Жизнь вдохните в школьницу лежащую!
Дозы газа, веры и стыда.
И чеченка, губы облизавшая,
не успела. Двух цивилизаций
не соединила провода.
Два навстречу мчащихся состава.
Машинист сигает на ходу!
В толпах душ, рванувшихся к астралу,
в Конце света, как Тебя найду?!
Что творится!..
Может, ложь стокгольмская права,
если убиенному убийца
пишет в Рай ведущие слова?!
Нет страданья в оправданье тяги,
отвергающей дар Божий — жизнь.
Даже в «Бухенвальде» и в ГУЛАГе
не было самоубийств.
Чудо жизни, земляничное, грибное —
выше политичных эскапад.
Оркестровой ямой выгребною
музыку в дерьме не закопать!
Победили? Но гнетёт нас что-то,
что ещё не поняли в себе:
смысл октябрьского переворота.
Некое смеркание в судьбе.
(У американцев — в сентябре.)
Если кто-то и домой вернулся
и тусуется по вечерам —
всё равно душой перевернулся.
Всё равно он остаётся там.
Христиане и магометане.
Два народа вдавлены в «Норд-Ост».
Сокрушённо разведёт руками
Магометом признаваемый Христос.
Он враждующих соединил руками
в новую Столетнюю войну,
ненависть собою замыкая…
В землю ток уходит по Нему.
“Разговор с фининспектором о поэзии”.
Фабзайцы и Маяковский.
Разговор Дельфина со Спектором — полный абзац МКовский! Кутузовский глаз проспекта
туман затянул восковкой.
Ах, ленточка одноглазой фальмалогичной Москвы…
Я сплю на чужих кроватях,
сижу на чужих стульях,
порой одет в привозное,
ставлю свои книги на чужие стеллажи, —
но свет
должен быть
собственного производства.
Поэтому я делаю витражи.
Уважаю продукцию ГУМа и Пассажа,
но крылья за моей спиной
работают как ветряки.
Свет не может быть купленным или продажным.
Поэтому я делаю витражи.
Я прутья свариваю электросваркой.
В наших магазинах не достать сырья.
Я нашел тебя на свалке.
Но я заставлю тебя сиять.
Да будет свет в Тебе
молитвенный и кафедральный,
да будут сумерки как тамариск,
да будет свет
в малиновых Твоих подфарниках,
когда Ты в сумерках притормозишь.
Но тут мое хобби подменяется любовью.
Жизнь расколота? Не скажи!
За окнами пахнет средневековьем.
Поэтому я делаю витражи.
Человек на 60% из химикалиев,
на 40% из лжи и ржи…
Но на 1% из Микельанджело!
Поэтому я делаю витражи.
Но тут мое хобби занимается теософией.
Пузырьки внутри сколов
стоят, как боржом.
Прибью витраж на калитку тесовую.
Пусть лес исповедуется
перед витражом.
Но это уже касается жизни, а не искусства.
Жжет мои легкие эпоксидная смола.
Мне предлагали (по случаю)
елисеевскую люстру.
Спасибо. Мала.
Ко мне прицениваются барышники,
клюют обманутые стрижи.
В меня прицеливаются булыжники.
Поэтому я делаю витражи.
Ухаживали. Фаловали.
Тебе, едва глаза протру,
фиалки — неба филиалы —
я рвал и ставил поутру.Они из чашки хорошели.
Стыдясь, на цыпочках, врастяг
к тебе протягивали шеи,
как будто школьницы в гостях.Одна, отпавшая от сверстниц,
в воде стоящая по грудь,
свою отдать хотела свежесть
кому-нибудь, кому-нибудь… Упёршись в чашку подбородком,
как девочка из «ДеМаго»,
ждёт жестом эротично-кротким —
но — никого, но никого.
Родные берега,
родные берега,
родные берега —
где жили, вы стали навсегда,
родные берега —
чужими.Чужие берега —
чужие берега,
чужие берега,
отныневы стали навсегда,
чужие берега, —
родными.
Мне незнакомец на границе
вручил, похожий на врача,
два циферблата, как глазницы, —
часы сыча, часы сыча.Двучашечные, как весы,
двойное время сообща,
идут на мне часы, часы
ЧАСЫЧАСЫЧАСЫЧА.«Четыре» в Бруклине сейчас,
«двенадцать» — время Киржача.
