Оттого что он верить в людей перестал,
Он изысканно-вежливым стал;
Оттого что он в истине пользы не видит,
Никого он словцом не обидит;
Оттого что он с детства насильно учен,
В свет науки не верует он, —
Верит только в удачу, да в хитрость людскую,
Да в чины, да в мошну золотую.
Оттого что он верить в людей перестал,
Он изысканно-вежливым стал;
Оттого что он в истине пользы не видит,
Никого он словцом не обидит;
Оттого что он с детства насильно учен,
В свет науки не верует он, —
Верит только в удачу, да в хитрость людскую,
Да в чины, да в мошну золотую.
Он темный человек, но вовсе не туманный,
Напротив, он блестит, как черный шар стеклянный,
Поставленный на тумбочке в саду.
Все в нем является живой карикатурой… —
Смотрите, я к нему поближе подойду
И отражусь в нем сплюснутой фигурой.
От этого кому какое зло?
Ни вашей красоты, ни ваших выражений
Убить не в силах праздное стекло
Уродливой игрой фальшивых отражений.
Он темный человек, но вовсе не туманный,
Напротив, он блестит, как черный шар стеклянный,
Поставленный на тумбочке в саду.
Все в нем является живой карикатурой… —
Смотрите, я к нему поближе подойду
И отражусь в нем сплюснутой фигурой.
От этого кому какое зло?
Ни вашей красоты, ни ваших выражений
Убить не в силах праздное стекло
Уродливой игрой фальшивых отражений.
Он человек был — и за правду распинался;
Но свет бездушный на него
Глядел, как на врага покоя своего,
И понимать его боялся…
И весть пришла: велел он долго жить…
И свет не стал по нем тужить.
Но тысячи веков пройдут, как сон мгновенный,
И если, в свет уже иной,—
К нему, в предел духов, с эфирною волной
Домчится весть из бездн вселенной,
Что и земля «велела долго жить»…—
Не станет он по ней тужить.
Он человек был — и за правду распинался;
Но свет бездушный на него
Глядел, как на врага покоя своего,
И понимать его боялся…
И весть пришла: велел он долго жить…
И свет не стал по нем тужить.
Но тысячи веков пройдут, как сон мгновенный,
И если, в свет уже иной,—
К нему, в предел духов, с эфирною волной
Домчится весть из бездн вселенной,
Что и земля «велела долго жить»…—
Не станет он по ней тужить.
По сточной трубе, пробираясь, сбежала
Змеистая струйка за вал городской.
За валом, по камешкам, чище кристалла,
Катился в долину поток ключевой.
И стала та струйка, к нему припадая,
Роптать, лепетать: я такая-сякая…
Не мало на людях намаялась я,—
Изведала все, даже горечь проклятий…
Прими ты меня, и, клянусь, из обятий
Твоих никогда уж не вырвуся я.
Недаром так долго, так жарко, под сенью
Тех стен, где гнездится бесстыдный порок,
Мечтала я плыть,— плыть с тобой по теченью,
Куда бы ни тек ты и где бы ни тек!..
И, с лепетом страсти, он обнял своею
Порывистой лаской беглянку струю,
И дальше потек он, отравленный ею,—
Журчит… и разносит отраву свою.
По сточной трубе, пробираясь, сбежала
Змеистая струйка за вал городской.
За валом, по камешкам, чище кристалла,
Катился в долину поток ключевой.
И стала та струйка, к нему припадая,
Роптать, лепетать: я такая-сякая…
Не мало на людях намаялась я,—
Изведала все, даже горечь проклятий…
Прими ты меня, и, клянусь, из обятий
Твоих никогда уж не вырвуся я.
Недаром так долго, так жарко, под сенью
Тех стен, где гнездится бесстыдный порок,
Мечтала я плыть,— плыть с тобой по теченью,
Куда бы ни тек ты и где бы ни тек!..
И, с лепетом страсти, он обнял своею
Порывистой лаской беглянку струю,
И дальше потек он, отравленный ею,—
Журчит… и разносит отраву свою.
Когда-то Сфинкс в горах за Ѳивами бродил,
Крутя свой львиный хвост напруженный и гибкий;
Встречая путников, он ужас наводил
Своею красотой, когтями и улыбкой.
И всем он встречным задавал
Задачи, голодом снедаем,
И, кто его не понимал,
Был им нещадно пожираем.
Царица Ѳив роптала на вождей,
И вопиял народ; но Сфинкс не унимался…
Он был неуязвим для стрел и для мечей
И, когти навостря, как женщина смеялся.
Но ни предательских когтей
Не устрашась, ни хитрой речи,—
Один Эдип, в расцвете дней,
Пошел искать с ним страшной встречи…
И что-ж? При встрече с ним, не обнажа меча,
Герой, испытанный в кровавых распрях века,—
Он Сфинксу заглянул в лицо, не трепеща,
И дал ему ответ достойный человека.
И Сфинкс, на лапы привскочив,
Затрепетал, сверкнул очами,—
С размаху бросился в залив
И скрылся в бездне под волнами…
И каждому в горах открылся вольный путь;
Эдипа, как царя встречали и как брата;
Царица приняла героя грудь на грудь…
Казалось, полузверь погибнул без возврата.
Увы! Из опененных волн
С тех пор он в мир не раз являлся;
Был кровожадной злобы полн
И лицемерно улыбался.
И в наш бурливый век,— меж нив и городов
Не он ли стал блуждать, загадочно-опасный,
Когтисто-злой, как лев, голодный царь лесов,
Как дева трепетный, и лживо-сладкогласный?
Не он ли дерзко задает
Задачи всем, кого ни встретит,
И угрожает, что пожрет
Того, кто не впопад ответит?
О! если это Сфинкс…
Где ты, Эдип?— Иди!
И без оружия спасай свободу века
Любовью пламенной в безтрепетной груди,
Решеньем всех задач во славу человека!
Когда-то Сфинкс в горах за Фивами бродил,
Крутя свой львиный хвост напруженный и гибкий;
Встречая путников, он ужас наводил
Своею красотой, когтями и улыбкой.
И всем он встречным задавал
Задачи, голодом снедаем,
И, кто его не понимал,
Был им нещадно пожираем.
Царица Фив роптала на вождей,
И вопиял народ; но Сфинкс не унимался…
Он был неуязвим для стрел и для мечей
И, когти навостря, как женщина смеялся.
Но ни предательских когтей
Не устрашась, ни хитрой речи,—
Один Эдип, в расцвете дней,
Пошел искать с ним страшной встречи…
И что ж? При встрече с ним, не обнажа меча,
Герой, испытанный в кровавых распрях века,—
Он Сфинксу заглянул в лицо, не трепеща,
И дал ему ответ достойный человека.
И Сфинкс, на лапы привскочив,
Затрепетал, сверкнул очами,—
С размаху бросился в залив
И скрылся в бездне под волнами…
И каждому в горах открылся вольный путь;
Эдипа как царя встречали и как брата;
Царица приняла героя грудь на грудь…
Казалось, полузверь погибнул без возврата.
Увы! Из опененных волн
С тех пор он в мир не раз являлся;
Был кровожадной злобы полн
И лицемерно улыбался.
И в наш бурливый век,— меж нив и городов
Не он ли стал блуждать, загадочно-опасный,
Когтисто-злой, как лев, голодный царь лесов,
Как дева трепетный, и лживо-сладкогласный?
Не он ли дерзко задает
Задачи всем, кого ни встретит,
И угрожает, что пожрет
Того, кто невпопад ответит?
О! если это Сфинкс…
Где ты, Эдип?— Иди!
И без оружия спасай свободу века
Любовью пламенной в бестрепетной груди,
Решеньем всех задач во славу человека!
Собираясь на теплый юг, высоко проносились облака, и, дыша холодом, гордились, что хребты их, дымчатые и волнистые, солнце позолотило ярче, чем землю, на которую они отбросили подвижную тень свою…
— Мы выше земли и светлее земли!
— Не гордитесь, — отозвалась им допотопная высь горы, как сединами, прикрытая снегом: — я и выше вас, и светлее вас и, несокрушимая, недосягаемая, вижу обоих вас…
— Что же ты видишь?
— А вот часто я вижу, как, в виде паров, солнце с земли поднимает вас, и для того поднимает вас, чтобы вы, как слезами раскаяния, орошали дождем грудь земли, — грудь вашей единственной матери, за то, что вы похищали у нее огонь ее и этим же огнем, как перунами, раздирали покров ее и заслоняли ей солнце.
— Да… мы несем с собой молнии и гром, потому что мы, свободные от земных цепей, выше земли и светлее земли!
— Все, что живет и дышит, земля питает мириадами разнообразных плодов своих, а вы и ваши перуны — бесплодны…
— Очень нужно нам питать этих ничтожных козявок!.. Человек, и тот, как муравей, едва заметен нам.
— Пусть человек, сын земли и солнца, земной любви и Божественного разума, едва заметен вам с высоты вашего величия, — но стремления его безграничны, и не вам уследить за полетом мечты его… До конца веков останутся на земле следы его веры и мысли, а вы бесследно унесетесь туда, куда ветер потянет вас… и завтра же… не будет вас…
— Нет, нет, нет! — крутясь и сгущаясь, заголосили облака, уносимые ветром. — Мы, вечно свободные, выше земли, светлее и даже святее земли!
