Нам есть чем гордиться и есть что беречь,
И хартия прав, и родимая речь,
И мир, охраняемый нами.
И доблесть народа, и доблесть того,
Кто нам и родней, и дороже всего,
Кто — наше победное знамя!
А. М. Ф (едорову)
Над черною бездной с тобою я шла,
Мерцая, зарницы сверкали.
В тот вечер я клад неоценный нашла
В загадочно-трепетной дали.
И песня любви нашей чистой была,
Прозрачнее лунного света,
А черная бездна, проснувшись, ждала
В молчании страсти обета.
Навстречу знаменам, навстречу полкам
Вернувшейся армии нашей
Пусть песня победы летит к облакам,
Пусть чаша встречается с чашей.
И грозную клятву мы ныне даем
И детям ее завещаем,
Чтоб мир благодатный, добытый огнем,
Стал нашим единственным раем.
На свиданье с белой ночью
Скоро я от вас уеду.
Знаю все ее уловки —
Как она без солнца светит,
Что она в себе таит.
. . . . . . . . . . . . . . .
И лишенная покрова,
Словно проклятая кем-то,
Вся она вокруг стоит.
. . . . . . . . . . . . . . .
На руке его много блестящих колец —
Покоренных им девичьих нежных сердец.
Там ликует алмаз, и мечтает опал,
И красивый рубин так причудливо ал.
Но на бледной руке нет кольца моего,
Никому, никогда не отдам я его.
Мне сковал его месяца луч золотой
На Казанском или на Волковом
Время землю пришло покупать.
Ах! под небом северным шелковым
Так легко, так прохладно спать.
Новый мост еще не достроят,
Не вернется еще зима,
Как руки мои покроет
Парчовая бахрома.
Мы не встречаться больше научились,
Не подымаем друг на друга глаз,
Но даже сами бы не поручились
За то, что с нами будет через час.
Мы до того отравлены друг другом,
Что можно и погибнуть невзначай,
Мы черным унизительным недугом
Наш называем несравненный рай.
В нем все уже прильнуло к преступленью —
К какому, Боже милостив, прости,
Что вопреки всевышнему терпенью
Скрестились два запретные пути.
Ее несем мы, как святой вериги,
Глядим в нее, как в адский водоем.
Музыка могла б мне дать
Пощаду в день осенний,
Чтоб в ней не слышался опять
Тот вопль — ушедшей тени.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что б я могла по ней пройти,
Как по. . . . . . . . . . . . . . .
Может быть, потом ненавидел
И жалел, что тогда не убил.
Ты один меня не обидел,
Не обидевши — погубил.
Моею Музой оказалась мука.
Она со мною кое-как прошла
Там, где нельзя, там, где живет разлука,
Где хищница, отведавшая зла.
Многое еще, наверно, хочет
Быть воспетым голосом моим:
То, что, бессловесное, грохочет,
Иль во тьме подземный камень точит,
Или пробивается сквозь дым.
У меня не выяснены счеты
С пламенем, и ветром, и водой…
Оттого-то мне мои дремоты
Вдруг такие распахнут ворота
И ведут за утренней звездой.
Мне, лишенной огня и воды,
Разлученной с единственным сыном…
На позорном помосте беды,
Как под тронным стою балдахином…
Меня влекут дороги Подмосковья,
Как будто клад я закопала там,
Клад этот называется любовью,
И я его тебе сейчас отдам.
И в кронах лип столетняя дремота,
И Пушкин, Герцен. Что за имена!
Мы близки от такого поворота,
Где вся окрестность на века видна.
А та дорога, где Донской когда-то
Вел рать свою в немыслимый поход,
Любо вам под половицей
Перекликнуться с синицей
И присниться кой-кому,
Кто от вас во сне застонет,
Но и слова не проронит
Даже другу своему.
Лучше б я по самые плечи
Вбила в землю проклятое тело,
Если б знала, чему навстречу,
Обгоняя солнце, летела.
Лежала тень на месяце двурогом…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . страх.
А там трусили по кривым дорогам
Большие старики на маленьких ослах.
Кто тебя мучил такого
. . . . . . . . . . . . . . . .
Не нахожу ни слова,
И возражений нет.
Кто его сюда прислал
Сразу изо всех зеркал
Ночь безвинна, ночь тиха…
Смерть прислала жениха.
Косноязычно славивший меня
Ещё топтался на краю эстрады.
От дыма сизого и тусклого огня
Мы все́ уйти, конечно, были рады.
Но в путаных словах вопрос зажжён,
Зачем не стала я звездой любовной,
И стыдной болью был преображён
Над нами лик жестокий и безкровный.
Конечно, мне радости мало
Такая сулила гроза,
Зато я случайно узнала,
Какие у счастья глаза…
Когда я называю по привычке
Моих друзей заветных имена,
Всегда на этой странной перекличке
Мне отвечает только тишина.
Как слепоглухонемая,
Которой остались на свете
Лишь запахи, я вдыхаю
Сырость, прелость, ненастье
И мимолетный дымок…
Как ни стремилась к Пальмире я
Золотоглавой,
Но суждено здесь дожить мне до
Первой розы.
Персик зацвел, и фиалок дым
Черно-лиловый…
Кто мне посмеет сказать, что здесь
Злая чужбина?
Как зеркало в тот день Нева лежала,
Закатом раскалившись докрасна,
И все оно распахнуто стояло —
Огромное преддверие — весна.
И не дослушаю впотьмах
Неконченную фразу.
Потом в далеких зеркалах
Все отразится сразу.
Как вышедший из западных ворот
Родного города и землю обошедший
К восточным воротам смущенно подойдет
И думает: «Где дух, меня так мудро ведший?» —
Так я…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как взглянуть теперь мне в эти очи,
Стыден и несносен свет дневной.
Что мне делать? — ангел полуночи
До зари беседовал со мной.
Как будто я все ведала заранее,
Как будто я алмазную дарани
В то утро очень много раз прочла.
Из-под смертного свода кургана
Вышла, может быть, чтобы опять
Поздней ночью иль утром рано
Под зеленой луной волховать.
И вот из мрака встает одна
Еще чернее, чем темнота,
Но мне понятен ее язык, —
Он как пустыня и прям и дик,
И вот другая — еще черней,
Но что нас связывает с ней.
И яростным вином блудодеянья
Они уже упились до конца.
Им чистой правды не видать лица
И слезного не ведать покаянья.
И я все расскажу тебе:
Как промчался «афганец» дикий.
И чей лик на белой луне,
Что нашепчут еще арыки,
Что подслушаю в чайхане.