Ты мила мне дарагая, я подвластен стал тебе
Ты пленила взор и сердце, чувствую любовь в себе,
Твой взорь палит меня,
А я горю стеня,
И возле тебя ищу.
Потерян мой покой,
Где нет тебя со мной,
Я во всех местах грущу.Нет во дни такой минуты, чтоб твой зрак ушел из глаз,
Нет в ночи мне сна покойна, пробужаюсь всякой чась:
Ты рану злу дала,
И сильну власть взяла,
Вечно томной дух пленивь,
Я принудень вздыхать,
Твоих очей искать,
И любить доколе мне.Сжалься, сжалься дарагая, и тоски моей не множ,
Раздели со мною пламень и почувствуй в сердце тож,
Жалей о мне жалей
И мысль ахъ! Туж имей,
Возврати покой назад.
Отведай страсть сию,
И знай, что грудь мою
Твой пронзил приятной взгляд.Вынь болезнь из сердца люту, и всегдашню грусть скончай,
Иль хотя единым взглядом сладку мне надежду дай:
Вздохни хоть раз, вздохни,
Хотя на час вспыхни
Сим огнем, что дух мой жжотъ;
Или мне в грусти сей
К тебе в любви моей
Ни какой надежды нетъ? Будь склонна, я буду верен и до гроба тверд в любви,
Пламень будет вечно тот же, что теперь в моей крови.
Разрушь тьму тяжких дум,
Дай мысль приятну в ум,
Премени печальну страсть:
Мне люту грусть послать
И жизнь веселу дать
Ты одна имеешь власть.
Желай, чтоб на брегах сих музы обитали,
Которых вод струи Петрам преславны стали.
Октавий Тибр вознес, и Сейну — Лудовик.
Увидим, может быть, мы нимф Пермесских лик
В достоинстве, в каком они в их были леты,
На Невских берегах во дни Елисаветы.
Пусть славит тот дела героев Русских стран
И громкою трубой подвигнет океан,
Пойдет на Геликон неробкими ногами
И свой устелет путь прекрасными цветами.
Тот звонкой лирою края небес пронзит,
От севера на юг в минуту прелетит,
С Бальтийских ступит гор ко глубине Японской,
Сравняет русску власть со властью македонской.
В героях кроючи стихов своих творца,
Пусть тот трагедией вселяется в сердца:
Принудит, чувствовать чужие нам напасти
И к добродетели направит наши страсти.
Тот пусть о той любви, в которой он горит,
Прекрасным и простым нам складом говорит,
Плачевно скажет то, что дух его смущает,
И точно изъяснит, что сердце ощущает.
Тот рощи воспоет, луга, потоки рек,
Стада и пастухов, и сей блаженный век,
В который смертные друг друга не губили
И злата с серебром еще не возлюбили.
Пусть пишут многие, но зная, как писать:
Звон стоп блюсти, слова на рифму прибирать —
Искусство малое и дело не пречудно,
А стихотворцем быть есть дело небеструдно.
Набрать любовных слов на новый минавет,
Который кто-нибудь удачно пропоет,
Нет хитрости тому, кто грамоте умеет,
Да что и в грамоте, коль он писца имеет.
Подобно не тяжел пустой и пышный слог, —
То толстый стан без рук, без головы и ног,
Или издалека являющася туча,
А как ты к ней придешь, так то навозна куча.
Кому не дастся знать богинь Парнасских прав.
Не можно ли тому прожить и не писав?
Худой творец стихом себя не прославляет,
На рифмах он свое безумство изъявляет.
есмелый Аристей стоная ежечасно,
И жалуясь на рок пуская стон напрасно,
Октавии, любви своей, не открывал,
И ею быв любим, любил и унывал.
Пастушку и Филинт как он любил подобно,
Хотя о страсти знал он дружеской подробно.
Со Аристеемь жил он дружно будто братъ;
Но страсть любовная впустила в сердце яд.
Он страсти своея ни чем не утоляет:
Отца Октавии в последок умоляет,
Сказав о дочери ему свой тяжкий стон:
И соглашается на брак дочерний он.
Нещастный Аримтей в отчаянии тонетъ;
Любезная ево ему подобно стонетъ;
Октавии он мил, ему мила она.
Не светло солнце им и не ясна луна:
Журчат в унынии лиющиясь потоки,
И ветры тихия Бореи им жестоки:
Синеют во очах зеленыя луга,
В ушах шумят леса и стонут берега.
Филинт на пастве сем скотиной изобилен:
Октавия робка, отец во власти силен,
И не известна ей любовника любовь,
Колико ни горит во Аристее кровь.
Не зрит Октавия себе взаимной страсти;
Но не противится отцовой сильной власти.
Колико Аристей, Филинту, ни пеняль,
Филинт намерений своих не отменял.
Уже плачевный день, день брачный наступает,
Невеста во слезах горчайших утопает:
Уже Цитерский храм на холме возвышен,
И благовонными цветами украшен,
Где лавры сей талать прохладно осеняли,
И ветвия свои ко крышке преклоняли.
Настал Октавии, настал ужасный час:
Любовник к ней идет, уже в последний разъ;
Ни мыслей, ни речей своих не учреждает,
И горькия тоски ни чем не побеждаеть:
Почти без памяти к Октавии подшел.
В каком отчаяньи любезну он нашелъ!
Растрепанна, глаза на небо простирает,
Терзает волосы, бледнеет, обмирает,
И пастуха узрев любима у себя
Вскричала: Аристей, я стражду от тебя;
К тебе горячая сей злой любовь судьбою;
Я может быть теперь умру перед тобою.
Прости любезная пустыня на всегда,
Луга и быстрых струй журчащая вода:
Простите берега крутыя етой речки
И птички рощей сих и вы мои овечки!
Живи любезная, когда тебе я милъ!
Любовь согласная довольно даст нам сил,
Сему насилию, горя, сопротивляться:
О страсть пора тебе с обеих стран являться!
Что я толь щастлив был, не ведал я по днесь.
Отец ко мне идетъ; совместник твой с ним здесь.
Родитель не могу своей противясь доле,
Любя ево твоей повиноваться воле:
И все твои уже приказы мне вотще:
Я жертвовала им не ведая еще,
Колико лютое усилие мне злобно,
И что влюбненную и он любиль подобно.
И прежде тих Зефир потоки возмутит,
Кит тяжкий из валов на воздух возлетит,
Совьють во глубине сих рощей птицы гнезды,
На землю ниспадут блистающия звезды,
Ахъ! Нежель я в любви с Филинтом соглашусь,
И ради я ево любовника лишусь.
Любезных чад отцы в бедахь не покидают:
И тигры лютыя птенцовь не поядають:
Щадить детей своих свирепая змея,
И я, родитель мой, любезна дочь твоя.
С ея желанием толико он согласен,
Колико оный час Филинту был ужасен.
В одну минуту в немь переменился видь:
Невернымь дружеством навлек себе он стыд:
Плодом который им безстыдно насаждался,
Бездельство учинив, Филинт не наслаждался.
Бежит как дикий зверь ко темным он лесам,
И яму другу рыв, в ту яму пал он сам.
А Гимен и Ерот любящихся спрягают:
Любовннки утех желанных достигають:
И стона своево скончав печальны дни,
В готовом шалаше осталися одни:
И вместо прежния любовныя отравы,
Там чувствовали все цитерския забавы.