(ГИПОТЕЗА)
Из вечности музыка вдруг раздалась
И в бесконечность она полилась,
И хаос она на пути захватила,—
И в бездне, как вихрь, закружились светила:
Певучей струной каждый луч их дрожит,
И жизнь, пробужденная этою дрожью,
Лишь только тому и не кажется ложью,
Кто слышит порой эту музыку Божью,
Кто разумом светел,— в ком сердце горит.
(ГИПОТЕЗА)
Из вечности музыка вдруг раздалась
И в бесконечность она полилась,
И хаос она на пути захватила,—
И в бездне, как вихрь, закружились светила:
Певучей струной каждый луч их дрожит,
И жизнь, пробужденная этою дрожью,
Лишь только тому и не кажется ложью,
Кто слышит порой эту музыку Божью,
Кто разумом светел,— в ком сердце горит.
(Из либретто оперы «Кузнец Вакула»)
(Посв. памяти А. Н. Серова)
Темно нам, темно, темнешенько,
Словно в темницах сырых.
Месяц стал над рекой,
Чуть краснеется,
В небе тучка плывет,
Чуть белеется…
Холодно нам, холоднехонько,
Словно в гробах ледяных.
Ветра шорох ночной
Еле слышится,
Ничего в осоке
Не колышется…
Тресни же, тресни ты, синий лед!
В блеске лучей золотых,
Мы, как рыбки в реке,
Затрепещемся, —
Сквозь туман рыбакам
Померещимся.
(Из либретто оперы «Кузнец Вакула»)
(Посв. памяти А. Н. Серова)
Темно нам, темно, темнешенько,
Словно в темницах сырых.
Месяц стал над рекой,
Чуть краснеется,
В небе тучка плывет,
Чуть белеется…
Холодно нам, холоднехонько,
Словно в гробах ледяных.
Ветра шорох ночной
Еле слышится,
Ничего в осоке
Не колышется…
Тресни же, тресни ты, синий лед!
В блеске лучей золотых,
Мы, как рыбки в реке,
Затрепещемся, —
Сквозь туман рыбакам
Померещимся.
(1889 г. 28-го января).
Ночи текли,— звезды трепетно в бездну лучи свои сеяли…
Капали слезы,— рыдала любовь,— и алел
Жаркий рассвет,— и те грезы, что в сердце мы тайно лелеяли,
Трель соловья разносила, и — бурей шумел
Моря сердитого вал,— думы зрели, и — реяли
Серые чайки…
Игру эту боги затеяли…
В их мировую игру Фет замешался и пел…
Песни его были чужды сует и минут увлечения,
Чужды теченью излюбленных нами идей:
Песни его вековые,— в них вечный закон тяготения
К жизни — и нега вакханки, и жалоба фей…
В них находила природа свои отражения…
Были невнятны и дики его вдохновения
Многим,— но тайна богов требует чутких людей.
Музыки выспренний гений не даром любил сочетания
Слов его, спаянных в «нечто» душевным огнем;
Гений поэзии видел в стихах его правды мерцание,—
Капли, где солнце своим отраженным лучом
Нам говорило: «я солнце!» И пусть гений знания
С вечно пытливым умом, уходя в отрицание,
Мимо проходит,— наш Фет — русскому сердцу знаком.
Вчера священники служили в ризах черных;
Горели свечи; из кадильниц дым
Вставал столбом; и с пеньем гробовым
Сливался глас молитв покорных…
И язвы Господа, который распят был,
Толпа лобзала грешными устами;
А я — одну тебя, скорбя, искал глазами
В дыму бряцающих кадил,
И видел я, как жарко ты молилась,
Как веры чистый луч в глазах твоих сиял;
Твоя душа на небо возносилась,
Я на земле по ней, как грешник, тосковал.
Сегодня светлый день и церковь, торжествуя,
Поет: «Христос воскрес!» — колокола звучат;
Весной дыша и празднично ликуя,
Толпы по улицам шумят.