— Но куда же вы?..
— Мы на юг, мы на юг летим…
— Зачем же вы тянетесь к северу?..
— На юг, на юг!
Но ветер понес их на север — и горная высь не позавидовала их свободе…
Раз, на жарком юго-востоке, в одну из долин, на раннем восходе солнца, из окрестных гор и пахучих лесов сбежалися вольные, дикие кони.
Разгорались глаза их, морщились круто-выгнутые, гордые шеи их, лоснились спины, развевалися гривы, поднималась золотистая пыль, и далеко стоял гул от топота копыт их.
И побежал за ними осел и стал кричать…
— Ты сюда зачем? — спросили его кони.
— А вы зачем?
— Мы принеслись на ристалище, — а ты?
— Э… ге… ге! А я думал, что здесь будут уши мерять;— у кого длиннее.
Я, двух корабликов хозяин с юных лет,
Стал снаряжать их в путь; один кораблик мой
Ушел в прошедшее, на поиски людей,
Прославленных молвой,—
Другой — заветные мечты мои помчал
В загадочную даль,— в туман грядущих дней,
Туда, где братства и свободы идеал,
Но — нет еще людей.
И вот, назад пришли кораблики мои:
Один из них принес мне бледный рой теней,
Борьбу их, казни, стон, мучения любви
Да тяжкий груз идей.
Другой кораблик мой рой призраков принес,
Мечтою созданных, невидимых людей,
С довольством без рабов, с утратами без слез,
С любовью без цепей.
И вот, одни из них, как тени прошлых лет,
Мне голосят: увы! для всех один закон,—
К чему стремиться?! знай, — без горя жизни нет;
Надежда — глупый сон.
Другие мне в ответ таинственно звучат:
У нас иная жизнь! У нас иной закон…
Не верь отжившим,— пусть плывут они назад!
Былое — глупый сон!
Я, двух корабликов хозяин с юных лет,
Стал снаряжать их в путь; один кораблик мой
Ушел в прошедшее, на поиски людей,
Прославленных молвой,—
Другой — заветные мечты мои помчал
В загадочную даль,— в туман грядущих дней,
Туда, где братства и свободы идеал,
Но — нет еще людей.
И вот, назад пришли кораблики мои:
Один из них принес мне бледный рой теней,
Борьбу их, казни, стон, мучения любви
Да тяжкий груз идей.
Другой кораблик мой рой призраков принес,
Мечтою созданных, невидимых людей,
С довольством без рабов, с утратами без слез,
С любовью без цепей.
И вот, одни из них, как тени прошлых лет,
Мне голосят: увы! для всех один закон,—
К чему стремиться?! знай, — без горя жизни нет;
Надежда — глупый сон.
Другие мне в ответ таинственно звучат:
У нас иная жизнь! У нас иной закон…
Не верь отжившим,— пусть плывут они назад!
Былое — глупый сон!
На земле сидел голодный
Безприютный, бедный мальчик,
И просил он Христа ради
Дать ему краюшку хлеба.
Но толпа людей за счастьем
Погналась и одичала,
И никто, никто не подал
Бедняку краюшки хлеба.
Ах! когда-б я был с крылами,
Думал он,— я все бы небо
Облетел и уж достал бы
Я себе краюшку хлеба!
Услыхал его злой демон
И сказал: лети как ветер!
И попробуй в Божьем небе
Отыскать краюшку хлеба.
И, невидимыя крылья
Ощутив, поднялся мальчик
И, как рыбка в океане,
Очутился в темном небе.
Прилетел к луне и видит:
Вся луна не что иное,
Как потрескавшейся лавы
Холодеющая глыба.
К солнцу он свой путь направил,
Прилетел — и что же видит?—
Догорающаго газа
Шевелящееся пламя.
Он к звездам,— горят и жгутся
Эти искорки вселенной…
Так нигде он в целом свете
Не нашел краюшки хлеба.
Через тысячу столетий
Он опять слетел на землю
И увидел шар пустынный,
Затерявшийся в пространстве.
Исполинския постройки,
Города, дороги, флоты —
Все исчезло;— прошлой славы
Ни следа,— ни даже тени…
И на холм у ледяного
Моря сел голодный мальчик
И, забыв свои страданья,
Стал о людях горько плакать.
Увидал его тут ангел
И сказал: «лети со мною,
И найдешь ты человека»…
Но куда его помчал он?..
Тайны этой не постигнет
Мир, возникнувший из праха,
Только демон ею бредит,
Но земля его не слышит.
На земле сидел голодный
Бесприютный, бедный мальчик,
И просил он Христа ради
Дать ему краюшку хлеба.
Но толпа людей за счастьем
Погналась и одичала,
И никто, никто не подал
Бедняку краюшки хлеба.
Ах! когда б я был с крылами,
Думал он,— я все бы небо
Облетел и уж достал бы
Я себе краюшку хлеба!
Услыхал его злой демон
И сказал: лети как ветер!
И попробуй в Божьем небе
Отыскать краюшку хлеба.
И, невидимые крылья
Ощутив, поднялся мальчик
И, как рыбка в океане,
Очутился в темном небе.
Прилетел к луне и видит:
Вся луна не что иное,
Как потрескавшейся лавы
Холодеющая глыба.
К солнцу он свой путь направил,
Прилетел — и что же видит?—
Догорающего газа
Шевелящееся пламя.
Он к звездам,— горят и жгутся
Эти искорки вселенной…
Так нигде он в целом свете
Не нашел краюшки хлеба.
Через тысячу столетий
Он опять слетел на землю
И увидел шар пустынный,
Затерявшийся в пространстве.
Исполинские постройки,
Города, дороги, флоты —
Все исчезло;— прошлой славы
Ни следа,— ни даже тени…
И на холм у ледяного
Моря сел голодный мальчик
И, забыв свои страданья,
Стал о людях горько плакать.
Увидал его тут ангел
И сказал: «лети со мною,
И найдешь ты человека»…
Но куда его помчал он?..
Тайны этой не постигнет
Мир, возникнувший из праха,
Только демон ею бредит,
Но земля его не слышит.
Для детского журнала.
Весть, что люди стали мучить Бога,
К нам на север принесли грачи…—
Потемнели хвойные трущобы,
Тихие заплакали ключи…
На буграх каменья — обнажили
Лысины, прикрытые в мороз,
И на камни стали капать слезы,
Злой зимой ощипанных берез.
И другие вести, горше первой,
Принесли скворцы в лесную глушь:
На кресте распятый, всех прощая,
Умер — Бог, Спаситель наших душ.
От таких вестей сгустились тучи,
Воздух бурным зашумел дождем… Поднялись,— морями стали реки…
И в горах пронесся первый гром.
Третья весть была необычайна:
Бог воскрес, и смерть побеждена!!
Эту весть победную примчала
Богом воскрешенная весна…—
И кругом луга зазеленели,
И теплом дохнула грудь земли,
И, внимая трелям соловьиным,
Ландыши и розы зацвели.
Для детского журнала.
Весть, что люди стали мучить Бога,
К нам на север принесли грачи…—
Потемнели хвойные трущобы,
Тихие заплакали ключи…
На буграх каменья — обнажили
Лысины, прикрытые в мороз,
И на камни стали капать слезы,
Злой зимой ощипанных берез.
И другие вести, горше первой,
Принесли скворцы в лесную глушь:
На кресте распятый, всех прощая,
Умер — Бог, Спаситель наших душ.
От таких вестей сгустились тучи,
Воздух бурным зашумел дождем…
Поднялись,— морями стали реки…
И в горах пронесся первый гром.
Третья весть была необычайна:
Бог воскрес, и смерть побеждена!!
Эту весть победную примчала
Богом воскрешенная весна…—
И кругом луга зазеленели,
И теплом дохнула грудь земли,
И, внимая трелям соловьиным,
Ландыши и розы зацвели.
Уходишь ты,— прощай, прощай,
Безпутный год, бездушный год!
Иди во тьму и не мешай
Нам к свету двигаться вперед…
Ты нес в груди своей не тот
Святой огонь, что Прометей
С небес похитил,— ты людей
Не создавал,— ты нас рядил
В железо,— славу нам сулил
Во имя злых, стихийных сил
И превращал в шипящих змей
Тобой раздавленных людей.
Нет, не божественный ты нес
Огонь, не благодатных слез
И не восторгов жаждал ты,
Когда, во имя суеты,
Земным кумирам и богам
Курил ты рабский ѳимиам.
Прощай, безпутный год! Ты шел,
Как туча, темной полосой,
Не освежая нас грозой…
Порой ты был стихийно зол
В те ночи бурныя, когда
Опустошал ты города
Своими ливнями…
Порой
Ты нас ничтожеством пугал,
Когда любовью торговал,
И миллионы воровал…
Порой, страстей твоих язык
Был так безстыдно смел и дик,
И так хвастлив был твой обман,
Что даже солнца ясный лик
В холодный прятался туман,
И зябли нивы и леса,
И мрачны были небеса,
И смерть от бедных матерей
Умчала тысячи детей,
Как бы в боязни, что они
Такие же увидят дни
И будут так же голодать,
Завидовать и проклинать!
