Где существуешь ты, души моей богиня?
Твой образ в сердце у меня;
Везде ищу тебе подобных я красавиц,
Но тщетны поиски мои.
Ищу везде, — прошу тебя у всей природы,
Божественная красота!
Из тишины ночной тебя я иззываю;
От трона утренней зари;
Из недра светлых вод, родивших Афродиту,
Когда их ветерок струит,
Когда вечерний Феб поверхность их целует,
И дальный брег в туманах спит.
Не в мирных ли лугах гуляешь юной нимфой
Или во глубине пещер?
Не в горных ли странах свежеешь Ореадой,
Превыше грома и сует?
Явись и осчастливь мой дух уединенный
Любовью ангельской, святой;
Неисчерпаемых, небесных наслаждений
Снеси мне розовый сосуд:
Томлюся и грущу, напиться оных жажду;
Приди, утешь меня, напой!
Приди, и полными лилейными руками
В объятья сладки заключи,
И нежно к моему биющемуся сердцу
Девические перси жми —
Как агнец на лугах опочивает злачных,
Так я на лоне у тебя;
Как пламя двух свечей, так наши обе души
Сольются радостно в одну:
И если опоит нас нектар удовольствий,
Венец всех благ такая смерть —
Приди! Я жду тебя с живейшим нетерпеньем,
Невеста сердца моего!
Хранима для меня ты вышним Провиденьем,
Того надеюсь я и жду!
Узрю ль твой кроткий взор, услышу ль нежный голос,
Богиня моея души!
Среди красавиц всех тебя я распознаю:
Твой образ в сердце у меня.
О Хариты! ныне ко мне склонитесь,
Афродитин радостный трон оставив;
Вы к Фаону милому понесите
Сафины вздохи! Музы! вас прошу я, Сирен Пермесских!
Дайте Сафе вашего пенья сладость! —
Ты, уныла лира! служи мне ныне
Отзывом сердца! Омраченну грозною тучей небу,
Дуб нагорный столько ударам вихря
Не подвержен, сколько мое — биемо
Страстию сердце. Где девались красные дни, когда я
Зрела друга милого, мной плененна?
Ах! теперь не только любви лишает,
Даже воззренья. Я подруге верила и любила,
А она мне лютой изменой платит;
Льстит в глаза, но сердцу наносит рану
Неисцелиму. Но пускай Фаону в ее объятьях
Будет рай! — не все ли сердца под властью
Держишь ты, мой милый! вкушай блаженство,
Чуждое Сафе. Мне любить тебя, а тебе быть милым
Жребий дан: однажды, еще быв отрок,
Ты в венке из роз по водам кристальным
Лодочку правил. Вдруг Киприда с берегу в виде смертной
Просит, чтоб ее превезли на тот брег,
Ты ей место дал и повез с ней Граций,
Игр и Амуров. Взором ты своим приманил Амуров,
На уста к тебе прилетели смехи,
Окружив, Хариты тебя приятно
Поцеловали. Красоту тогда ты приял в награду.
‘Мальчик милый, — молвила Афродита, —
Умащен амврозией, будь отныне
Всех пригожее! ’ Слыша то, Эрот воздохнул ревниво;
Я случилась там, он стрельнул мне в сердце:
‘Красоту Фаона превзойдет, — рек он, —
Сафина нежность! ’ Ах, а ты жестокий меня покинул
В злой тоске; скажи мне, чего желаешь?
Чем любовь тебе доказать? пуститься ль
В дикие степи? В волны морь?.. Пойду и на край вселенной;
Я на все готова тебе в угодность.
Для тебя дерзну Цитереин пояс
С неба похитить; Чтоб сплестися нам неразрывной цепью,
Сердце с сердцем сжать и уста с устами.
Ах! по всем моим протекает жилам
Пламя любови! Горе мне! Несчастная, льстишься втуне:
Ты не сыщешь счастья, ищи покоя;
Здесь он ждет тебя, усыпитель скорбей,
Камень Левкадский.