Живём, от счастья осерчав,
или — от горя хохоча? Где время верное, Куратор? —
спрошу, в затылке почесав.
На государственных курантах
иль в человеческих часах? С ожогом не бегу в санчасть —
мне бабка говорит: «Поссы…»
Народ бывает прав подчас,
а после — Господи, спаси! В Нью-Йорке ночь, в России день.
Геополитика смешна.
Джинсы надетые — раздень.
Не совпадают времена.Я пойман временем двойным —
не от сыча, не от Картье —
моим — несчастным, и Твоим
от счастия накоротке.Что, милая, налить тебе?
Шампанского или сырца?
На ОРТ и НТВ
часы сыча, часы сыча.Над Балчугом и Цинциннати
в рубахах чёрной чесучи
горят двойные циферблаты
СЫЧАСЫЧАСЫЧАСЫДвойные времена болят.
Но в подсознании моём
есть некий Третий циферблат
и время верное — на нём.
I
Не на саксе в элегантном ресторане,
а в подвальчике по имени Ши-ша,
я тебе сыграю на кальяне,
называемая женщиной, душа.На кальяне разыграюсь, на кальяне,
у шахидов есть на музыку запрет.
На Коране поклянитесь, на Коране —
гениальный написал его поэт.О Коляне, что зарезали в Афгане,
воют демоны отмщенья и стыда.
Струйка тоненькая булькает в кальяне —
дым горячий и вода.Под чадрами души женские и девичьи
не кадрят, — следят внимательно
за мной.
Как на выставке квадратов от Малевича
или зеркало обратной стороной.Если призадумаюсь маленечко —
как живёшь ты, всем себя даря?
По интерпретации Малевича
женщина — чёрная дыра.В этом, верно, правда мусульманская.
Ты румянишься, страдалица,
спрятав под красивой маскою
смысл Беспредметного лица… На колени пред тобою, на колени…
Запах рая. Запах яблок. Мушмула.
Заменяющие музыку куренья
я вдохну, слюну смахнувши с мундштука.IIСогреши душа — в
Ши-
ша.
Из твоей души
кошка не ушла.
По-английски — Shе.
По-французски — Chat.
Мягче Ци Бай Ши
ластишься шурша.
Ши-
ша.
А зрачки больши,
значит — анаша.
Ши-
ша.
У Тюрбан Баши
сторожа из США.
Где ж вы, крепыши,
наши кореша?
Вашим барыши,
нашим ни шиша?
Ши-
ша.
Марш в Манеж! Страши-
лища хороша!
Ши-
ша.
Смотрят из души
два карандаша.
Ши-
ша.
Хлопья анаши?
Мокрая лапша?
Ши-
ша.
Тихий порошок
падал не спеша —
снег босой пошёл —
как Иешуа.IIIБудущее стухло и прогоркло.
Не горюй. Покурим. Переждём.
Что-то булькает в кальяне, словно горло,
перерезанное праведным ножом.Я вернусь под утро. Месяц выплыл.
И нетрезвою походкой, на весу,
я под мышкой, усмехаясь, как голкипер,
свою срезанную голову несу.
МаЯКОВский.
РаДИОРынок.Пришёл на рандевушка ушла.ЖасМИНУЛИ мои денёчки.СвиДАНИЯ — тюрьма.Несут антисоВЕТЧИНУ на блюде.Лорд Байрон инсестру — тру-ля-ля! Тёлки-метёлки, вишьНевского кадры.Африкомендовали борьбу со СПИДом.
Африкаделька — не для белых зубов.
Дельфинспектора подкормили?
Архитектуру не приемлю,
когда вокруг лесной тропы
российскую больную землю
сосут кирпичные клопы.
Был бы я крестным ходом,
Я от каждого храма
По городу ежегодно
Нес бы пустую раму.
И вызывали б слезы
И попадали б в раму
То святая береза,
То реки панорама.
Вбегала бы в позолоту
Женщина, со свиданья
Опаздывающая на работу,
Не знающая, что святая.
Левая сторона улицы
Видела бы святую правую.
А та, в золотой оправе,
Глядя на нее, плакала бы.
В миг отлива микроскопично
перед чистым моим Четвергом
на песке отражается птичка —
точно ложечка с черенком.
Эту ложечку вертикальную
осторожненько соберя,
ты отложишь себе в телекамеру
для фамильного серебра.