В веселых масках ходят лицемеры;
Готовы целовать меня враги мои;
А мне, — я чувствую, как мало света веры
Без теплого луча твоей любви.
Но, где же ты? — зову, молю, — хоть мимо,
Пройди, о гений чистый мой!
Мне кротко улыбнись улыбкой херувима
Иль, как дитя, посмейся надо мной!
Слегка руки моей коснись твоей рукою,
Наполни душу мне предчувствием небес,
Чтоб мог я радостно, воскреснувши душою,
Произнести: воистину воскрес!
Душный день догорал,
Дальний звон меня звал,
И как в рай, в Божий храм
Запросилась душа.
И спеша, и дыша
Тяжело, по пескам,
По лесистым буграм
Шел я, бледен и хил,
Точно крест волочил,
И дошел до ворот,
Где теснился народ.
Жаждал видеть я ряд
Посребренных лампад,
Запрестольных свечей
Седмь горящих огней;
Созерцать в золотых
Ризах лики святых,
Певчим хорам внимать
И блаженно вздыхать,
В теплом дыме кадил,
Чуя Господа сил.
Но я, хил и убог,
В храм пробраться не мог:
Суетливой толпой,
Теснотой, толкотней,
Я — безжалостно смят,
Я — отброшен назад.
И, как нищий-старик,
У решетки поник.
Крест на храме сиял,
Он один затмевал
Сотни наших свечей,
Весь в багрянце лучей
Он сиял от зари,
Что твои алтари!
Там стрижи вверх и вниз
Чуть мелькая вились,
И, забывчиво-тих,—
Я заслушался их.
Как над былием лес,
Над землей, надо мной,
Над церковной главой
Вековечных небес
Расстилалася высь.
«Маловерный, молись!»
Как журчанье волны,
Пронеслось с вышины…
И уж я сознавал,
Что я в храме стоял, —
В храме, полном огней,
Перелетных лучей,
И невидимых крыл,
И неведомых сил.
Из воспоминаний художника
В час заката, с последним лучом
Покидал я в Локриде мой дом;
В час мерцания вечных светил
Отдыхать я на камне любил
Возле моря Коринфского, там,
Где почиет разрушенный храм.
Помню я, как летучий песок
Знойный ветер, крутя, подымал
Там, где прежде священный поток
Под оливами звонко журчал,
Где, бывало, по ясным зарям
Отражало живое стекло
Вечно-юное нимфы чело,
И журчала живая волна
Под навесом пахучих листов,
Когда ночью купалась она,
На траву сброся белый покров.
И в таинственном мраке звончей
На шиповнике пел соловей…
О, Эллада! Эллада!
Там, где прежде в четыре ряда
Подпирали колонны карниз,
Помню я, как бродили стада,
И зеленою плетью вились,
То взбегая, то падая вниз,
По руинам живые листы
Повилики, и мох выступал,
И на сером обломке плиты
Желтый змей чешуею сверкал…
О, Эллада! Эллада!
Но над пепельной грудой камней,
Из-за темно-зеленых ветвей
Поднималась статуя. Века
На лице пощадили черты
Первобытной ее красоты,
И была лишь отбита рука,
Да обтесаны складки одежд
Беспощадной рукою невежд…
И была обвита вся кругом
Та статуя зеленым плющом.
Помню ночь — ночь была
Упоительной неги полна.
В облака погружаясь, луна,
И из них выплывая, была
Так тепла, так волшебно светла,
Что, казалось, в заливе морском,
Золотым подвигаясь столбом,
Ее луч волны моря зажжет,
Что ей гимн где-то нимфа поет!
Чей-то парус белелся вдали;
Кто-то правил чуть видный рулем;
Темный руль догоняли струи,
Отливаясь вдали серебром…
И, колеблясь, прозрачно-густой
От земли к небесам пар ночной
Поднимался, как будто богам,
Без огня, сам собой фимиам
Воскурялся…
В эту ночь на холме я стоял.