Пусть другие хвалят Киев-град,
Или матушку Москву белокаменну,
Или Тулу, или Астрахань,
Или низовски края хлебородные;
Не прельстит меня ни тихий Дон,
Ниже Волга, сто градов напаяюща;
Всех приятнее Нева река:
На берегах ее живет моя Полинька,
И струи ее лазоревы
Часто Полиньке моей служат зеркалом;
Днем ли черпает прохладу в них,
Или утром красоте омовение —
Встав с зарей, она к окну идет
Между розами вдохнуть свежесть утренню;
Днем из терема отцовского
В легком платьице спешит в зелен сад гулять;
Тихим вечером любуется
Вдоль по каменным мосткам. Но охотнее,
В тишине тенистой рощицы,
На цветущих островах ходит Полинька,
То с любезными подругами,
То задумчиво одна одинешенька;
В светло-русых волосах ее,
Перехваченных венком, легкий резвится
Ветерочек, навевает их
На прекрасные плеча, на высоку грудь;
Прохлаждает щечки алые,
И дерзает — о, когда б ветерком я был! —
Но на травку села Полинька,
Устремила, вздохнув, на Неву свой взор.
Ах, по ком вздыхаешь, милая!
Отчего сия слеза в воду канула? —
Не о суженом ли думаешь,
Не гадаешь ли уже о златом кольце?..
Если б мне судьба позволила
Сцеловать с твоих ланит слезы девичьи
И, прижав мое ретивое
Сердце к сердцу твоему, перенять твой вздох!
Майска тиха ночь разливала сумрак.
Голос птиц умолк, ветерок прохладный
Веял, златом звезд испещрялось небо,
Рощи дремали. Я один бродил, погруженный в мысли
О друзьях моих; вспоминал приятность
Всех счастливых дней, проведенных с ними;
Видел их образ. Где ты, мой Клеант! (я, вздыхая, думал)
Чтоб со мной теперь разделять восторги?
Где вы все? — где Флор? где Арист? Филон мой
Где незабвенный? Утром цвел!.. о Флор! не давно ли плачем
По Филоне мы? уж весна двукратно
Оживляла злак над его могилой,
Птички любились. Я вздыхал и, взор устремив слезящий
На кусты, на дерн, вопрошал Природу:
— Друг у нас зачем с превосходным сердцем
Отнят так рано? Мне была в ответ — тишина священна!
Дале вшел я в лес, оперся на древо;
Листвий сладкий шум вовлекал усталы
Чувства в забвенье. Вдруг из мрака бел мне явился призрак,
Весь в тумане: он приближался тихо,
Не был страшен мне, я узнал в нем милый
Образ Филона: Благовиден, млад, он взирал как ангел;
Русы по плечам упадали кудри,
Нежность на устах, на челе спокойство
Изображались. Он уста отверз, — как с журчащим током
Шепчет в дебрях гул или арфу барда
Тронет ветер, — так мне влиялся в ухо
Голос эфирный. Он гласил: ‘Мой друг, веселись, не сетуй;
Я живу: излей и во Флора радость
О судьбе моей, а свою с терпеньем
Участь сносите. Все возможно! зришь ли миры блестящи
Тамо; землю здесь? — что она пред ними,
То и жизнь твоя пред другими жизньми
В вечной природе. Ободрись же ты и надейся с Флором
Лучших жизней там; но не скорбью тщетной,
Благородством чувств и любовью к благу
Чти мою память! ’ Он исчез. Филон! мой любезный, где ты?
Руки я к нему простирал в тумане;
Сердце билось — ах! Но повсюду были
Мрак и безмолвье.
Во время, впору, кстати —
Вот счастия девиз. —
Иванов, что есть счастье?
Иметь покров в ненастье,
Тепло во время стужи,
Прохладну тень от зною;
Голодному хлеб-соль,
А сытому — надежду
На завтрашнее благо;
Сегодня ж — уверенье,
Что совесть в нем чиста,
Что он приятен людям,
Друзьям своим любезен,
Младой подруге мил;
Что он, не зная рабства,
Не обинуясь, может
Работать, отдыхать,
Копить и расточать,
Во время, впору, кстати. Но кто научит нас
Все делать впору, кстати?
Никто иной как сердце,
Как собственное сердце;
Оно должно вести
Нас бережно и ловко,
Как хитрых балансеров,
По оной тонкой нити,
Которая зовется:
Во время, впору, кстати.
Протянута над бездной
Сия чудесна нить;
Над темной бездной скуки,
Душевной пустоты,
Где примет нас зевота,
Положат спать болезни,
И отвращенье в льдяных
Объятиях морит. Но как нам уберечься,
Чтобы туда не пасть?
Спроси у философов;
Один тебе твердит:
‘Не слушайся ты сердца,
А слушайся ума;
Сего имей вождем! ’
Другой велит напротив,
А третий… Но не станем
Одни слова их слушать,
Посмотрим, как они
С хвалеными вождями
В пример пред нами пойдут —
Ах, бедные! в болото
На кочки, в грязь лицом! Кто вел их — ум без сердца?