А если я не прав — скажи,
Чем просиял ты? Укажи,
На чье чело твоя печать
Легла как Божья благодать?
Кто шел безтрепетно сквозь тьму,
Не угрожая никому
И никому не льстя,— как бог?
Кто был превыше всех тревог,
Интриг и злобы? Чья любовь,
Облагороживая кровь,
Неволила сердца людей
Стать выше мелочных страстей?..
Кому ты силу слова дал?
Какия сети оборвал?
Какой надеждой окрылил?
Чем начатое довершил?...
Подняв бокал, я только пью
Здоровье тех, кто постигал
Всю немощь страшную твою,
Кто не кадил, не воровал,
Не притворялся, не роптал
И, несмотря на темный год,
Хоть ощупью, да шел вперед.
Я только пью здоровье тех,
Которых провожает смех
Толпы надменной и пустой,
Кто шел с открытой головой
За истиной и красотой.
И пусть из нас никто не пьет
За новый, в мир грядущий год:
Идет с закрытым он лицом,
С неведомым добром и злом,
Не разглашая наперед,
Какое знамя он несет.
Уходишь ты,— прощай, прощай,
Беспутный год, бездушный год!
Иди во тьму и не мешай
Нам к свету двигаться вперед…
Ты нес в груди своей не тот
Святой огонь, что Прометей
С небес похитил,— ты людей
Не создавал,— ты нас рядил
В железо,— славу нам сулил
Во имя злых, стихийных сил
И превращал в шипящих змей
Тобой раздавленных людей.
Нет, не божественный ты нес
Огонь, не благодатных слез
И не восторгов жаждал ты,
Когда, во имя суеты,
Земным кумирам и богам
Курил ты рабский фимиам.
Прощай, беспутный год! Ты шел,
Как туча, темной полосой,
Не освежая нас грозой…
Порой ты был стихийно зол
В те ночи бурные, когда
Опустошал ты города
Своими ливнями…
Порой
Ты нас ничтожеством пугал,
Когда любовью торговал,
И миллионы воровал…
Порой страстей твоих язык
Был так бесстыдно смел и дик,
И так хвастлив был твой обман,
Что даже солнца ясный лик
В холодный прятался туман,
И зябли нивы и леса,
И мрачны были небеса,
И смерть от бедных матерей
Умчала тысячи детей,
Как бы в боязни, что они
Такие же увидят дни
И будут так же голодать,
Завидовать и проклинать!
А если я не прав — скажи,
Чем просиял ты? Укажи,
На чье чело твоя печать
Легла как Божья благодать?
Кто шел бестрепетно сквозь тьму,
Не угрожая никому
И никому не льстя,— как бог?
Кто был превыше всех тревог,
Интриг и злобы? Чья любовь,
Облагораживая кровь,
Неволила сердца людей
Стать выше мелочных страстей?..
Кому ты силу слова дал?
Какие сети оборвал?
Какой надеждой окрылил?
Чем начатое довершил?..
Подняв бокал, я только пью
Здоровье тех, кто постигал
Всю немощь страшную твою,
Кто не кадил, не воровал,
Не притворялся, не роптал
И, несмотря на темный год,
Хоть ощупью, да шел вперед.
Я только пью здоровье тех,
Которых провожает смех
Толпы надменной и пустой,
Кто шел с открытой головой
За истиной и красотой.
И пусть из нас никто не пьет
За новый, в мир грядущий год:
Идет с закрытым он лицом,
С неведомым добром и злом,
Не разглашая наперед,
Какое знамя он несет.
Где вы, источники вечной любви, —
Жажда всех видеть счастливыми, —
Клад дорогой, скрытый в нервах, в крови,
В пламенном сердце с порывами?
Где та великая вера в людей,—
В славу всего человечества?
Или хоть в смелую правду друзей,
Шедших страдать за отечество?..
Где та заря, что вставала?— скажи,
Где та душа, что проснулася?..
Или земля,— это скопище лжи, —
В грозные тучи замкнулася?..
Или опять племенная вражда
В каждый народ протеснилася
И, как осенняя с грязью вода,
В сердце мое проточилася…
Или в умы замешался хаос,— Или опять первобытная
Дичь разрастается,— крови и слез
Требует власть ненасытная!?—
Если погаснет священный огонь,—
Что впереди?— тьма бездонная…
Милая! в эту минуту не тронь
Сердце мое омраченное…
Может быть, эта минута пройдет,
Может быть, завтра ж попутная
Звездочка луч свой уронит,— сойдет
В душу хоть радость минутная.
Рад буду встретить я гостью мечту
И принести ей раскаянье
За ненавистную мне слепоту
И за минуту отчаянья…
Где вы, источники вечной любви, —
Жажда всех видеть счастливыми, —
Клад дорогой, скрытый в нервах, в крови,
В пламенном сердце с порывами?
Где та великая вера в людей,—
В славу всего человечества?
Или хоть в смелую правду друзей,
Шедших страдать за отечество?..
Где та заря, что вставала?— скажи,
Где та душа, что проснулася?..
Или земля,— это скопище лжи, —
В грозные тучи замкнулася?..
Или опять племенная вражда
В каждый народ протеснилася
И, как осенняя с грязью вода,
В сердце мое проточилася…
Или в умы замешался хаос,—
Или опять первобытная
Дичь разрастается,— крови и слез
Требует власть ненасытная!?—
Если погаснет священный огонь,—
Что впереди?— тьма бездонная…
Милая! в эту минуту не тронь
Сердце мое омраченное…
Может быть, эта минута пройдет,
Может быть, завтра ж попутная
Звездочка луч свой уронит,— сойдет
В душу хоть радость минутная.
Рад буду встретить я гостью мечту
И принести ей раскаянье
За ненавистную мне слепоту
И за минуту отчаянья…
(ФАНТАЗИЯ).
Я всю ночь просидел на уступе скалы,
И знакомый мне ропот я слышал у ног:
То Эгейское море катило валы
И плескало на рыхлый песок.
Там, доверясь пустыне, я громко читал
Заунывныя песни отчизны моей,
Говорил я народу, не видя людей,
И далеко по взморью мой голос звучал.
Над пучиною, в лоне глубоких небес,
Почивал громовержец Зевес…
Все попрежнему!—вера была не нова̀…
И я громко богов уличал; но едва
Я замолк,—на яву увидал чудный сон.
В лунный блеск из воды поднялась голова
И другая, и третья, и следом за ней,
На поверхности ровно-бегущих зыбей,
И вдали, и вблизи, целый рой
Их возник из пучины морской.
То все были Наяды. В серебряной мгле
Рисовались их очерки; тихо оне
Колыхались и плыли, как пена, к земле,
И нагия мерцали при полной луне…
И луны отраженье колебля, залив
Тихо к отмели нес их, журча как поток,
И к отлогому берегу, молча, приплыв,
Нимфы моря локтями на влажный песок
Оперлись и поникли…
Я долго не мог
Ни понять, ни разслушать их. Вдруг
Сладкогласная речь поразила мой слух:
«Это он! земнородный титан Прометей,
«Что̀ похитил огонь у небес!—это он,
«Одаривший душою людей!
«Не его ли мы слышали стон?
«Тише, сестры!—быть может, опять
«Мы услышим страдальческий голос его,
«Научающий мыслить, страдать
«И любить, не боясь никого!»
В этот миг над заливом свинцовой горой
Поднялася громада-волна. Страшный гул
Сонный воздух потряс, и из пены морской,
Закачавшись, трезубец мелькнул.
Кверху—брызнул фонтан, книзу—прянул каскад,
Захрапели подводные кони… Я мог
Только видеть сквозь брызги зубчатый венок
Седовласаго бога—владыки Наяд;
Но не видел лица его. Сильной рукой
Он вожжами хлестнул, и сердито-глухой
Раздался его голос: «Вот я вас! назад!»
На-яву ли,—не знаю, быть-может, во сне,
Все мгновенно исчезло—и он, и оне.
Только плачущий вал
По песку прокатился до каменных скал,
Только я просидел до румяных лучей…
Поднимались ночные пары; чуть дышал
Побледневший залив, и я чутко молчал,
И молчало все…
Бледныя нимфы морей,
Не титан я, безсмертнаго мира творец.
Обманули вас песни отчизны моей!
Испугал вас ревнивый отец!
Я всю ночь просидел на уступе скалы,
И знакомый мне ропот я слышал у ног:
То Эгейское море катило валы
И плескало на рыхлый песок.
Там, доверясь пустыне, я громко читал
Заунывные песни отчизны моей,
Говорил я народу, не видя людей,
И далеко по взморью мой голос звучал.
Над пучиною, в лоне глубоких небес,
Почивал громовержец Зевес…
Все по-прежнему! — вера была не нова…
И я громко богов уличал; но едва
Я замолк, — наяву увидал чудный сон.
В лунный блеск из воды поднялась голова
И другая, и третья, и следом за ней,
На поверхности ровно-бегущих зыбей,
И вдали, и вблизи, целый рой
Их возник из пучины морской.
