Когда Архангел протрубит в трубу,
И мертвецы проснутся в ужасе; когда
Решить земных племен последнюю судьбу
Настанет страшный день последнего суда;
Когда земная ось качнется под стопой
Царя земных царей, судьи земных судей,
Чтоб вечный свет его проник в сердца людей,
Чтоб солнце зла познало запад свой;
Когда пред Господа торжественно на суд
Смущенные народы потекут,
Сложа венцы, последний дать ответ
За тысячи прожитых ими лет;
Когда и ты, о Русь, могучая! главой,
В числе других держав, поникнешь пред Судьей,
И взглянет на тебя неотразимый взор,
Взор, вопрошающий о подвигах добра…
Тогда в неведеньи, что̀ скажет приговор,
Твоей заступницей придет твоя сестра —
Твоя Иверия, с мольбою на устах,
И за тебя в слезах повергнется во прах.
И смрадный ад тогда умерит клокот свой,
И стихнет херувимов звучный хор,
И ангелов сгустится светлый строй
Вокруг того, чей вечный приговор
Решит последнюю судьбу земных сестер,—
И молвит томная Иверия, в слезах,
Преодолев души благоговейный страх:
«О, Царь царей! Господь! суди мои дела,
Но милуй Русь! — Без помощи сестры,
Я б тяжким сном спала до сей поры,
Я б никаких плодов тебе не собрала.
Когда, избитая мечами мусульман,
Лежала я в горах и кровь текла из ран,
Когда в сынах моих я видела врагов,
И слезы капали на пепел городов,
Единоверная, она ко мне пришла,—
Не за добычею, — не за моим добром
Она пришла ко мне в ограбленный мой дом,—
Нет! из любви она мне руку подала!!
С тех пор, добро и зло — все с ней делила я,
Всю сладость бытия, всю горечь бытия,
Все страшные врагам венцы ее побед
И слезы тайные во дни народных бед.
О, Царь Царей! Господь! суди мои дела,
Но милуй Русь!..»
О, было время, труд полезный
Имеретин позабывал,
Меняя плуг и серп железный
На ружья, шашку и кинжал.
Вражда стучалась в наши двери,
Мы прятались, куда кто мог,
Иль кровожадные, как звери
Шли на врага, взведя курок.
Костры сигнал нам подавали:
По высотам сторожевым
Мы ночью зарева искали,
А днем разглядывали дым.
Нас ночью глушь лесов пугала:
На страже сидя у дверей,
Мы принимали плач шакала
За плач украденных детей.
Как часто ветра шум привольный,
Треск сучьев, лошадиный топ —
Меня бросал то в жар невольный,
То в лихорадочный озноб.
В ножи играли дети наши
И бегали обнажены,
И, дна не видя горькой чаши,
Не ждали мы конца войны.
И равнодушно мы сносили
Наш плен и наш позор, когда
Красавиц наших уводили
На трапезонтские суда.
Мы знали, дома ждал их голод;
Мы знали, брачную постель
Их замела бы в зимний холод
Неугомонная метель.
Жилища наши стали бедны,
И обеднели алтари,
Где перед битвами молебны
Служили некогда цари.
Но, закаленные бедами,
Не закалили мы сердец…
Как над младенцами, над нами
Небесный сжалился Отец.
Потухло зарево пожаров,
Угомонилася вражда,—
Пленно-продавцев янычаров
Исчезли грозные суда:
Единоверному народу
Вручили мы свою судьбу!
Он дал нам полную свободу
Начать бескровную борьбу,—
Борьбу с сохой, борьбу с лопатой,
С шелкомотальным колесом…
И стал богат наш дом дощатый
Мотками шелку и вином.
Рубли в карманах завелися,
Висят замки на сундуках,
И с песнями до Кутаиса
Мы русских возим в каюках…
(Посв. памяти А. Ф. Жохова)
Уже пестрит расцвет обильный, —
Но тщетно разгорелся май,
В садах и на дороге пыльной
Я слышу голос замогильный, —
Знакомый голос твой, — «прощай!..
Напрасно, дорожа любовью,
Хотел привыкнуть я к злословью, —
Привыкнуть к шепоту невежд,
Не мог — и поплатился кровью
На рубеже земных надежд.
Мечтал я, не склоняя выи,
Назло враждебной нам стихии,
Все убежденья, — все мое Служенье посвятить России,
И умер в страшной агонии
С свинцом в мозгу — не за нее!..
