякавсь;
Землю рыв, писок сыпучый,
Всю Арапию измучыв
И, як грып-птах, мене з вороного зирвав;
Виддыхом огныстым палыть,
Крылами куряву палыть,
Кыда вверх, об землю бье,
Крутыть, рве, писок шпуе; —
Вырвавсь я " борюся смило,
Рву, клочком писок несу,
Роздираю иого птило
И зубамы мчу, грызу --.
Гураган з моих рук хотив в небо втекты —
Та не вырвавсь: в пив-тила зирвався и рунув
И пищаным дощем мене зверху облыв,
Але лиг быля ниг моих валом—и лунув.
Виддохнув я!—На звизды тоди поглядив —
И все небо як-раз—золотыми очыма —
Зрило все на Бедуина,
Бо причь мене нихто на земли там не жыв.
Як-то любо по воли дыхнуты грудьмы! —
Виддохнув я так шыроко,
Що повитря в Арбыстани
Ледви на виддышку стане.
Як-то любо поглянуть очыма всимы! —
Роспистерлось мое око
Так далеко, так шыроко,
Що билш свита засяга,
Ниж—як небо заляга.
Як-то любо розкынутьця серед степив! —
Я роскынувся тилом и рукы розняв
И здаетця свит з Зходу на Захид обняв:
Моя думка в повитри лишае и рветця
Выще, выще и выще—аж в небо несетця:
Як бжола топыть, з жалом кинец животив--
Так я—з думкою й душу у небо втопыв.
Л. Боровиковский.
пер. Афанасий Афанасьевич Фет
От садового входа впопыхах воевода
В дом вбежал,—еле дух переводит;
Дернул занавес,—что же? глядь на женино ложе —
Задрожал,—никого не находит.
Он поник головою, и дрожащей рукою
Сивый ус покрутил он угрюмо;
Взором ложе окинул, рукава в тыл закинул
И позвал казака он Наума.
«Гей, ты, хамово племя! Отчего в это время
У ворот ни собаки, ни дворни?
Снимешь сумку барсучью и винтовку гайдучью
Да с крюка карабин мой проворней».
Взяли ружья, помчались, до ограды подкрались,
Где беседка стоит садова?я.
На скамейке из дерна что-то бело и черно:
То сидела жена молодая.
Белой ручки перстами, скрывши очи кудрями,
Грудь сорочкой она прикрывала,
А другою рукою от колен пред собою
Плечи юноши прочь отклоняла.
Тот, к ногам преклоненный, говорит ей, смущенный:
«Так конец и любви, и надежде!
Так за эти обятья, за твои рукожатья
Заплатил воевода уж прежде!
Сколько лет я вздыхаю, той же страстью сгораю, —
И удел мой страдать бесконечно!
Не любил, не страдал он, лишь казной побряцал он —
И ты все предала ему вечно.
Он—что ночь—властелином, на пуху лебедином
Старый лоб к этим персям склоняет
И с ланит воспаленных и с кудрей благовонных
Мне запретную сладость впивает.
Я ж, коня оседлавши, чуть луну увидавши,
Тороплюся по хладу ненастья,
Чтоб встречаться стенаньем и прощаться желаньем
Доброй ночи и долгого счастья».
Не пленивши ей слуха, верно, шепчет ей в ухо
Он иные мольбы и заклятья,
Что она без движенья и полна упоенья
Пала к милому тихо в обятья.
С казаком воевода ладят с первого взвода
И патроны из сумки достали,
И скусили зубами, и в стволы шомполами
Порох с пулями плотно дослали.
«Пан,—казак замечает,—бес какой-то мешает:
Не бывать в этом выстреле толку.
Я, курок нажимавши, сыпал мимо, дрожавши,
И слеза покатилась на полку».
«Ты, гайдук, стал калякать? Научу тебя плакать,
Только слово промолвить осмелься!
Всыпь на полку, да живо! сдерни ногтем огниво
И той женщине в лоб ты прицелься.
Выше, вправо, до разу, моего жди приказу!
Молодца-то при первом наводе…»
Но казак не дождался, громко выстрел раздался
И прямехонько в лоб—воеводе.