Я к статуе мой взор приковал,
И ее бледно-мраморный лик,
С томно-ясным челом, с высоты
Мне навстречу глядел, и в тайник
Моей юной души все черты
Я хотел уловить и с собой
До утра унести их домой,
Чтобы с утренним первым лучом
В мертвый мрамор ударить резцом,
Благородным и резким чертам
Уловленную мысль передать
И чредою грядущим векам
Все, что было завещано нам,
В первобытной красе завещать!
Где вы, источники вечной любви, —
Жажда всех видеть счастливыми, —
Клад дорогой, скрытый в нервах, в крови,
В пламенном сердце с порывами?
Где та великая вера в людей,—
В славу всего человечества?
Или хоть в смелую правду друзей,
Шедших страдать за отечество?..
Где та заря, что вставала?— скажи,
Где та душа, что проснулася?..
Или земля,— это скопище лжи, —
В грозные тучи замкнулася?..
Или опять племенная вражда
В каждый народ протеснилася
И, как осенняя с грязью вода,
В сердце мое проточилася…
Или в умы замешался хаос,— Или опять первобытная
Дичь разрастается,— крови и слез
Требует власть ненасытная!?—
Если погаснет священный огонь,—
Что впереди?— тьма бездонная…
Милая! в эту минуту не тронь
Сердце мое омраченное…
Может быть, эта минута пройдет,
Может быть, завтра ж попутная
Звездочка луч свой уронит,— сойдет
В душу хоть радость минутная.
Рад буду встретить я гостью мечту
И принести ей раскаянье
За ненавистную мне слепоту
И за минуту отчаянья…
Где вы, источники вечной любви, —
Жажда всех видеть счастливыми, —
Клад дорогой, скрытый в нервах, в крови,
В пламенном сердце с порывами?
Где та великая вера в людей,—
В славу всего человечества?
Или хоть в смелую правду друзей,
Шедших страдать за отечество?..
Где та заря, что вставала?— скажи,
Где та душа, что проснулася?..
Или земля,— это скопище лжи, —
В грозные тучи замкнулася?..
Или опять племенная вражда
В каждый народ протеснилася
И, как осенняя с грязью вода,
В сердце мое проточилася…
Или в умы замешался хаос,—
Или опять первобытная
Дичь разрастается,— крови и слез
Требует власть ненасытная!?—
Если погаснет священный огонь,—
Что впереди?— тьма бездонная…
Милая! в эту минуту не тронь
Сердце мое омраченное…
Может быть, эта минута пройдет,
Может быть, завтра ж попутная
Звездочка луч свой уронит,— сойдет
В душу хоть радость минутная.
Рад буду встретить я гостью мечту
И принести ей раскаянье
За ненавистную мне слепоту
И за минуту отчаянья…
На дворе зима лихая…
Солнце красное взошло
И, то щурясь, то мигая,
Смотрит в мерзлое стекло.
В ночь цветы полярной флоры
Разрослись на том стекле;
Рдеют белые узоры,
Уловляя в серой мгле
Пурпур солнца, блеск лучистый,
Розовато-золотистый…
В том же розовом огне,
В полосе луча и пыли,
Золотились на окне
Два лимона: их забыли —
И не выкинули их…
Два лимона, — как два брата, —
Оба выжаты, — и смята
Их краса была, и в них
Говорило горе… Мнилось,
Кто-то молча слушал их…
Близко чье-то сердце билось.
С детства мыслящий старик,
Тоже смятый, он не даром
Оглянулся — и поник
У стола, за самоваром.
Самовар его потух,
Но еще таилась сила, —
Пар таился в нем, — и вдруг
Медь его заголосила,
Тихо стала петь и ныть…
Вслед за ней и два лимона
Тоже стали голосить:
«В вертоградах Лиссабона,
Дети марта и весны,
Были мы не для Мамона,
А для солнца рождены.
Помнишь, как благоухали
Наши белые цветы
В те часы, как нам мигали
Божьи звезды с высоты?..
И какие сны нам снились
В дни, когда мы золотились
На припеке, — в дни, когда
Все вкруг нас, как бы дремало
Или млело, — лишь журчала
Где-то в желобе вода!..