Больного века сын недужный,
Я от больных не ждал суда —
И тенью стал для вас ненужной,
И в вашей памяти досужной,
Как тень исчезну без следа…
От горьких нужд, позорной лени
И сокрушительных забот,
Не вы спасете ваш народ,—
И ваша очередь придет,
И вы исчезнете как тени…
Кой-что мне жаль, — но не друзей,—
Они земных боятся терний,
Без веры стали легковерней,
И будут жертвою вечерней
Своих пороков и страстей…—
Прощай!»…
Дача на Петергофской дороге
(Посв. памяти А. Ф. Жохова)
Уже пестрит расцвет обильный, —
Но тщетно разгорелся май,
В садах и на дороге пыльной
Я слышу голос замогильный, —
Знакомый голос твой, — «прощай!..
Напрасно, дорожа любовью,
Хотел привыкнуть я к злословью, —
Привыкнуть к шепоту невежд,
Не мог — и поплатился кровью
На рубеже земных надежд.
Мечтал я, не склоняя выи,
Назло враждебной нам стихии,
Все убежденья, — все мое
Служенье посвятить России,
И умер в страшной агонии
С свинцом в мозгу — не за нее!..
Больного века сын недужный,
Я от больных не ждал суда —
И тенью стал для вас ненужной,
И в вашей памяти досужной,
Как тень исчезну без следа…
От горьких нужд, позорной лени
И сокрушительных забот,
Не вы спасете ваш народ,—
И ваша очередь придет,
И вы исчезнете как тени…
Кой-что мне жаль, — но не друзей,—
Они земных боятся терний,
Без веры стали легковерней,
И будут жертвою вечерней
Своих пороков и страстей…—
Прощай!»…
Сто лет — сто зим!..
Позволь обнять, — поговорим.
Я слышал, что тебе везет,
Что ты таким,
Брат, стал тузом, — что страх берет!
А помнишь, брат,
В конце студенческих годов…
И я был хват, — и ты был хват,
И, как Бог свят, —
Мы обходились без чинов.
Тогда пленял
И нас свободы идеал,
Но кто из нас подозревал,
Чтоб этот бред
Наделать мог нам столько бед!
А, милый мой,
Что скажешь? Лучше ли живет
На воле темный наш народ?
У золотой
Свободы золотой ли плод?
Труд крепостной,
Единственный в России труд, —
Для нас погиб! Хоть волком вой!
И гласный суд,
И земство, — и… разбой! разбой!
Уже печать
На всю безграмотную Русь
Про нас успела прокричать…
Жду, не дождусь,
Когда велят ее унять.
Не то беда,
Что либералам я не мил, —
Беда, что вам не угодил,
И без суда
За пустяки уволен был.
Клянусь Творцом, —
Я совестился взятки брать;
Я только шел, — шел напролом,
Чтоб, так сказать,
Влиять, спасать и ограждать.
И ничего
Не оградил! — таков закон, —
Из-за него, будь проклят он, —
Из-за него
Я пал, — но буду отомщен.
Да, погоди!..
Придет еще и мой черед, —
Опомнятся! — не то народ,
Того гляди,
Учиться грамоте начнет.
Уж говорят,
И это, брат, не пустяки,
Что осадить давно назад
Кой-что хотят,
И что в ходу крепостники.
О! дай-то Бог!
И за тебя я буду рад, —
Ты деловой имеешь слог,
Умен, богат, —
Ты нам полезен будешь, брат.
Сумеем мы
Все рассудить, что — «да», что — «нет»
И водворить в России свет
Без кутерьмы,
Без земщины и без газет.
А то, ей-ей!
Невольно пробирает дрожь:
Что будет? ну, как вдруг умрешь!—
И без вожжей
Оставишь нашу молодежь!
Тогда всему
Заветному скажи: аминь!..
Друг! Ты известен по уму,
А потому
Спеши, дерзай, — и маску скинь!
Нас — легион,
И можем мы тебя поднять
На верх, на самый, так сказать,
На Геликон,
Чтоб мог богов ты созерцать.
Итак, вперед!
А что про нас произнесет
История… Да пусть она
Что хочет врет…
Нам, братец, слава не нужна.
Ба, что с тобой!
Я душу отвести хотел,
А ты… как будто побледнел…
Ужели мой
Благой порыв так нов иль смел?!
Нет, брат, надуть
Меня нельзя, и я ничуть
В своей не каюсь болтовне:
Когда-нибудь
Вверху ты вспомнишь обо мне
И, видит Бог,
Возопиешь: Старик, сюда!
Подул попутный ветерок,
Возьми, пророк,
Бразды — и… нет тебе суда!