То все были Наяды. В серебряной мгле
Рисовались их очерки; тихо оне
Колыхались и плыли, как пена, к земле,
И нагие мерцали при полной луне…
И луны отраженье колебля, залив
Тихо к отмели нес их, журча как поток,
И к отлогому берегу, молча, приплыв,
Нимфы моря локтями на влажный песок
Оперлись и поникли…
Я долго не мог
Ни понять, ни расслушать их. Вдруг
Сладкогласная речь поразила мой слух:
«Это он! земнородный титан Прометей,
«Что похитил огонь у небес! — это он,
«Одаривший душою людей!
«Не его ли мы слышали стон?
«Тише, сестры! — быть может, опять
«Мы услышим страдальческий голос его,
«Научающий мыслить, страдать
«И любить, не боясь никого!»
В этот миг над заливом свинцовой горой
Поднялася громада-волна. Страшный гул
Сонный воздух потряс, и из пены морской,
Закачавшись, трезубец мелькнул.
Кверху — брызнул фонтан, книзу — прянул каскад,
Захрапели подводные кони… Я мог
Только видеть сквозь брызги зубчатый венок
Седовласого бога — владыки Наяд;
Но не видел лица его. Сильной рукой
Он вожжами хлестнул, и сердито-глухой
Раздался его голос: «Вот я вас! назад!»
Наяву ли, — не знаю, быть может, во сне,
Все мгновенно исчезло — и он, и оне.
Только плачущий вал
По песку прокатился до каменных скал,
Только я просидел до румяных лучей…
Поднимались ночные пары; чуть дышал
Побледневший залив, и я чутко молчал,
И молчало все…
Бледные нимфы морей,
Не титан я, бессмертного мира творец.
Обманули вас песни отчизны моей!
Испугал вас ревнивый отец!
Славный мороз. Ночь была бы светла
Да застилает сиянье
Месяца душу гнетущая мгла —
Жизни застывшей дыханье.
Слышится города шорох ночной,
Снег подметенный скрипит под ногой…
Дальних огней вижу мутные звезды,
Да запертые подезды…
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой!
Что же в гостях удержало меня?
Или мне было привольно
В сладком забвеньи бесплодного дня
Мучить себя добровольно?
Скучно и глупо без цели болтать…
И не охотник я в карты играть, —
Даже, признаться, не радует ужин;
Да и кому я там нужен!
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой!
Мери сегодня была весела
И грациозно-любезна;
Но хоть она и умна и мила —
Нравиться ей бесполезно.
Слушать — так, право, на горе мое,
Бредит героями… но до нее
Мне далеко, потому что невеста
Ищет доходного места.
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой!
Олимпиада простее сестры…
Впрочем — глаза с поволокой,
Листа играет; во время игры
Пальцы взлетают высоко,
Клавиши так и стучат и гремят…
Все, будто в страхе каком-то, молчат…
Правду сказать, мастера ее руки
На музыкальные штуки!
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой!
Виктор стихи нам сегодня прочел:
Дамы остались довольны;
Только старик отчего-то нашел,
Что чересчур мысли вольны.
Что молодежь нынче стала писать
Так, что не следует вслух и читать,
Вот и прочел я стихи эти снова, —
Ну, и не понял ни слова!
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой!
Гости бывают там разных сортов:
В дом приезжают — вертятся,
И комплимент у них мигом готов,
Из дому едут — бранятся.
Что занимает их — трудно понять,
Все обо всем они могут сказать;
Каждый себя самолюбьем измучил,
Каждому каждый наскучил.
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой!
В люди как будто невольно идешь:
Все будто ищешь чего-то,
Вот-вот не нынче, так завтра найдешь…
Одолевает зевота,
Скука томит… А проклятый червяк
В сердце уняться не хочет никак:
Или он старую рану тревожит,
Или он новую гложет.
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой!
Много есть чудных, прекрасных людей,
Светлых умом и вполне благородных,
Но и они, вроде бледных теней,
Меркнут душою в гостиных холодных.
Есть у нас так называемый свет,
Есть даже люди, а общества нет:
Русская мысль в одиночку созрела.
Да и гуляет без дела.
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой!
Вот, вижу, дворник сидит у ворот,
В шубе да в шапке лохматой:
Точно медведь; на усах его лед,
Снег в бороде, в рукавице лопата…
Спит ли он, так ли, прижавшись, сидит
Думает думу, морозы бранит.
Или, как я же, бесплодно мечтает,
Или меня поджидает?
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой!
Я бежал от вакханалий
Обезумевшего Рима,
От его победных криков
И его предсмертных стонов,
От цепей, повитых лавром,
И от собственного рабства;
Я бежал на лоно мира,
В горы, в лес,— и одинокий,
Там, среди глухой пустыни,
На песок упал с молитвой
И, на крыльях сновиденья,
Был восхищен до Зевеса.
Из-за туч, в румяном блеске
Возникающего утра,
Увидал я лик, венчанный
Бледно-золотистым роем
Потухающих созвездий;
Кудри бога опускались
На широкие покровы
Сизых туч, и в этих тучах
От малейших мановений
Головы его мгновенно
Вспыхивали и сверкали
Стрелы молний. Перед этим
Грозно-величавым ликом
Я был — малая снежинка,
Вьющаяся перед глыбой
Снежной на челе высоких
Альп, прикрытых облаками.
И когда стихал громовый
Шорох в складках над горами
Распростертой ризы бога,
Лепетал язык мой; крик мой,
Дерзкий крик мой поднимался
Выше, выше, и был слышен,
Как звук падающей капли
В тихом плеске океана
При безветрии, в час утра.
Я взывал: «Зевес могучий!
Повели мне!..— каковы бы
Ни были твои веленья,
Я твою исполню волю.
Я снесу завет твой в храмы,
В хижины, в суды, в чертоги,
И в сенаторские виллы,
И в те пышные вертепы,
Где, нагая, в жаркой пляске,
Закружилась Мессалина.
Именем твоим я буду
Говорить, миродержавный!
И язык мой будет вещим
Вразумителем народов».
Провещал мне громовержец:
«Я пошлю тебя к народам,
Но клянись, что ты исполнишь
Волю древнего Зевеса».
Задыхаясь от избытка
Сердца, вскрикнул я: «Клянуся
Именем твоим — исполню!..»
И дыханье Зевса стало
Проноситься теплым ветром,
И меня ласкал тот ветер,
И ему внимал я:
«Слушай,
Бедный мальчик, надоели
Мне жрецы мои; мне тошно
От курений их; от дыму
Этих жертвоприношений
Закоптели золотые
Сени моего чертога,
Закружились, как от чаду,
Головы богов, со мною
Разделяющих трапезу.
И не тот я, чем когда-то
Был в те дни, когда лишь греки
Воздвигали мне кумиры:—
В дни бессмертных песен был я
Свят, как дух слепца Гомера;—
Жизнь моя текла в их стройных,
Величавых изваяньях;—
Для меня тогда был мрамор
Осязаемым бессмертьем…
Миновало это время!
И торжественные гимны
Стали мне давно противны,
Как болотный хор лягушек,
Воспевающий миазмы,
Отравляющие воздух.
Слушай, смертный, если хочешь
Ты вкусить хотя крупицу
От трапезы тех бессмертных,
Что беседуют со мною,—
Проповедуй этим людям,
Что Зевес не существует!—
Так решил совет бессмертных».
В ужас я пришел от этих
Слов и молвил, содрогаясь:
«Как могу я с этой вестью
Снизойти опять на землю?
Как могу я это слово
Пронести среди народов?—
И толпа меня отвергнет,
И жрецы на избиенье
Предадут меня народу».
Загремел негодованьем
Голос вечного владыки:
— «Как!— ничтожество!— Не ты ли,
Жалкий раб, дерзнул так смело
И высоко так подняться?
Крылья духа, где вы?— или
Трусишь ты венцом страданья
Увенчать твой лоб, в котором,
Думал я, таится разум?»
— «Я клялся страдать за Зевса,
Но — страдать за отрицанье…
Пощади!»
Но пущим гневом
Загремел отец вселенной,
И лицо его зарделось,
Словно тонкий, яркий пламень
Разлился по нем.— «Да разве
Отрицание не вера?
Разве люди точно так же
Не поверят, что Зевеса
Нет и не было, как прежде
Верили в его перуны?
Прочь! лети, пылинка, с пылью!—
Я найду других пророков».
Всколыхались кудри бога,
И сомкнулись тучи;— серым,
Мутным и дождливым небом
Стало грозное виденье.
Гром в горах гудел, когда я,
Лежа на песке, проснулся.
Я бежал от вакханалий
Обезумевшаго Рима,
От его победных криков
И его предсмертных стонов,
От цепей, повитых лавром,
И от собственнаго рабства;
Я бежал на лоно мира,
В горы, в лес,— и одинокий,
Там, среди глухой пустыни,
На песок упал с молитвой
И, на крыльях сновиденья,
Был восхищен до Зевеса.
Из-за туч, в румяном блеске
Возникающаго утра,
Увидал я лик, венчанный
Бледно-золотистым роем
Потухающих созвездий;
Кудри бога опускались
На широкие покровы
Сизых туч, и в этих тучах
От малейших мановений
Головы его мгновенно
Вспыхивали и сверкали
Стрелы молний. Перед этим
Грозно-величавым ликом
Я был — малая снежинка,
Вьющаяся перед глыбой
Снежной на челе высоких
Альп, прикрытых облаками.