Что же сделали вы с нами,
Люди злые, без души! —
Нас нечистыми руками
Обобрали торгаши.
И теперь в какой трущобе
Очутились мы! Куда
Нас умчала в дикой злобе
Нам враждебная среда!
Выжимают сок наш, — нашу
Кровь — в дымящуюся чашу…
Ах, как грустно самовар,
Потухая, напевает!..
Уж не он ли превращает
Простывающий свой пар,
Оседающий на окна,—
В серебристые волокна,
В виде листьев и цветов,
В виде бледных привидений
Нам неведомых растений,
От которых жутко нам,
Светлой родины сынам?
Кто вернет нам сень душистых
Лавров, или зной лучистых
Наших дней? Ужели нет, —
В целом мире нет — закона,
Чтоб два выжатых лимона
Воротить на вольный свет!?»
Солнце, — то же, что и летом, —
То же солнце, чье тепло
Мирт и лавры вознесло, —
Ни приветом, ни ответом
Не могло служить им; — нет,
Солнца пурпурный рассвет
В этот миг холодным светом
Озарял немало бед.
И цветы полярной флоры, —
Эти белые узоры,
Те, что им озарены
Так роскошно, так приветно, —
Будут им же незаметно
Навсегда унесены…
— Вот что нужно пустозвонам!
Молвил мой старик, — пора
Мне и выжатым лимонам —
В смерти ждать себе добра,
Или ластиться к внучатам…
Дух ни выжатым, ни смятым
Быть не может… Как лучей
Буря силою своей
Пошатнуть никак не может, —
Так и веры не встревожит
Суета…
И мой старик
Головой опять поник:
Он считал себя измятым
Жизнью, — значит, виноватым…
И затем, как бы сквозь сон,
Бормотал он: «Боже правый!
Денег жаждет мир лукавый,
Глупый гонится за славой,
Ропщет выжатый лимон!»
«Вставай, Секстилия!.. Пора!.. На этот раз
Готов ли факел твой? — Но сердцем изнывая,
Не спит во тьме ночной весталка молодая.
Увы! ночник ее погас…
Без факела идет Секстилия во храм.
Как жрица Весты, там, она огонь священный
Должна блюсти. Таков обычай неизменный,
Угодный царственным богам.
Вот древний жертвенник: таинственный огонь
Горит; лучи, дрожа, скользят на мрамор млечный,
На неподвижный лик, на грудь богини вечной
И на простертую ладонь.
Приблизившись к огню, Секстилия жезлом
Пошевелила пламя; возле пьедестала
Облокотилась и, откинув покрывало,
Поникла на руку челом;
Стоит, — и снится ей Полибий молодой:
Не он ли, в Колизей спеша, в плаще зеленом
За колесницею летит на запыленном
Коне по звонкой мостовой.
Под медной каскою, в одежде боевой
По тесным площадям неопытный, но смелый,
Не он ли, издали, как тень, следит за белой
Одеждой с пурпурной каймой,
И там, где мутный Тибр из-за публичных бань
Бежит в сады, — приют статуй уединенных:
Сатиров с нимфами и граций обнаженных,—
И где, как трепетную лань
Ее вчера смутил знакомый шум шагов;
Где поняла она все, все — мольбы желанья,
Любви прощальный вздох, с надеждой на свиданье.
И горький ропот на богов.
Ей снится бледный лик и темные глаза,
Одушевленные мучительною страстью…
— Кто может из владык земных, венчанных властью,
Сказать грозе: молчи, гроза!
Какое божество захочет летних дней
Роскошный цвет убить морозной пеленою,
Иль римлянку, давно созревшую душою,
Спасти от мысли и страстей!
И вспомнила она младенческие дни,—
Те дни, когда отец и мать, убрав цветами,
В храм Весты девственной, с обычными мольбами,
Ее на жертву привели.