Сто лет, как Орден рыцарей крестовых
Свой меч в крови язычников багрит;
Страшится прусс оков его суровых
И от родных полей своих бежит,
И до равнин Литвы необозримых
И смерть, и плен преследует гонимых.
Теперь врагов лишь Неман разделяет:
Там, средь лесов, обителей богов,
Верхи божниц языческих сверкают;
А здесь, взнеся чело до облаков
И простирая длани, посылает
Тевтона крест с холма грозящий зов,
Как бы стремясь все племя Палемона,
Обняв, привлечь в свое святое лоно.
Там юноши-литовцы, в колпаках
Из рысьих шкур, в медвежий мех одеты,
С копьем в руке и с луком на плечах,
Следят врагов движенье и приметы.
Здесь на коне тевтон, закован в сталь,
Как вкопанный, стоит и озирает
Неверных стан, кладет заряд в пищаль
Иль четками, молясь, перебирает.
Так два врага стоят здесь для охраны;
Так Немана гостеприимный вал,
Поивший мирно две родные страны,
Теперь для них порогом смерти стал:
Кто переплыть посмеет эти воды,
Лишится тот иль жизни, иль свободы.
И только хмель, литовской почвы сын,
Плененный прусской тополью, один
Стремится к ней, вияся и цепляясь,
По тростникам, по травам водяным,
И, обогнув струю венком живым,
Вкруг милой он обвился, к ней ласкаясь;
Да ковенской дубравы соловьи,
С их братьями литовскими слетаясь,
Заводят хоры дивные свои
На острове, который во владенье
Остался им в стране опустошенья.
А люди? ах! вражду в душе тая,
Литвин и прусс, обятые войною,
Забыли мир; но их сердца порою
Мирит любовь: так знал двоих и я.
О Неман! рать враждебная несет
К твоим брегам огонь и истребление;
Топор венок зеленый рассечет,
И соловьев из их уединенья
Разгонит гром орудий. Так народ,
Пылающий враждою, расторгает
Златую цепь природы. Но живет
Любовь: ее для внуков сохраняет
В своих заветных песнях вайделот.
Забыт ли я вами? Когда пробежит вереница
Поляков казненных, погибших в тюрьме и в изгнаньи,
И ваши встают предо мной чужеземные лица,
И образам вашим дарю я любовь и вниманье.
Где все вы теперь? Посылаю позор и проклятье
Народам, предавшим пророков своих избиенью…
Рылеев, которого братски я принял в обятья,
Жестокою казнью казнен по цареву веленью.
Бестужев, который как друг мне протягивал руку,
Тот воин, которому жребий поэта дарован,
В сибирский рудник, обреченный на долгую муку
С поляками вместе, он сослан и к тачке прикован.
С иными страшнейшее горе, быть может, случилось,
Иному тягчайшая послана кара от бога:
Продав свою вольную душу за царскую милость,
Поклон за поклоном у царского бьет он порога.
Продажною речью он царские славит успехи,
В угоду царю, проклинаемый, в нашей отчизне,
Быть может, он вновь проливает кровавые реки
И хвалится мукой друзей, уходящих из жизни.
О, пусть эта песнь из страны, где свободны народы,
До вас донесется на льдистые ваши равнины,
Да будет она провозвестницей вашей свободы,
Как вестником вешней поры—перелет журавлиный.
Мой голос узнайте! Пока, извиваясь в оковах
Змеей молчаливой, я тихим казался тирану,
Лишь вам рассказал я о чувствах моих тайниковых,
От вас простоты голубиной скрывать я не стану.
Мой кубок, наполненный ядом, теперь опрокинут,
И гневом палящим полно мое горькое слово:
В нем слезы отчизны кровавым потоком нахлынут
И пусть прожигают… не вас, но лишь ваши оковы.
А если иной мне ответит словами укора,
То будет он мною приравнен собаке трусливой,
Привыкшей ошейник железный носить терпеливо,
Кусающей руку, расторгшую цепи позора.
Помните ли вы меня? А я—когда думаю о моих друзьях, казненных, сосланных, заточенных по тюрьмам,—так вспоминаю и вас. В моих воспоминаниях даю право гражданства вашим чужеземным лицам.
Где вы теперь?.. Благородная шея Рылеева, которую я обнимал как шею брата,—по царской воле—повисла у позорного столба. Проклятие народам, побивающим своих пророков!