И когда стихал громовый
Шорох в складках над горами
Распростертой ризы бога,
Лепетал язык мой; крик мой,
Дерзкий крик мой поднимался
Выше, выше, и был слышен,
Как звук падающей капли
В тихом плеске океана
При безветрии, в час утра.
Я взывал: «Зевес могучий!
«Повели мне!..— каковы бы
«Ни были твои веленья,
«Я твою исполню волю.
«Я снесу завет твой в храмы,
«В хижины, в суды, в чертоги,
«И в сенаторския виллы,
«И в те пышные вертепы,
«Где, нагая, в жаркой пляске,
«Закружилась Мессалина.
«Именем твоим я буду
«Говорить, миродержавный!
«И язык мой будет вещим
«Вразумителем народов».
Провещал мне громовержец:
«Я пошлю тебя к народам,
«Но клянись, что ты исполнишь
«Волю древняго Зевеса».
Задыхаясь от избытка
Сердца, вскрикнул я: «Клянуся
«Именем твоим — исполню!..»
И дыханье Зевса стало
Проноситься теплым ветром,
И меня ласкал тот ветер,
И ему внимал я:
«Слушай,
«Бедный мальчик, надоели
«Мне жрецы мои; мне тошно
«От курений их; от дыму
«Этих жертвоприношений
«Закоптели золотыя
«Сени моего чертога,
«Закружились, как от чаду,
«Головы богов, со мною
«Разделяющих трапезу.
«И не тот я, чем когда-то
«Был в те дни, когда лишь греки
«Воздвигали мне кумиры:—
«В дни безсмертных песен был я
«Свят, как дух слепца Гомера;—
«Жизнь моя текла в их стройных,
«Величавых изваяньях;—
«Для меня тогда был мрамор
«Осязаемым безсмертьем…
«Миновало это время!
«И торжественные гимны
«Стали мне давно противны,
«Как болотный хор лягушек,
«Воспевающий миазмы,
«Отравляющие воздух.
«Слушай, смертный, если хочешь
«Ты вкусить хотя крупицу
«От трапезы тех безсмертных,
«Что̀ беседуют со мною,—
«Проповедуй этим людям,
«Что Зевес не существует!—
«Так решил совет безсмертных».
В ужас я пришел от этих
Слов и молвил, содрогаясь:
«Как могу я с этой вестью
«Снизойти опять на землю?
«Как могу я это слово
«Пронести среди народов?—
«И толпа меня отвергнет,
«И жрецы на избиенье
«Предадут меня народу».
Загремел негодованьем
Голос вечнаго владыки:
— «Как!— ничтожество!— Не ты ли,
«Жалкий раб, дерзнул так смело
«И высоко так подняться?
«Крылья духа, где вы?— или
«Трусишь ты венцом страданья
«Увенчать твой лоб, в котором,
«Думал я, таится разум?»
— «Я клялся страдать за Зевса,
«Но — страдать за отрицанье…
«Пощади!»
Но пущим гневом
Загремел отец вселенной,
И лицо его зарделось,
Словно тонкий, яркий пламень
Разлился по нем.— «Да разве
«Отрицание не вера?
«Разве люди точно так же
«Не поверят, что Зевеса
«Нет и не было, как прежде
«Верили в его перуны?
«Прочь! лети пылинка с пылью!—
«Я найду других пророков».
Всколыхались кудри бога,
И сомкнулись тучи;— серым,
Мутным и дождливым небом
Стало грозное виденье.
Гром в горах гудел, когда я,
Лежа на песке, проснулся.
Я б желал, — внимая гулу ветра,
Размышлял когда-то бедный малый,
На чердак свой в сумерки забравшись, —
Я б желал, чтоб шар земной иначе
Был устроен мачехой-природой:
Чтоб моря не знали ураганов,
Чтоб земля не стыла от морозов,
Чтоб она не трескалась от зноя.
Чтоб весна цветы свои мешала
С золотыми осени плодами;
Я б тогда нашел себе местечко, —
Я б тогда ушел под самый полюс,
Там бы лег в тени густых каштанов:
Кто б тогда мешал мне грызть орехи,
Упиваться виноградным соком,
В пенье птиц, в немое созерцанье
Вечных звезд душою погружаться! В хороводе непритворно-страстных,
Шаловливо-нежных дев — по вкусу
Я б нашел себе жену — голубку:
Для нее построил бы я домик
Из шестов, плющами перевитых,
К потолку подвесил бы гирлянды
И нагой валялся б я по сену,
Как с амурами, с детьми нагими;
Я б учил их по деревьям лазить, —
С обезьянами я жил бы в мире…
Да и люди были бы сноснее.
— Вишь, чего ты захотел, бедняга!
Глухо прошумела мать-природа, —
У тебя, знать, губа-то не дура!
— Я б желал, — уткнувши нос в подушку,
Продолжал мечтать мой бедный малый, —
Я б желал, чтоб люди умирали
Без тоски, с невозмутимой верой,
Что они из мира ускользают,
Как из душной ямы, на свободу,
Чтоб я мог витать загробной тенью:
Я б тогда нежданным появленьем
Мог смутить бездушного злодея,
Оправдал бы жертву тайной злобы, Был бы добрым гением несчастных…
А не то, — я мог бы, ради смеха,
Озадачить модного педанта,
Гордого в своем матерьялизме,
Я б заставил перья прыгать — или
У меня и книги бы летали.
А не то… Клянусь моей любовью!..
К ней, моей божественной, прелестной, —
К той, о ком я, бедный малый, даже
И мечтать не смею, оттого что,
Пребывая в невысоком чине,
Высоко квартиру нанимаю, —
Я б подкрался свежим, ранним утром,
Подошел бы к девственному ложу,
Тихо распахнул бы занавески
И листы крапивы самой жгучей
Насовал бы ей под одеяло.
Я б желал, чтоб мачеха-природа,
Не шутя, хоть черта смастерила —
И за то я б ей сказал «спасибо»…
— Вишь, чего ты захотел, бедняга!
Громко просвистела мать-природа, —
У тебя, знать, губа-то не дура!
— Если ж нет! хвативши кулачищем
По столу, воскликнул бедный малый, —
Если эта мачеха-природа
Ничего-то не сумела сделать —
И беднее всех моих фантазий,
Я хочу, чтоб ей на зло повсюду
Разлилось довольство, чтоб законны
Были все земные наслажденья,
Чтоб меня судила справедливость,
Чтоб тяжелый труд был равномерно
И по-братски разделен со всеми,
Чтоб свобода умеряла страсти,
Чтобы страсти двигали народом,
Как пары колесами машины,
Облегчая руки человека,
Созидая новые богатства.
— У тебя, знать, губа-то не дура!
Залилась, запела мать-природа.—
Погляжу я на тебя, бедняга,
Как ты будешь с братьями-то ладить,—
Будешь ладить, я мешать не стану,
Даже стану по головке гладить.
Я б желал, — внимая гулу ветра,
Размышлял когда-то бедный малый,
На чердак свой в сумерки забравшись, —
Я б желал, чтоб шар земной иначе
Был устроен мачехой-природой:
Чтоб моря не знали ураганов,
Чтоб земля не стыла от морозов,
Чтоб она не трескалась от зноя.
Чтоб весна цветы свои мешала
С золотыми осени плодами;
Я б тогда нашел себе местечко, —
Я б тогда ушел под самый полюс,
Там бы лег в тени густых каштанов:
Кто б тогда мешал мне грызть орехи,
Упиваться виноградным соком,
В пенье птиц, в немое созерцанье
Вечных звезд душою погружаться!
В хороводе непритворно-страстных,
Шаловливо-нежных дев — по вкусу
Я б нашел себе жену — голубку:
Для нее построил бы я домик
Из шестов, плющами перевитых,
К потолку подвесил бы гирлянды
И нагой валялся б я по сену,
Как с амурами, с детьми нагими;
Я б учил их по деревьям лазить, —
С обезьянами я жил бы в мире…
Да и люди были бы сноснее.
— Вишь, чего ты захотел, бедняга!
Глухо прошумела мать-природа, —
У тебя, знать, губа-то не дура!
— Я б желал, — уткнувши нос в подушку,
Продолжал мечтать мой бедный малый, —
Я б желал, чтоб люди умирали
Без тоски, с невозмутимой верой,
Что они из мира ускользают,
Как из душной ямы, на свободу,
Чтоб я мог витать загробной тенью:
Я б тогда нежданным появленьем
Мог смутить бездушного злодея,
Оправдал бы жертву тайной злобы,
Был бы добрым гением несчастных…
А не то, — я мог бы, ради смеха,
Озадачить модного педанта,
Гордого в своем матерьялизме,
Я б заставил перья прыгать — или
У меня и книги бы летали.
А не то… Клянусь моей любовью!..
К ней, моей божественной, прелестной, —
К той, о ком я, бедный малый, даже
И мечтать не смею, оттого что,
Пребывая в невысоком чине,
Высоко квартиру нанимаю, —
Я б подкрался свежим, ранним утром,
Подошел бы к девственному ложу,
Тихо распахнул бы занавески
И листы крапивы самой жгучей
Насовал бы ей под одеяло.