На жертву! Для чего? И вот, ее глаза
Из-под густых ресниц блеснули небывалым
Огнем; стеснилась грудь, и по ланитам впалым
Сбежала знойная слеза…
И, отступя на шаг, над юной головой
Скрестя прекрасные, до плеч нагие руки,
Со всеми знаками невыносимой муки,
То упрекая, то с мольбой,
Как Пифия, в бреду, весталка говорит:
«Богиня! для чего беречь мне этот пламень?
Ты холодна, но я — не ты, не мертвый камень,
В котором кровь не закипит.
Ты видишь: я больна. Во сне и наяву
Я брежу им. Гляди, как сами плачут очи!
Подслушай лепет мой, когда на ложе ночи
Я чуть не вслух его зову.
Скажи мне: кто зажег огонь в моей груди,
И отчего мне тяжко это покрывало?
Сойди, бессмертная богиня, с пьедестала
И сердце смертной остуди!
Тебе я отдала мои младые дни,—
Иль жертва страшная моя чудес не стоит!—
Так если знаешь ты, как это сердце ноет,
Надменная! пошевельни
Над этим алтарем простертою рукой!
Одною складкой мраморной одежды…
Пускай со страхом, но не без надежды
Я ниц паду перед тобой.
Увы! суров твой лик; десница тяжела;
Твои глаза глядят, лучей не отражая.
Рыдаю… ты мертва! Тебя не согревая,
Горит пахучая смола.
Но не к одной тебе я шлю мои мольбы,—
Богини вечного Олимпа, к вам взываю!
Скажите, именем судьбы я заклинаю:
Как устоять против судьбы?
Чем может смертная умерить злую страсть,
Тогда как сами вы ее очарованью
Готовы уступить и жадному лобзанью
Вполне отдать себя во власть!
Одних ли вы богов ласкали на груди?
Иль мало вам небес! иль мало вам сознанья,
Что ваша молодость вечна без увяданья,
Что нет вам смерти впереди!
А мне!— мне все грозит с утратой лучших лет —
И седина, и гроб — что хуже этой казни!
И я, — я не должна подумать без боязни
Нарушить тягостный обет!
О, ненавистная! о, рабская боязнь!
Долой покров!.. я рву его на части…
Потухни жертвенник, как это пламя страсти
Потушит завтрашняя казнь!»
И жертвенник потух…
(Посв. Н. Щербине).
«Вставай, Секстилия!.. Пора!.. На этот раз
Готов ли факел твой? — Но сердцем изнывая,
Не спит во тьме ночной весталка молодая.
Увы! ночник ея погас…
Без факела идет Секстилия во храм.
Как жрица Весты, там, она огонь священный
Должна блюсти. Таков обычай неизменный,
Угодный царственным богам.
Вот древний жертвенник: таинственный огонь
Горит; лучи, дрожа, скользят на мрамор млечный,
На неподвижный лик, на грудь богини вечной
И на простертую ладонь.
Приблизившись к огню, Секстилия жезлом
Пошевелила пламя; возле пьедестала
Облокотилась и, откинув покрывало,
Поникла на руку челом;
Стоит, — и снится ей Полибий молодой:
Не он ли, в Колизей спеша, в плаще зеленом
За колесницею летит на запыленном
Коне по звонкой мостовой.
Под медной каскою, в одежде боевой
По тесным площадям неопытный, но смелый,
Не он ли, издали, как тень, следит за белой
Одеждой с пурпурной каймой,
И там, где мутный Тибр из-за публичных бань
Бежит в сады, — приют статуй уединенных:
Сатиров с нимфами и граций обнаженных,—
И где, как трепетную лань
Ее вчера смутил знакомый шум шагов;
Где поняла она все, все — мольбы желанья,
Любви прощальный вздох, с надеждой на свиданье.
И горький ропот на богов.
Ей снится бледный лик и темные глаза,
Одушевленные мучительною страстью…
— Кто может из владык земных, венчанных властью,
Сказать грозе: молчи, гроза!
Какое божество захочет летних дней
Роскошный цвет убить морозной пеленою,
Иль римлянку, давно созревшую душою,
Спасти от мысли и страстей!