Рука, которую мне протягивал Бестужев—поэт и воин,—оторвана от пера и оружия; царь запряг ее в тележку, и она работает в рудниках, прикованная к чьей-нибудь польской руке.
А иных, может, страшнее постигла кара небесная: может, кто из вас, опозоренный чином или орденом, продал свою вольную душу за царскую милость и кладет земные поклоны у царских порогов.
Может, он наемным языком славит царское торжество и радуется мучению своих друзей; может, он на моей родине купается в нашей крови и хвастает перед царем нашими проклятьями, как заслугою.
Если издалека, из среды вольных народов, долетят к вам на север мои грустные песни, пусть звучат они над вашей страною и, как журавли весну, предскажут вам свободу.
Вы узнаете меня по голосу. Пока я был в оковах, я свертывался, как змей, и обманывал деспота. Но вам открывал я тайны моего сердца и был с вами простодушен, как голубь.
Я теперь изливаю на свет мою чашу яда. Горяча и жгуча горечь слов моих; она вышла из крови и слез моей родины. Пусть же она жжет и грызет—но не вас, а ваши оковы.
А если кто из вас станет упрекать меня, то его упрек покажется мне лаем пса, который так привык к терпеливо и долго носимой цепи, что кусает руку, ее разрывающую.
Вы помните-ль меня? Когда друзей в могилах
И в глубине темниц хочу я перечесть,
Считаю я и вас. В моих мечтах унылых
Для ваших бледных лиц гражданства право есть.
Вас нет теперь со мной. Рылеев благородный,
Кого я обнимал, как брата... О позор!
Задушенный петлей, повис, как труп холодный.
Безславие устам, изрекшим приговор!
Рука Бестужева, сочувственным пожатьем
Сжимавшая мою, от браннаго меча
И быстраго пера оторвана проклятьем
Жестокости людской... Моим в подмогу братьям
Трудится, цепь свою и тачку волоча.
Но рок иным послал еще ужасней долю.
Быть может, не один клейму подставил лоб
И честь свою попрал, на службу отдал волю.
И бьет у... ног поклоны, как холоп.
И, братьев оскорбив насмешливым упреком,
Слагает гимн побед продажным языком,
И дерзко хвалится безстыдством и пороком,
И кровь моей страны багровым льет ручьем.
Пускай же речь моя из стран свободы дальной
Домчится на рубеж пустыни ледяной
И в край изгнания далекий и печальный
Приносить с воли весть, как журавли весной.
Узнайте мой призыв. Под бременем неволи
Я прятался, как змей, и голос свой таил.
Но молча я делил страданье вашей боли,
И кротость голубя для вас в душе хранил.
Теперь я перелил всю горечь скорбной чаши,
Все пламя тайных слез в крылатой песни звук.
Пусть вас щадит она, но жжет оковы ваши.
То кровь моей страны, то вопли долгих мук.
Но тот, кто жалобой прорвется малодушной, —
Да будет он, как пес, визжащий у крыльца,
Который так привык носить ошейник душный,
Что скалит острый клык руке великодушной,
Срывающей с него железный гнет кольца.
Тан.
Сто лет минуло, как тевтон
В крови неверных окупался;
Страной полночной правил он.
Уже прусак в оковы вдался,
Или сокрылся, и в Литву
Понес изгнанную главу.
Между враждебными брегами
Струился Немен; на одном
Еще над древними стенами
Сияли башни, и кругом
Шумели рощи вековые,
Духов пристанища святые.
Символ германца, на другом
Крест веры, в небо возносящий
Свои обятия грозящи,
Казалось, свыше захватить
Хотел всю область Палемона
И племя чуждого закона
К своей подошве привлачить.
С медвежьей кожей на плечах,
В косматой рысьей шапке, с пуком
Каленых стрел и с верным луком,
Литовцы юные, в толпах,
Со стороны одной бродили
И зорко недруга следили.
С другой, покрытый шишаком,
В броне закованный, верхом,
На страже немец, за врагами
Недвижно следуя глазами,
Пищаль, с молитвой, заряжал.
Всяк переправу охранял.