Распорядителем земных судеб
Мне не дано играть на сцене света
Ваятеля зависимую роль:
Перо — плохой резец; а между тем
Есть образы, которые, волнуя
Воображенье, тяжелы как мрамор,
Как медь литая, — холодны как проза,
Как аллегория…
Гляди, — мне говорит,
Как бы сквозь сон, тревожная моя
Фантазия: — идет или стоит
Та женщина?.. Гляди… не молода…
Но красота, и страсти роковые,
И мысль, и скорбь, а, может быть, и пытка
Оставили на ней свои следы…
Ее лицо, и взгляд, и поступь — все внушает
Любовь, и ненависть, и сожаленье,
И затаенный ужас…
Задыхаясь, Она идет и поражает странной
Необычайностью своей одежды…
На голове ее сияет диадема
Из драгоценных камней и терновый
Венок с Голгофы, перевитый хмелем
И вековыми лаврами; богатства
Всех стран подлунных отягчают
Ей грудь и плечи; — перлы и алмазы,
Мелькают в роскоши ее волос,
И белую опутывают шею,
И прячутся под нитями узора
Пожелкнувших венецианских кружев.
На ней повисла мантия с гербами
Монархий и республик; бархат смят
Порывом пролетевшей бури; — ниже —
Простой ременный пояс, — ниже — складки
Рабочего передника, затем — заплаты,
Лохмотья, — наконец, — босые ноги
В пыли и язвах…
Женщина согнулась
Под страшной ношей: на ее спине,
Как на спине носильщика, железо
И золото, — и брони из булата
(Судов и башен хрупкие щиты),
И ружья, и с патронами мешки, И на лафетах пушки, и кули,
Готовые прорваться, из которых
Чиненые выглядывают бомбы.
Все это ей по росту (колоссальный,
Могучий рост!!)… Но сгорбилась она
Под этой страшной ношей, — осторожно
Ступает, — опирается на меч, —
Им щупает дорогу; — улыбаясь,
С надменным недоверием она
Усталыми глазами, исподлобья,
Глядит вперед, не замечая,
Как на ее широком пьедестале
Несметный рой пигмеев, копошась
И суетясь, ей под ноги бросает
Свои мишурные изделья: — кипы
Нот, никому неведомых, романы,
Забытые стихи, картины, моды,
Фальшивые цветы и статуэтки,
И миллион пудов листов печатных,
Прочитанных сегодня, завтра — рваных…
Они кричат ей: «Дай нам славу!
Дай золота!!» Они грозят ей
И проклинают, или умиленно
Глядят наверх, на блеск ее венцов;
Они над лаврами смеются в венчают Ложь и разврат, кощунствуя, — хохочут,
Или косятся с ужасом на меч,
В дни мира извлеченный из ножен,
Отточенный, как накануне боя,
Косятся и на бомбы, от которых
Кули трещат и рвутся на спине
Босой владычицы, — рабы и королевы.
Она идет, обдуманно скрывая
Загаданную цель; — ей нипочем
Провозглашать любовь, права, свободу
И сокрушать, давить своей пятой
Великодушные надежды и мечты…
Ей и самой мучительно под грузом
Железа, поедающего хлеб,
И золота, питающего роскошь
Иль суету страстей; а между тем
Она гордится ношей, как последним
Плодом ее усилий, как залогом
Грядущей славы. — Ей, согбенной
И устарелой, снится, что у ней
В деснице Божий гром, и что она
Несет грозу на всех, кто смеет
Ей помешать идти, влиять и — грабить.
Ей тяжело… Ни головы поднять
Она не может, ни нагнуться ниже: Она уже не видит неба и
Предчувствует, что все, что соскользнет
С наклона головы ее, она
Поднять не будет в силах, не рискуя
Нарушить равновесие свое
Или упасть… Не дай ей Бог, ступая
По слякоти, споткнуться на своих же
Пигмеев, — быть раздавленной своим же
В железный век железной волей
Сколоченным добром!..
Какой тяжелый,
Не всем понятный образ! Для чего ты
Возник и отпечатался в очах
Души моей!? Зачем мое перо,
Как бы на зло мне, изваяло
Такую статую? Как будто в ней —
Наш идеал! Как будто все должны мы
Брести, согнувшись под ярмом железа
И золота?! И кто из благодушных
Ее поклонников не отвернется
От пораженного своим виденьем
Мечтателя, и кто из них не скажет
С негодованьем: Нет, не такова
Европа, на пути к двадцатому столетью?