Я б желал, чтоб мачеха-природа,
Не шутя, хоть черта смастерила —
И за то я б ей сказал «спасибо»…
— Вишь, чего ты захотел, бедняга!
Громко просвистела мать-природа, —
У тебя, знать, губа-то не дура!
— Если ж нет! хвативши кулачищем
По столу, воскликнул бедный малый, —
Если эта мачеха-природа
Ничего-то не сумела сделать —
И беднее всех моих фантазий,
Я хочу, чтоб ей на зло повсюду
Разлилось довольство, чтоб законны
Были все земные наслажденья,
Чтоб меня судила справедливость,
Чтоб тяжелый труд был равномерно
И по-братски разделен со всеми,
Чтоб свобода умеряла страсти,
Чтобы страсти двигали народом,
Как пары колесами машины,
Облегчая руки человека,
Созидая новые богатства.
— У тебя, знать, губа-то не дура!
Залилась, запела мать-природа.—
Погляжу я на тебя, бедняга,
Как ты будешь с братьями-то ладить,—
Будешь ладить, я мешать не стану,
Даже стану по головке гладить.
И.
Скучно-безцветные дни,— сумерки, вместо дневного
Света, застигли меня, здесь,— на степном перепутье;
То ливень лил, то кругом хутора выл мокрый ветер;
Муза, и та, наконец, вместе со мной стала дрогнуть.
Все говорило ей: стой! не залетай высоко!..
Здесь даже сказки свои перезабыла старуха,
И без осмысленных слов тянется грустный напев.
Вдруг, наступила жара: в щели лучи пронизались,
И посветлело в сенях, и заскрипели ворота;
Стал просыхать чернозем, и колея со двора
Через проселок меня в серую степь увела,—
В эту широкую степь, где ни куста, ни пригорка.
К вечеру зной посвежел, воздух был мягко-прозрачен;
Вьющийся столб комаров стал провожать меня; где-то
Свистнул,— должно-быть, сурок, и, как струна басовая,
В сумерках вечера жук мимо ушей прогудел.
Дорого-б дал я, чтоб здесь мне навсегда надышаться
Силой земли, тишиной и обаяньем простора,
Чтоб унести далеко в сердце, в мозгу, в каждом нерве
Этот целебный фиал,— эту розу,— этот воздух…
Вспомнил я шум городской, стены и лестницы,— гнезда
Зависти и клеветы,— вспомнил дома, где интрига
Тонкия сети плетет, сводит людей и разводит,—
Вечно в подрыв свежих сил, вечно свободе в ущерб!—
Впомнил я… и пожелал (неисправимый мечтатель!)
В этом приволье степном взять на себя труд посильный.
ИИ.
В этом приволье степном, взяв на себя труд посильный,
Шел босоногий мужик, клячу свою понукая;
Вытянув шею свою,— кляча тянула coxy;
Из-под железа сохи черныя глыбы валились,
Около свежих борозд свежей ложась бороздой.
— «Бог тебе в помощь, земляк!» вымолвил я, и подумал:
Ум мой и руки мои, видно, не в помощь тебе!
Остановился мужик,— остановилась и кляча;
Он молча шапку стянул,— кляча развесила уши
И, помотав головой, потную морду свою
Стала тянуть к мураве, и, как лохмотья, повисли
Спутанной гривы ея космы до самой земли.
ИИИ.
— Дядя! сказал я, шутя,— не променяешь ли клячу?
Я за нее тебе дам славную штуку,— Пегаса.
Конь — что̀ ни в сказке сказать, ни пером описать,— конь крылатый.
Он приведен к нам из Греции через Европу. Слыхал ли
Ты об Европе хоть что-нибудь?..
— «Нет, не слыхал.»
— Ну, так верь мне,
Есть, дядя, эдакий конь…
И мужик с недоверьем оскалил
Белые зубы.— «Да сам-то видал ли ты?»
— Как не видать!
Сам я носился на нем, выше лесу стоячаго, выше
Облака в небе ходячаго. Конь удивительный! Только
Надо уметь его сдерживать,— разум на то человеку
Дан,— а не то ему удержу нет; — понесет, что твой вихорь!
В Иерусалим загадал?— в Иерусалиме… в Аѳон? — на Аѳоне
Мигом очутишься. Горы, моря, города, даже царства,
Как у себя на ладони, увидишь ты. Мало того,
Можешь на нем ты, с молитвою, выше полночной звезды,
К праведным, в царство небесное, очи зажмурив, подняться
И услыхать, как в раю, там поют Херувимскую,— или
Можешь там встретить несметное множество ярких светил:
Кишмя-кишат там миры лучезарные, и, как пылинки,
Носятся около них вот такия же точно обители,
Как и земля наша, где мы с тобой прозябаем. И все это
Видел я, дядя, сам видел.
— «Да ты не колдун ли?»
— Нет, не колдун,— у меня есть другое, старинное прозвище:
Люди меня обзывают поэтом. Слыхал ли ты это
Громкое слово: поэт?
— «Не слыхал, милый! с роду не слыхивал…
Что̀-ж это значит поэт?!»
— To же почти, что колдун.
— «А коли так, ты-б, родимый, мне клад указал, где зарыт…»
— Клад у тебя под рукой,— только засей свою пашню,
Из-под земли сам собой к осени выйдет твой клад.—
Понял мужик эту притчу и почесал свой затылок:
— «С этого клада», сказал он, «дай Бог до весны прокормиться…
…Ишь, лошаденка-то — кожа да кости! Крылатая лошадь —
Тоже, чай, тощая! Ты мне ее покажи,
Да уж потом и тово,— и выменивай. Кто же те знает,
Грамоте я не учен; может-статься, и вправду такое
Водится чудо заморское».
— Ну, а куда бы, любезный,
Ты бы на нем полетел?
— «Да куда полететь?— нешто в город;
Али бы к куму махнул… А не то обрубил бы
Чортовы крылья анаѳеме, да и запряг бы в телегу».
— Ну, дядя, вряд ли нам выгодно будет меняться!—
Ты на Пегасе моем далеко не уедешь, а я
С клячей твоей не спашу и одной десятины…
И.
Скучно-бесцветные дни,— сумерки, вместо дневного
Света, застигли меня, здесь,— на степном перепутье;
То ливень лил, то кругом хутора выл мокрый ветер;
Муза, и та, наконец, вместе со мной стала дрогнуть.
Все говорило ей: стой! не залетай высоко!..
Здесь даже сказки свои перезабыла старуха,
И без осмысленных слов тянется грустный напев.
Вдруг наступила жара: в щели лучи пронизались,
И посветлело в сенях, и заскрипели ворота;
Стал просыхать чернозем, и колея со двора
Через проселок меня в серую степь увела,—
В эту широкую степь, где ни куста, ни пригорка.
К вечеру зной посвежел, воздух был мягко-прозрачен;
Вьющийся столб комаров стал провожать меня; где-то
Свистнул,— должно быть, сурок, и, как струна басовая,
В сумерках вечера жук мимо ушей прогудел.
Дорого б дал я, чтоб здесь мне навсегда надышаться
Силой земли, тишиной и обаяньем простора,
Чтоб унести далеко в сердце, в мозгу, в каждом нерве
Этот целебный фиал,— эту розу,— этот воздух…
Вспомнил я шум городской, стены и лестницы,— гнезда
Зависти и клеветы,— вспомнил дома, где интрига
Тонкие сети плетет, сводит людей и разводит,—
Вечно в подрыв свежих сил, вечно свободе в ущерб!—
Вспомнил я… и пожелал (неисправимый мечтатель!)
В этом приволье степном взять на себя труд посильный.
ИИ.
В этом приволье степном, взяв на себя труд посильный,
Шел босоногий мужик, клячу свою понукая;
Вытянув шею свою,— кляча тянула coxy;
Из-под железа сохи черные глыбы валились,
Около свежих борозд свежей ложась бороздой.
— «Бог тебе в помощь, земляк!» вымолвил я, и подумал:
Ум мой и руки мои, видно, не в помощь тебе!
Остановился мужик,— остановилась и кляча;
Он молча шапку стянул,— кляча развесила уши
И, помотав головой, потную морду свою
Стала тянуть к мураве, и, как лохмотья, повисли
Спутанной гривы ее космы до самой земли.
ИИИ.
— Дядя! сказал я, шутя,— не променяешь ли клячу?
Я за нее тебе дам славную штуку,— Пегаса.
Конь — что ни в сказке сказать, ни пером описать,— конь крылатый.
Он приведен к нам из Греции через Европу. Слыхал ли
Ты об Европе хоть что-нибудь?..
— «Нет, не слыхал.»
— Ну, так верь мне,
Есть, дядя, эдакий конь…
И мужик с недоверьем оскалил
Белые зубы.— «Да сам-то видал ли ты?»
— Как не видать!
Сам я носился на нем, выше лесу стоячего, выше
Облака в небе ходячего. Конь удивительный! Только
Надо уметь его сдерживать,— разум на то человеку
Дан,— а не то ему удержу нет; — понесет, что твой вихорь!