И вспомнила она младенческие дни,—
Те дни, когда отец и мать, убрав цветами,
В храм Весты девственной, с обычными мольбами,
Ее на жертву привели.
На жертву! Для чего? И вот, ея глаза
Из-под густых ресниц блеснули небывалым
Огнем; стеснилась грудь, и по ланитам впалым
Сбежала знойная слеза…
И, отступя на шаг, над юной головой
Скрестя прекрасныя, до плеч нагия руки,
Со всеми знаками невыносимой муки,
То упрекая, то с мольбой,
Как Пиѳия, в бреду, весталка говорит:
«Богиня! для чего беречь мне этот пламень?
Ты холодна, но я — не ты, не мертвый камень,
В котором кровь не закипит.
Ты видишь: я больна. Во сне и наяву
Я брежу им. Гляди, как сами плачут очи!
Подслушай лепет мой, когда на ложе ночи
Я чуть не вслух его зову.
Скажи мне: кто зажег огонь в моей груди,
И отчего мне тяжко это покрывало?
Сойди, безсмертная богиня, с пьедестала
И сердце смертной остуди!
Тебе я отдала мои младые дни,—
Иль жертва страшная моя чудес не сто̀ит!—
Так если знаешь ты, как это сердце ноет,
Надменная! пошевельни
Над этим алтарем простертою рукой!
Одною складкой мраморной одежды…
Пускай со страхом, но не без надежды
Я ниц паду перед тобой.
Увы! суров твой лик; десница тяжела;
Твои глаза глядят, лучей не отражая.
Рыдаю… ты мертва! Тебя не согревая,
Горит пахучая смола.
Но не к одной тебе я шлю мои мольбы,—
Богини вечнаго Олимпа, к вам взываю!
Скажите, именем судьбы я заклинаю:
Как устоять против судьбы?
Чем может смертная умерить злую страсть,
Тогда как сами вы ея очарованью
Готовы уступить и жадному лобзанью
Вполне отдать себя во власть!
Одних ли вы богов ласкали на груди?
Иль мало вам небес! иль мало вам сознанья,
Что ваша молодость вечна без увяданья,
Что нет вам смерти впереди!
А мне!— мне все грозит с утратой лучших лет —
И седина, и гроб—что̀ хуже этой казни!
И я, — я не должна подумать без боязни
Нарушить тягостный обет!
О, ненавистная! о, рабская боязнь!
Долой покров!.. я рву его на части…
Потухни жертвенник, как это пламя страсти
Потушит завтрашняя казнь!»
И жертвенник потух…
И.
Вот, глаза протер пожарный,
В фонаре зажег свечу,
И на смену, в ночь глухую,
Лезет вверх на каланчу:
Смотрит,— города не видно,—
Влажный стелется туман,—
Непроглядного тумана
Необятный океан…
Тонут в нем верхушки зданий,
Тонут куполы церквей
И, теряя блеск свой, тонут
Огоньки от фонарей.
Ничего вдали не видно,—
В этой серой темноте
Он один стоит и дрогнет
На холодной высоте…
Он один, никем не зримый,
Озирается кругом…
Вдруг, он видит, край тумана
Алым светится пятном.
Не начало ли пожара
Так обманывает взор?
Или это за рекою
Рыбаки зажгли костер?—
Или, попросту, на свадьбе
Где-нибудь, за слободой,
Гости пьяные бочонок
Запалили смоляной?
Если ж это близко где-то
Разгорается пожар,—
Не слыхать ли где набата?
Не проснулся ли базар!?
И колеблется пожарный,
И не знает, что начать:
Подавать сигнал к тревоге
Иль,— верней,— не подавать?
Разбудить звонком команду
Или дать уж ей покой?..
Так в туман глядит и трусит
Подневольный часовой.
ИИ.