Иль сердце без ума?
Ах, может быть, и оба;
Но, омраченны лживым
Внушением Сирен,
Внутръюду заглушили
Природы глас — инстинкт,
Закон поры и кстати. А мой совет таков:
Ум с сердцем согласи,
Но более второму
Всегда послушен будь,
За тем, что в нем природа
Свой внедрила инстинкт. Конечно, ум есть жезл,
К которому должны
Привязывать мы сердце,
Как виноградну лозу
К тычинке, — чтобы вверх
Росла, не в прахе б стлалась:
Но может ведь лоза
Прожить и без тычинки,
Хотя и дико, криво,
И плод нести, хоть горький!
Тычинка ж без лозы —
Дреколье лишь сухое,
Таков без сердца ум. Но мы ума не презрим, —
Когда ведет нас сердце
Естественной стезею,
Тогда идти уму
Пред нами со свечою —
Авось либо мы эдак
С пути не совратимся,
Держась поры и кстати,
На том балансируя. Прими, любезный друг,
Сие мое кропанье
Без связи, без начала
И без конца — ты видишь!
Но мне какая нужда;
Я вылил на бумагу
Все то, о чем с тобою
Вечор мы толковали.
Куда сокрылся ты, божественный
С твоим огнем животворным!
Оставил ли оный кому?
Чьи ныне смелые персты тронут
Твою орфическую лиру,
Услаждение ушес и радость сердца?
И кто обует твой котурн,
Сущую обувь аттических муз,
Мельпомены и Талии,
Иначе зовомых:
Сильная, поучительная Истина
Небесная, пленяющая Красота! Ах! с самого неба
К чадам земли ты послан был,
Да не падут они духом,
Утешителем быть и крепким вождем
И сладким пророком изящности! И ты свершил свое послание:
Ни краткость дней твоих, ни гоненье тиранов,
Не воспятили тебе, о гений,
Щедро излить из разжженного небом сердца
То,
Чего многие веки
Ждали,
Чего многим векам
Не дано чувствовать. Блаженна Германия, родившая тебя,
И язык тевтонов,
Его же ты объизяществовал и увековечил, —
Ты, и предтечи твои, Виланд и Гете,
Славный триумвират! Когда Клопшток,
Серафимскими владеяй крилами,
Скрывался в парении горнем,
Тогда Виланд, путем дольним ликуя,
Тевтонскую музу по цветам Эллады
Ко храму Граций повел.
Гете собственные ей показал цветы,
Прекрасные и благоуханные;
Явился Шиллер,
Факел неся Прометеев,
И в каждый цветок
Душу влиял.
Творения Шиллера
Будут цвести в веках,
Как в аере любезное солнце. Но где он сам?
Сей ум исполинский
Истаял ли от рокового дыхания смерти,
Как холм снегу
От вешних Зефиров?
Сие огневместилище чувств (увы нам бедным!)
Червями снедаемо;
Сей сосуд амврозии
Сокрушен и попран тлением! Но чувства где теперь?
Куда пролиялась амврозия? Не поверю, не поверю,
Чтоб божественное было преходяще:
Ты здравствуешь, Шиллер!
Так, — здравствуй, здравствуй на небесах,
Где простираются к тебе объятия днесь
Любви ненарушимой,
И дивномысленную открывают беседу
С вожделенным пришельцем
Оные Духи славы,
Всякую тамо отложши зависть,
Эсхил, и Эврипид с Софоклом,
Корнель с Расином,
И Шекспир.
Осення ночь одела мглою
Петрополь — шум дневной утих;
Все спит — лишь мне болезнь не хочет дать покою,
И гонит сон от глаз моих!
Не написать ли на досуге
К тебе письмо, любезный мой!
Что может слаще быть, как помышлять о друге,
Который хоть вдали, но близок к нам душой!..
Сия приятна мысль теперь меня объемлет;
Держу перо в руке, а сам я вне себя;
В восторге кажется твой голос ухо внемлет
И видит взор тебя.
В забвении ловлю сей голос жадным ухом
И призраком твоим свой томный тешу взор.
Не занесен ли ты из-за Валдайских гор
Ко мне каким-нибудь благим волшебным духом,
Который помогать любви и дружбе скор!