В Иерусалим загадал?— в Иерусалиме… в Афон? — на Афоне
Мигом очутишься. Горы, моря, города, даже царства,
Как у себя на ладони, увидишь ты. Мало того,
Можешь на нем ты, с молитвою, выше полночной звезды,
К праведным, в царство небесное, очи зажмурив, подняться
И услыхать, как в раю, там поют Херувимскую,— или
Можешь там встретить несметное множество ярких светил:
Кишмя-кишат там миры лучезарные, и, как пылинки,
Носятся около них вот такие же точно обители,
Как и земля наша, где мы с тобой прозябаем. И все это
Видел я, дядя, сам видел.
— «Да ты не колдун ли?»
— Нет, не колдун,— у меня есть другое, старинное прозвище:
Люди меня обзывают поэтом. Слыхал ли ты это
Громкое слово: поэт?
— «Не слыхал, милый! с роду не слыхивал…
Что ж это значит: поэт?!»
— To же почти, что колдун.
— «А коли так, ты б, родимый, мне клад указал, где зарыт…»
— Клад у тебя под рукой,— только засей свою пашню,
Из-под земли сам собой к осени выйдет твой клад.—
Понял мужик эту притчу и почесал свой затылок:
— «С этого клада», сказал он, «дай Бог до весны прокормиться…
…Ишь, лошаденка-то — кожа да кости! Крылатая лошадь —
Тоже, чай, тощая! Ты мне ее покажи,
Да уж потом и тово,— и выменивай. Кто же те знает,
Грамоте я не учен; может статься, и вправду такое
Водится чудо заморское».
— Ну, а куда бы, любезный,
Ты бы на нем полетел?
— «Да куда полететь?— нешто в город;
Али бы к куму махнул… А не то обрубил бы
Чертовы крылья анафеме, да и запряг бы в телегу».
— Ну, дядя, вряд ли нам выгодно будет меняться!—
Ты на Пегасе моем далеко не уедешь, а я
С клячей твоей не спашу и одной десятины…
У природы — никакой цели, и если
она есть — то единственная, — быть
познанной человеком и всецело быть
им отраженной…
Гастон Пари.
Где правда, где любовь и вы, святые грезы?
Природа ли мне даст все то, что ей самой
От века не дано? Не я ль, в борьбе с глухой
Ее средой, таю в груди то страх, то слезы? —
А ей не все ль равно, что мрак, что Божий свет,
Что зло, что благо, и — страдаю ль я, иль нет!..
Природа!.. Но — она ль меня одушевляла? —
Не сам ли я ее всю жизнь одушевлял?
Не я ли цвет и звук, и красоту ей дал,
Досоздавая все, что ей недоставало.
Я верил в небеса и — жил среди чудес.
Допрашивал, — искал и — не нашел небес. —
Неслись в ночи одни пылающие комья, —
Разрозненных миров сплотившийся хаос; И падали, как дождь, обломки их; неслось
И ты, мое гнездо — земля, и был влеком я
Над бездной вечности, куда, как старый хлам,
Валилось все… века,— их блеск и фимиам.
И времени поток смывал народы, троны,
И гасли алтари и — воздымался прах;
Отчаянье одно на сумрачных крылах
Неслось навстречу мне, крича: всему законы…
Природа властвует… но у природы нет
Начал твоих, она — конец твоих сует.
Вздохнет ли океан по орнаментам зданий,
Которые в потоп слизнет он? Выси гор
Вздохнуть ли, если чернь подпишет приговор
Смертельный гению, чтоб лучших упований
Лишить твой бедный ум? И, — если не спасет
Ничто твоей души, — природа ли вздохнет?
Поэт — ожесточись…
Но если вдохновенье
И жажда истины, и этот самый вздох
Даны мне не слепой природой, — жив мой Бог!
Он — тайна и глагол, любовь и обновленье,
Отрада немощных и сила — сознавать
Весь мир таким, чтоб петь — и лучшего желать.
У природы — никакой цели, и если
она есть — то единственная, — быть
познанной человеком и всецело быть
им отраженной…
Гастон Пари.
Где правда, где любовь и вы, святые грезы?
Природа ли мне даст все то, что ей самой
От века не дано? Не я ль, в борьбе с глухой
Ее средой, таю в груди то страх, то слезы? —
А ей не все ль равно, что мрак, что Божий свет,
Что зло, что благо, и — страдаю ль я, иль нет!..
Природа!.. Но — она ль меня одушевляла? —
Не сам ли я ее всю жизнь одушевлял?
Не я ли цвет и звук, и красоту ей дал,
Досоздавая все, что ей недоставало.
Я верил в небеса и — жил среди чудес.
Допрашивал, — искал и — не нашел небес. —
Неслись в ночи одни пылающие комья, —
Разрозненных миров сплотившийся хаос;
И падали, как дождь, обломки их; неслось
И ты, мое гнездо — земля, и был влеком я
Над бездной вечности, куда, как старый хлам,
Валилось все… века,— их блеск и фимиам.
И времени поток смывал народы, троны,
И гасли алтари и — воздымался прах;
Отчаянье одно на сумрачных крылах
Неслось навстречу мне, крича: всему законы…
Природа властвует… но у природы нет
Начал твоих, она — конец твоих сует.
Вздохнет ли океан по орнаментам зданий,
Которые в потоп слизнет он? Выси гор
Вздохнуть ли, если чернь подпишет приговор
Смертельный гению, чтоб лучших упований
Лишить твой бедный ум? И, — если не спасет
Ничто твоей души, — природа ли вздохнет?
Поэт — ожесточись…
Но если вдохновенье
И жажда истины, и этот самый вздох
Даны мне не слепой природой, — жив мой Бог!
Он — тайна и глагол, любовь и обновленье,
Отрада немощных и сила — сознавать
Весь мир таким, чтоб петь — и лучшего желать.
Если ты мадонна — и толпа, и гений
Пред тобой склоняются челом;
Как жена и мать — двух поколений
Служишь ты охраной и звеном…
Радуйся, зиждительница рода!
Дом твой — ветвь растущего народа;
В той стране, где разорен твой дом,
Города растлятся, как Содом.
Собственным достоинством хранима,
Ты идешь, молвой не уязвима,—
Радуйся, блаженная жена!
Твой очаг семейный согревает
Свежих чувств и мыслей семена,
Вечно-новой жизни закипает
Вкруг тебя шумящая волна. Все, что ты любовью и терпеньем
Воспитала, от тебя уйдет,—
Но уйдет с твоим благословеньем,
С памятью святых твоих забот.
Если ты вакханка,— родилась вакханкой,—
Много раз падет перед тобой
Гений, не владеющий собой.
Только будь ты лучше куртизанкой,
Чем притворно-честною женой…
Не обманет холод этой маски —
Эта целомудренная ложь…
Колобродит ум твой… Ну, так что ж!
Ум ли нужен для минутной ласки,
Ум ли нужен для веселой пляски,
Там, где страстной музыки волна
В шепоте и топоте слышна.
Для семьи заветные, святые
Цепи долга, для тебя гнилые
Нити,— рвут их прихоти твои.
Не входи ж напрасно в мир семьи,
У тебя иное назначенье:
Все, что в жизни льется через край,
Все, что слепо ищет наслажденья, Расточай, язви иль утоляй!
Много богачей ты пустозвонных
Довела почти до нищеты,
Много сил, для света незаконных,
Безысходных и неугомонных,
До поры угомонила ты,
Освежая пыл свой их избытком,
Словно охмеляющим напитком.
Радуйся! Сам олимпийский бог
На тебя дождем червонцев льется
И над человечеством смеется,
Млея у твоих прелестных ног.
Если ты в душе мадонна и, к несчастью,
Рано пала,— в те лета, когда
Молодость играет первой страстью,
Или явно в жертву сладострастью
Злая продала тебя нужда,—
Голод, холод, роковая крайность…
Знай! твое падение — случайность,
Розовый рассеется туман,
Наглый обнаружится обман —
И тогда, спаси тебя, о Боже! На пирах веселой молодежи
Будешь ты унылая сидеть,
На своем полу-продажном ложе
Иногда молиться и скорбеть;
Всей душой, глубоко уязвленной,
Проклянешь позор позолоченный,
Ночь соблазнов и сонливый день,
И свою разряженную лень,
И свою тоскливую беспечность,
И людских страстей недолговечность.
Если с детства ты вакханка, и, к несчастью,
Рано разгадал тебя отец
И идти принудил под венец,
Пользуясь родительскою властью;
Иль сама, сжигаемая страстью,
Отдалась ты мужу своему,
Чтоб начать служенье сладострастью
По узаконенному найму,—
Знай: союз твой — роковая крайность
Или безотчетная случайность,—
Будешь ты скучать у очага,
Видеть в детях Божье наказанье, В лучшем муже — вечного врага,
Будешь усыплять его вниманье,
Прятать от него свои мечты…
Наконец, вполне постигнешь ты,
Что тебя сковал один обычай,
Что с огнем жаровню под цветы
Трудно спрятать ради всех приличий,
И, смеясь над мужем и стыдом,
Проклянешь ты свой семейный дом…
Людям роли розданы природой,
С ней борьба — не всем доступный труд:
Все, что будет для тебя свободой,
То другие рабством назовут;
То, что будет для тебя цепями,
Для других — гирлянда из цветов;
Людям роли розданы богами,—
Каждый узнавай своих богов.