Давно пожарный смены ждет;
Мороз знобит его и жжет;
Прижавшись к стенке, недвижим,
Он на ветру стоит; пред ним
Снежинки пляшут; с высоты
По временам он в ночь глядит,—
Туда, где город глухо спит,
И словно теплятся кресты
Кой-где белеющих церквей
В сияньи месячных лучей.
И хоть закутана в башлык
Его больная голова,
Озяб он, сежился, поник,
Забиты руки в рукава,
Не видит он, как млечный путь
Мерцает пылью звездной;— грудь
Его чуть дышит; до бровей
Пар вьется из его ноздрей,
И, старческих седин белей,
Заиндевели волоса…
И вдруг, сквозь этот зимний пар,
Он слушает,— поет комар
Над ухом… Что за чудеса!!
Июльский день,— июльский жар…
Он и устал, и возбужден
Дыханьем юга…— Перед ним
Степной простор — и, как сквозь дым,
Синеет знойный небосклон;
И облака с родных полей,
Как клочья пряди золотой,
Летят разорванной каймой;
И ходят полосы теней
Над пышной нивой, волны ржи
Плывут, шуршат, и вдоль межи
Идет он, радостный; знаком
Ему и лес тот, за холмом,
И даже эти васильки,
Которых синие глазки
Ему мигают…
Боже мой!
Как рад он, что идет домой!—
Что он в живых застанет мать,—
Что вместе с Дуней собирать
Грибы пойдет он в темный лес,—
Туда, где их попутал бес,
Где их венчала темнота
Вокруг ракитова куста.
Лес тонет в утренней росе,
Листок прильнул к ее косе,
А к обнаженному плечу
Прижался папоротник… Чу!
Встречая розовый восход,
В кустах малиновка поет…
И слышится, как бы сквозь сон,
К нему несется с ветерком
К заутрени далекий звон,
И этот звон ему знаком…
И он проснуться хочет; но
Глаза слипаются.— Давно
По ней тоскует он…
и вот,
В лучах зари, она идет,
Под коромыслом избочась,
И всю, от головы до ног,
Ее теребит ветерок,
Должно быть вышла в добрый час…
Посмеиваясь, босиком
К воде идет она леском,
Сухие листья шелестят,
В траве кузнечики трещат.
И вот, уже в струях ручья
Колышется ее бадья,—
И льются светлые струи
На дно опущенной бадьи…
А там, костер и котелок
И уж проносится дымок
Из-за ветлы, где бережок,
Где сено, свежесть и покой.
Домой, домой, скорей домой!..
И тихо догорает в нем
Пожар души его; он спит
И уж не видит, что кругом
Его творится: с вышины
Морозной не увидит он
Пожара.— В непробудный сон
Слились мечты его и сны…
Бедняга!— в смерть свою влюблен!
ИИИ.
В пыли, гремя по мостовой,
Несутся бочки за водой,
Народ шумит, народ бежит,—
А он, солдат сторожевой,
На каланче своей стоит:
Он первый увидал пожар,
Он выкинул сигнальный шар,
И видит, как пылает дом,
Где он видается тайком
С той молодицей, что пришла
К нему из дальнего села
С истомой бледной на щеках,
С грудным младенцем на руках.
Там, за постелью, на полу,
Есть сундучок один в углу,
Железом он обит кругом,
Висячим заперт он замком;
В том сундучке схоронена
Его грошовая казна
И все, что было ей не лень
Скопить себе на черный день…
Погибло все — иль спасено?
И вот, уж в нижнее окно
Проникло пламя,— валит дым,—
А он глядит, тоской томим,
И легче быть ему в огне,
Иль, жертвуя собой, спасать,
Чем так — стоять, стоять, стоять
На безопасной вышине.
За своевременный сигнал,
(Хотя бы город ты спасал),
Никто тебя благодарить
Не станет — даже, может быть,
Тебя и не заметят, брат;
И тут никто не виноват:—
И чернь слепа, и высока
Та вышка, где тебя судьба
Поставила… И не легка
Твоя задача,— та борьба,
Страстей и долга… Но пока
Тебя не сменит кто-нибудь,
На высоте своей побудь…