Распорядителем земных судеб
Мне не дано играть на сцене света
Ваятеля зависимую роль:
Перо — плохой резец; а между тем
Есть образы, которые, волнуя
Воображенье, тяжелы как мрамор,
Как медь литая, — холодны как проза,
Как аллегория…
Гляди, — мне говорит,
Как бы сквозь сон, тревожная моя
Фантазия: — идет или стоит
Та женщина?.. Гляди… не молода…
Но красота, и страсти роковые,
И мысль, и скорбь, а, может быть, и пытка
Оставили на ней свои следы…
Ее лицо, и взгляд, и поступь — все внушает
Любовь, и ненависть, и сожаленье,
И затаенный ужас…
Задыхаясь,
Она идет и поражает странной
Необычайностью своей одежды…
На голове ее сияет диадема
Из драгоценных камней и терновый
Венок с Голгофы, перевитый хмелем
И вековыми лаврами; богатства
Всех стран подлунных отягчают
Ей грудь и плечи; — перлы и алмазы,
Мелькают в роскоши ее волос,
И белую опутывают шею,
И прячутся под нитями узора
Пожелкнувших венецианских кружев.
На ней повисла мантия с гербами
Монархий и республик; бархат смят
Порывом пролетевшей бури; — ниже —
Простой ременный пояс, — ниже — складки
Рабочего передника, затем — заплаты,
Лохмотья, — наконец, — босые ноги
В пыли и язвах…
Женщина согнулась
Под страшной ношей: на ее спине,
Как на спине носильщика, железо
И золото, — и брони из булата
(Судов и башен хрупкие щиты),
И ружья, и с патронами мешки,
И на лафетах пушки, и кули,
Готовые прорваться, из которых
Чиненые выглядывают бомбы.
Все это ей по росту (колоссальный,
Могучий рост!!)… Но сгорбилась она
Под этой страшной ношей, — осторожно
Ступает, — опирается на меч, —
Им щупает дорогу; — улыбаясь,
С надменным недоверием она
Усталыми глазами, исподлобья,
Глядит вперед, не замечая,
Как на ее широком пьедестале
Несметный рой пигмеев, копошась
И суетясь, ей под ноги бросает
Свои мишурные изделья: — кипы
Нот, никому неведомых, романы,
Забытые стихи, картины, моды,
Фальшивые цветы и статуэтки,
И миллион пудов листов печатных,
Прочитанных сегодня, завтра — рваных…
Они кричат ей: «Дай нам славу!
Дай золота!!» Они грозят ей
И проклинают, или умиленно
Глядят наверх, на блеск ее венцов;
Они над лаврами смеются в венчают
Ложь и разврат, кощунствуя, — хохочут,
Или косятся с ужасом на меч,
В дни мира извлеченный из ножен,
Отточенный, как накануне боя,
Косятся и на бомбы, от которых
Кули трещат и рвутся на спине
Босой владычицы, — рабы и королевы.
Она идет, обдуманно скрывая
Загаданную цель; — ей нипочем
Провозглашать любовь, права, свободу
И сокрушать, давить своей пятой
Великодушные надежды и мечты…
Ей и самой мучительно под грузом
Железа, поедающего хлеб,
И золота, питающего роскошь
Иль суету страстей; а между тем
Она гордится ношей, как последним
Плодом ее усилий, как залогом
Грядущей славы. — Ей, согбенной
И устарелой, снится, что у ней
В деснице Божий гром, и что она
Несет грозу на всех, кто смеет
Ей помешать идти, влиять и — грабить.
Ей тяжело… Ни головы поднять
Она не может, ни нагнуться ниже:
Она уже не видит неба и
Предчувствует, что все, что соскользнет
С наклона головы ее, она
Поднять не будет в силах, не рискуя
Нарушить равновесие свое
Или упасть… Не дай ей Бог, ступая
По слякоти, споткнуться на своих же
Пигмеев, — быть раздавленной своим же
В железный век железной волей
Сколоченным добром!..
Какой тяжелый,
Не всем понятный образ! Для чего ты
Возник и отпечатался в очах
Души моей!? Зачем мое перо,
Как бы на зло мне, изваяло
Такую статую? Как будто в ней —
Наш идеал! Как будто все должны мы
Брести, согнувшись под ярмом железа
И золота?! И кто из благодушных
Ее поклонников не отвернется
От пораженного своим виденьем
Мечтателя, и кто из них не скажет
С негодованьем: Нет, не такова
Европа, на пути к двадцатому столетью?