Ток Немена гостеприимный,
Свидетель их вражды взаимной,
Стал прагом вечности для них;
Сношений дружных глас утих,
И всяк, переступивший воды,
Лишен был жизни иль свободы.
Лишь хмель литовских берегов,
Немецкой тополью плененный,
Через реку, меж тростников,
Переправлялся дерзновенный,
Брегов противных достигал
И друга нежно обнимал.
Лишь соловьи дубрав и гор
По старине вражды не знали
И в остров, общий с давних пор,
Друг к другу в гости прилетали.
О песня, ты святой ковчег,
Куда народ во дни печали
Кладет свой рыцарский доспех,
И меч, и славных дней скрижали!
Ты гласом вещим говоришь,
Из века в век переходящим,
И чудодейственно миришь
Былое наше с настоящим!
Сгорают, тлеют письмена,
Могучих гениев творенья,
Лишь ты уходишь от забвенья,
Каким-то чудом спасена!
Всегда Жива, одна и та же…
О песня, ты стоишь на страже
С мечом архангела у врат
Нам дорогих воспоминаний;
О песня, ты священный клад,
Ты цвет народных достояний!
Когда же суетный народ
Тебя, услышав, не поймет,
Бежишь ты, песня, и хоронишь
Свою заветную красу
В ущельях мрачных и в лесу,
Или среди развалин стонешь…
Так с крыши, обятой огнем,
Слетает птичка поневоле,
Покинув гнездышко и дом…
Над ним повьется—и потом
Она летит в леса и в поле—
И там приют себе найдет,
И песни прежние поет…
По самой средине бездонной пучины,
Откуда исходит зловещая тьма,
Сидел Ариман, притаясь, как убийца,
Свирепый, как лев, ядовитый, как змей.
Однажды с натугой он двинулся с места
И, страшною тьмою дохнувши кругом,
Пополз в темноте, как паук, пробираясь,
Туда, где сияет божественный свет.
И вот, на границе меж светом и тьмою,
Он встал, озираясь, и поднял глаза.—
И вдруг, в середине небеснаго свода,
В источнике светлом самой чистоты,
Увидел Ормузда, что в мире сияет,
Как солнце меж звезд, как отец меж сынов.
Тогда, созерцая предвечное солнце,
О вечном блаженстве подумал злой дух,
Великой той мысли громадная сила
Так тяжко на темя его налегла,
Что вдруг ослабел он и вниз покатился,
И вновь утвердился на веки веков
По самой средине бездонной пучины,
Откуда исходит зловещая тьма.
Перев. М.А.Бекетовой.
…Но злей тевтон, чем лютая змея.
К дарам он слеп, он глух к мольбе и стону.
Ни золотом, ни землями тевтону
Пасть не заткнут мазовские князья.
Презренный гад, исполнен вечной злобы,
Все не насытит яростной утробы.
Лишь в единеньи мы себя спасем.
Напрасно каждый год мы грозной лавой
Громим их замки и поместья жжем, —
Треклятый Орден, как дракон стоглавый,
Отращивает головы опять,
Одну снесешь—их вырастает пять!
Срубить их все—таков исход один!
Кто примирить нас хочет—безрассуден.
Не сыщется меж нами тот литвин,
Будь он купец, иль князь, иль простолюдин,
Кто б не изведал их коварных жал,
Как от чумы от них бы не бежал!
Не призывай на помощь супостата!
О, лучше пасть, их вызвав грудь на грудь,
Коснуться раскаленного булата.
Чем крестоносцу руку протянуть!
Перевод с польского Л. Ш.
Акерманьски степы.
Наплив я на розлиг сухого Океяну,
Ныряе в зильи виз и мов межь хвиль човнок,
Плыве, меж пойных лук по келему квиток;
Минаю острови зелены я бурьяну.
Смеркае вже; ни где ни шляху, ни кургану;
Шукаю шляховых на неби я зирок;
Гень, блысь! чи хмара то? то зироньки свиток?
Ни! то синие Днистр—то свитло Акерману.
Пождим… як тихо все! я чую журавлив;
A их клюга б не вздрив бачнийший з соколив,
Я чую, як в трави метелик колыхнется,
Як гадына слизька до зилья доторхнетнся.
В тиши сей слухаю так пильно, занимив,
Що з родины б чув гук.—Нихто не откликнется!
Ш.