Глобальное потепление
хрюкает над головой.
Семидесятипятилетие
стоит за моей спиной. Я хрупкие ваши камеи
спасу, спиной заслоня.
Двадцатого века камения
летят до вас сквозь меня. Туда и обратно нелюди
сигают дугою вольтовой.
Стреляющий в Джона Кеннеди
убил Старовойтову. Нет Лермонтова без Дарьяла.
В горле от пуль першит.
Стою меж веков — дырявый,
мешающий целиться щит. Спасибо за вивисекции.
Нельзя, говорят, узнать
прежнего Вознесенского
в Вознесенском-7
5.
Госпремия съела Нобеля.
Не успели меня распять.
Остался с шикарным шнобелем
Вознесенский-7
5.
К чему умиляться сдуру?
Гадать, из чего был крест?
Есть в новой архитекстуре
Архитекстор и Архитекст. Я не был только протестом.
Протест мой звучал как тест.
Я был Твоим архитекстором.
Пора возвращаться в текст.
Вы застали меня живым —
не на свалке, не на пьедестале.
Когда все вы трупами стали,
вы застали меня земным. Передача идёт живьём,
передача наследства миром,
биополем, живым эфиром —
что мы думаем, как поём. Я вернусь в Твой край дождевой,
дверь открою в сруб берестя’ный —
я живою Тебя застану.
Как потрясно, что я живой!
Взгляд Твой полон любовью,
чувства прочие победя.
Я готов совершить любое
преступление ради тебя.
Когда судьи мне кинут сроки —
от восьми лет до ста восьми,
понимают они, жестокие,
что бессмертен я, чёрт возьми!
Вдову великого поэта
берут враги —
стекает зависть по заветной,
по лунной стороне ноги. Нет, ты ему не изменила!
На тыльной стороне зеркал
ты прошептала его имя.
Но он тебя не услыхал.
Друг мой, мы зажились. Бывает.
Благодать.
Раз поэтов не убивают,
значит, некого убивать.
Живите не в пространстве, а во времени,
минутные деревья вам доверены,
владейте не лесами, а часами,
живите под минутными домами, и плечи вместо соболя кому-то
закутайте в бесценную минуту… Какое несимметричное Время!
Последние минуты — короче,
Последняя разлука — длиннее…
Килограммы сыграют в коробочку.
Вы не страус, чтоб уткнуться в бренное. Умирают — в пространстве.
Живут — во времени.
За что нам на сердце такие рубцы?
Куда же всё денется?
И кем пожираются, как голубцы,
спелёнутые младенцы?.. Ну ладно б меня. Но за что же Тебя?
Запястье в прожилках…
Живёшь, сероглазую муку терпя.
Скажите прижизненно! Куда же нас тащит наружу рыбак? —
боль в сердце вопьётся —
зачем содрогаемся на крючках
проклятых вопросов?
Используйте силу свою.
Мы гости со стороны.
Вы бьете по острию.
Я гвоздь от иной стены. Мне спину согнули дугой,
по шляпку вбили вовнутрь.
Я гвоздь от стены другой.
Слабо вам перевернуть?! Битый ноготь черней, чем деготь —
боязно глаз впереть.
Назад невозможно дергать.
Невозможно — вперед. Вы сами в крови. Всё испортив,
ошибся конторский вождь.
Сияет стена напротив —
та, от которой я гвоздь. Я выпрямлюсь. Я найду.
Мы гости иной страны.
По шляпку в тебя войду —
я гвоздь от твоей стены.
Матерь Владимирская, единственная,
Первой молитвой — молитвой последнею, -
Я умоляю, стань нашей посредницей! —
Неумолимы зрачки ее льдистые!
Я не кощунствую! Просто — нет силы.
Жизнь забери и успехи минутные,
Найхрустальнейший голос в России —
Мне не к чему это.
Видишь: лежу, почернел как кикимора.
Все безисходно, осталось одно лишь —
Бросся ей в ноги, Матерь Владимирская, -
Может, умолишь! Может, умолишь!
Нам,
продавшим
в себе
человека,
не помогут
ни травка,
ни бром.
Мы болеем
Серебряным
веком,
как Иуда
балдел серебром.
Негу заоконную на себя наденьте.
Мы — воры в законе. Dolce far niente. Вечности воруемой не сбежать из дома.