Или твоя душа, оставив члены тела
Усталые в Москве, в объятьях крепка сна,
Теперь, когда везде витает тишина,
Беседовать со мной в Петрополь прилетела,
В сии, обоим нам любезные, места…
Пребудь же долее, о званный гость, со мною!
Здесь долее пребудь, дражайшая мечта!
Я сердце все тебе стесненное открою
И облегчу его — в нем та же чистота,
Оно тебя еще достойно,
Нo что-то уж не так теперь оно спокойно:
Когда б природы красота
Несытых чувств моих подчас не занимала,
Не знаю, что б со мною стало!..
— — — — — — — — — — — — — — — — — — —
«Любить?..
А ежели по сю пору предмета
Еще я не нашел себе, то как мне быть?»
«Ищи…» — Но где? ужель в шуму большого света.
Где всяк притворство чтит за долг,
Где всем поступкам ложный толк,
Где любящее сердце стонет,
Зря всюду лед, и ах! само в ничтожство тонет?
Нет, лучше посижу я здесь, и потерплю;
Авось либо судьба, сия всемочна фея,
Подчас и обо мне жалея,
Вдруг подарит мне ту, которую люблю,
Которую боготворю в воображенье…
Ах, часто в райском сновиденье
Ее перед собой стоящую я зрел,
В ее стыдливые объятия летел —
И как соловьюшек весной для милой пел
Святую песнь любви, в сладчайшем восхищенье!
Мечтаю; но оставь меня, мой друг, мечтать:
Кто в сумерках блажен, тот белу дню не рад.
На сером камени, пустынном и высоком,
Вершина коего касалася небес,
Цирцея бледная в отчаянье глубоком
Лила потоки горьких слез.
Оттуда по волнам глаза ее блуждали;
Казалось, что они Улисса там искали.
Еще ей мнится зреть героя своего:
Сия мечта в ней грудь стесненну облегчает,
Она зовет к себе его,
И глас ее стократ рыданье прерывает:
‘Виновник моего мученья!
Ах! возвратись в страну сию;
Не о любви тебя молю,
Приди, хотя из сожаленья,
Кончину ускорить мою!
Хоть сердце бедное мое сраженно
Есть жертва пагубной к тебе любви.
Хотя обмануто тобой, презренно,
Но пламень злой еще горит в крови.
И — ах! ужели нежность преступленье,
Чтобы толикое заслуживать презренье?
Виновник моего мученья!
Ах, возвратись в страну сию,
Не о любви тебя молю:
Приди, хотя из сожаленья,
Кончину ускорить мою! ’ Так в жалобах она скорбь сердца изливает;
Но вскоре к своему искусству прибегает,
Чтоб возвратить назад любви своей предмет;
Все адски божества она к себе зовет:
Коцит и мрачный Стикс, Цербера, Тизифону,
Злых Фурий, грозных Парк, Гекату непреклонну.
Кровавы жертвы уж трепещут на кострах,
И вмиг их молния преобращает в прах!
Тяжелые пары свет солнца затмевают,
Боязненно свой бег планеты прерывают,
Река со ужасом к вершинам вспять бежит,
И сам Плутон в своих убежищах дрожит. Глас ее страшный
Двигнул весь ад;
Громы ужасны
Глухо гремят;
Облаки мрачны
Ясный день тмят;
Земля трепещет,
Страхом полна;
Яростно плещет
Бурна волна;
С ужасом мещет
Взор свой луна. И тени адские, вняв яры заклинанья,
Из бездны сумрака, бледнея, поднялись.
Их протяженные, унылы завыванья
Далеко в воздухе со стоном раздались, —
И ветры с наглостью заклепы гор прорвали,
И с плачем трепетным и страшным тем смешали
Свой шум, и рев, и вой, и свист!
Усилья тщетные!.. Любовница несчастна,
Ты над всесильною любовию невластна!
Хоть землю можешь потрясти
И ад в смятенье привести,
Того не сделаешь ты яростью ужасной,
Чего твой взор прекрасной
Не мог произвести! Так, независим Купидон.
Свои права он защищает,
Не терпит принужденья он,
По воле смертных наделяет,
Предписывая всем закон,
Законов сам ничьих не знает.
Где трон стоял зимы седой,
Туда Зефиров легкий рой
С прекрасной Флорой возвратится.
Эолу Алкион отдаст
Свою над морем кратку власть,
Но паки ею насладится;
Но никогда, никак, ничем
К себе опять не привлечем
Любовь, которая однажды удалится!