Между поцелуями — тайная истома. Долгая секунда тянется неделями —
Сладкая цикута ничегонеделанья. НТВ и в праздники выдаёт фрагменты.
Мы ж погрязли в праздности. Dolce far niente. Мы не вылезаем из ничегонеделанья.
Вся цивилизация — крестик Твой нательный. Позабудьте цельсии или фаренгейты.
Жизнь ценна бесцельностью. Dolce far niente. Длится процедурный перерыв в истории.
Между поцелуями — сладкая истома.
Нас дурацкое счастье минует.
Нас минуют печаль и беда.
Неужели настанет минута,
когда я не увижу Тебя?
И неважно, что, брошенный в жижу
мирового слепого дождя,
больше я никого не увижу.
Страшно, что не увижу Тебя.
Ни славы и ни коровы,
Ни шаткой короны земной —
Пошли мне, Господь, второго —
Чтоб вытянул петь со мной!
Прошу не любви ворованной,
Не славы, что на денёк —
Пошли мне, Господь, второго,
Чтоб не был так одинок.
Чтоб кто-нибудь меня понял,
Не часто, ну хоть разок.
Из раненных губ моих поднял
Царапнутый пулей рожок.
И пусть мой напарник певчий
Забыв, что мы сила вдвоём,
Меня, побледнев от соперничества,
Прирежет за общим столом.
Прости ему. Пусть до гроба
Одиночеством окружён.
Пошли ему, Бог, второго —
Такого, как я и он.
Пей отраву, ешь “ризотто”
но последняя строка —
линиею горизонта
будет жить наверняка!
Прикрыла душу нагота
Недолговечной стеклотарой.
Как хорошо, что никогда
Я не увижу Тебя старой Усталой — да, орущей — да,
И непричёсанной, пожалуй…
Но, слава Богу, никогда
Я не увижу тебя старой! Не подойдёшь среди автографов
Меж взбудораженной толпы —
Ручонкой сухонькой потрогав,
Не назовёшь меня на «ты». От этой нежности страшенной,
Разбухшей, как пико’вый туз,
Своё узнавши отраженье,
Я в ужасе не отшатнусь. Дай, Господи, мне проворонить,
Вовек трусливо не узнать
Твой Божий свет потусторонний
В единственно родных глазах.
Похож на ёжика Войнович.
Румяный ёжик — это новость!
«Чиво?! — читаю: — Чи вам йов?»
Античиновничий Войнович
считает: «Повесть — это совесть».
Тропинок пыль не восстановишь.
Целует девку Иванов.
Пускай из Риги плывут миноги к берегам Канады, в край прародителей.
Не надо улиц переименовывать, постройте новые и назовите.
Здесь жили люди, а в каждом- чудо.
А вдруг вернутся, вспомнив Неву?
Я никогда тебя не забуду.
Вернее временно- пока живу.
«Ты меня не оставляй», —
Всюду слышу голос твой.
Слышу эхо над рекой:
«Ты меня не оставляй!»
Ты всегда во мне, мой край.
Детства старенький трамвай,
Ты меня не оставляй,
Душу мне не растравляй.
Край пронзительно любимый,
Ты всегда меня поймешь,
Гениальная равнина
В белых клавишах берез…
Ни расчету, ни уму
Не постичь тебя, мой край.
Душу не понять твою,
Как ее не вычисляй!
Жизнь моя порой трудна.
Ты не оставляй меня.
Было всякое. Пускай!
Только ты не оставляй.
Край пронзительно любимый,
Ты всегда меня поймешь,
Гениальная равнина
В белых клавишах берез…
Все красивые слова
Без тебя равны нулю.
Не оставлю я тебя.
Жизнь, я так тебя люблю!
Я живу не по уму,
А как сердце мне велит.
Для тебя я не умру —
Стану горсточкой земли.
Край пронзительно любимый,
Ты всегда меня поймешь,
Гениальная равнина
В белых клавишах берез…
Убрать болтливого вождя
нельзя, не ждя. Построить храмы без гвоздя
нельзя, не ждя. Когда луна, околдовав,
дрожит, скользя,
вам снова хочется — стремглав! —
не ждя — нельзя!.. Как «помощь скорая», летим,
смешав сирены и интим.
Плевали на очередя.
Нам ждать нельзя.