Но судьба перемешала роли,
Навязав нам маску поневоле.
Не спасает ветхий наш закон
Сладострастью проданных мадонн;
Под личиною мадонны скромной Не узнать нам жрицы вероломной.
Чуть сквозит сквозь радужный туман
Душу возмущающий обман:
Та, которая разврат свой прячет,
Гордо смотрит на погибших дев,
И бессилен вопиющий гнев
Той, которая тихонько плачет.
Если ты мадонна — и толпа, и гений
Пред тобой склоняются челом;
Как жена и мать — двух поколений
Служишь ты охраной и звеном…
Радуйся, зиждительница рода!
Дом твой — ветвь растущего народа;
В той стране, где разорен твой дом,
Города растлятся, как Содом.
Собственным достоинством хранима,
Ты идешь, молвой не уязвима,—
Радуйся, блаженная жена!
Твой очаг семейный согревает
Свежих чувств и мыслей семена,
Вечно-новой жизни закипает
Вкруг тебя шумящая волна.
Все, что ты любовью и терпеньем
Воспитала, от тебя уйдет,—
Но уйдет с твоим благословеньем,
С памятью святых твоих забот.
Если ты вакханка,— родилась вакханкой,—
Много раз падет перед тобой
Гений, не владеющий собой.
Только будь ты лучше куртизанкой,
Чем притворно-честною женой…
Не обманет холод этой маски —
Эта целомудренная ложь…
Колобродит ум твой… Ну, так что ж!
Ум ли нужен для минутной ласки,
Ум ли нужен для веселой пляски,
Там, где страстной музыки волна
В шепоте и топоте слышна.
Для семьи заветные, святые
Цепи долга, для тебя гнилые
Нити,— рвут их прихоти твои.
Не входи ж напрасно в мир семьи,
У тебя иное назначенье:
Все, что в жизни льется через край,
Все, что слепо ищет наслажденья,
Расточай, язви иль утоляй!
Много богачей ты пустозвонных
Довела почти до нищеты,
Много сил, для света незаконных,
Безысходных и неугомонных,
До поры угомонила ты,
Освежая пыл свой их избытком,
Словно охмеляющим напитком.
Радуйся! Сам олимпийский бог
На тебя дождем червонцев льется
И над человечеством смеется,
Млея у твоих прелестных ног.
Если ты в душе мадонна и, к несчастью,
Рано пала,— в те лета, когда
Молодость играет первой страстью,
Или явно в жертву сладострастью
Злая продала тебя нужда,—
Голод, холод, роковая крайность…
Знай! твое падение — случайность,
Розовый рассеется туман,
Наглый обнаружится обман —
И тогда, спаси тебя, о Боже!
На пирах веселой молодежи
Будешь ты унылая сидеть,
На своем полу-продажном ложе
Иногда молиться и скорбеть;
Всей душой, глубоко уязвленной,
Проклянешь позор позолоченный,
Ночь соблазнов и сонливый день,
И свою разряженную лень,
И свою тоскливую беспечность,
И людских страстей недолговечность.
Если с детства ты вакханка, и, к несчастью,
Рано разгадал тебя отец
И идти принудил под венец,
Пользуясь родительскою властью;
Иль сама, сжигаемая страстью,
Отдалась ты мужу своему,
Чтоб начать служенье сладострастью
По узаконенному найму,—
Знай: союз твой — роковая крайность
Или безотчетная случайность,—
Будешь ты скучать у очага,
Видеть в детях Божье наказанье,
В лучшем муже — вечного врага,
Будешь усыплять его вниманье,
Прятать от него свои мечты…
Наконец, вполне постигнешь ты,
Что тебя сковал один обычай,
Что с огнем жаровню под цветы
Трудно спрятать ради всех приличий,
И, смеясь над мужем и стыдом,
Проклянешь ты свой семейный дом…
Людям роли розданы природой,
С ней борьба — не всем доступный труд:
Все, что будет для тебя свободой,
То другие рабством назовут;
То, что будет для тебя цепями,
Для других — гирлянда из цветов;
Людям роли розданы богами,—
Каждый узнавай своих богов.
Но судьба перемешала роли,
Навязав нам маску поневоле.
Не спасает ветхий наш закон
Сладострастью проданных мадонн;
Под личиною мадонны скромной
Не узнать нам жрицы вероломной.
Чуть сквозит сквозь радужный туман
Душу возмущающий обман:
Та, которая разврат свой прячет,
Гордо смотрит на погибших дев,
И бессилен вопиющий гнев
Той, которая тихонько плачет.
И.
Не жди ты меня,
Не кличь! не зови меня музою! — Нет,
На закате тревожного дня
Я петь не могу, — я устала, поэт!
Я петь не могу,—
Я встречаю на каждом шагу
Озлобленных, бедных, измятых судьбой:
Идут они порознь из сумрака в мглу,
От известного зла к неизвестному злу,
И не ищут звезды путевой…
И не нужно им сердце мое, — факел мой! —
Сама я сняла
Венок с моего молодого чела,
И все позабыла, — не знаю о чем
Беседуют звезды в тумане ночном.
И точно ли жаждут упиться росой
Цветы полевые в полуденный зной…
Не знаю, о чем волны моря шумят,
О чем грезят сосны, когда оне спят,
Чей голос звенит над рекой,
Что думает роза весной,
Когда ей во мраке поет соловей,—
И даже не знаю, поет ли он ей!..
В толпе я бродила, где труженик чужд
Свободы и славы под бременем нужд;
И не цветы, и не мирты росли
На пажитях по́том политой земли,—
Бурьян всюду рос, за бурьяном росла
Нужда за нуждой и к работе звала.
— Ни свет ни заря вышел пахарь; за ним,—
За плугом его, — я пошла полосой;
Помочь не могла ему слабой рукой…
Хотела помочь ему пеньем моим,—
Но пахарь и слушать меня не хотел,
Попрежнему песню степную он пел…
Сама я заслушалась песни родной,—
И в город ушла за рабочей толпой.
Как вешнего солнца сквозь пыльную щель
Пробившийся луч к бедняку на постель,
Я с пеньем проникла на темный чердак,—
Но встретил меня горьким словом бедняк:
«Ступай», — он сказал мне, угрюмый как ночь, —
«Ты можешь утешить, — не можешь помочь.
Ты к свету зовешь, — благ земных не даешь…
На вытертый грош
Не вижу я пользы от песен твоих!
Пусть уши богатых ласкает твой стих!» —
— И вот, проходя вереницей колонн
К палатам, где царствуют нега и сон,
Я стала стучаться в чертог богача.
Он принял меня, про себя бормоча:
«Как бедно одета! как трудно узнать!
Где прежние речи, где прежняя стать!»
О бедных ему я шепнула, — богач
Сказал мне: «Все знаю, — напрасно не плачь…
Не нужно мне горьких советов твоих,
Пускай бедняка развращает твой стих!»—
— Зашла я в больницу и слышала бред
Преступницы бедной семнадцати лет,—
Во сне она плакала, Бога звала,—
Проснувшись, опять равнодушна была
И усмехалась при слове «разврат».
Никто не зашел к ней, — ни сестры, ни брат;
Ни друг, — только я наклонилась над ней,
Как няня, с сердечною песней моей…
Напрасно! Больная махнула рукой
И молвила мне: «Уходи! Бог с тобой!
Я верила грезам, — пора перестать…
Я пала, и знаю, что мне уж не встать…»
— И с горьким упреком пошла я к тому,
Кто бросил дитя это в вечную тьму.
Его уязвила я метким стихом;—
Но медному лбу стих мой был нипочем.
— Зашла я в темницу, — мне сторож помог
Переступить заповедный порог…
К холодной стене прислонясь головой,
Сидел там один человечек больной.
Я узнала его, — то был сущий добряк,
Убить комара не решился б никак,
Подстреленной птицы ему было жаль…
Сидит он, — мечта унесла его вдаль,—
И шепчет он: «О! если б воля да власть!
Я мог бы все сдвинуть, поднять и потрясть,—
Я залил бы кровью пределы земли,
Чтоб новые люди родиться могли»…
— И ты, — я сказала, — ручаешься в том,
Что новая будет природа потом,
Что терны и роза, — царица садов,—
Политые кровью, взойдут без шипов?—
«Ручаюсь!» — сказал он, — «и ты поручись,
Верь новому чуду, — не то — провались!»
— Мой друг, провалиться я рада, — но как?!
Мне руку пожал и заплакал бедняк.
Вдали колокольный послышался звон…
И с сердцем измученным вышла я вон.
Куда ж мне уйти от неволи и дум!
Что нового скажет мне уличный шум!?
От гула шагов, да от стука колес
Раздастся ли в воздухе новый вопрос?!.
И чудилось мне… мысль носилась одна:
— И мы все не нужны, и ты не нужна…
ИИ.
И покинула я этих каменных стен,—
Этих клеток настроенных, — тягостный плен,
Захотела я дальше уйти от людей,
От бесстрастных врагов,
От пристрастных судей,
От разврата, нужды и оков…
От разбитых надежд, я в груди сберегла
Драгоценный обломок один,—
И ушла в даль широкую.—
С юга весна
Подвигалась, — пестрели цветы, — и пышна
Была зелень холмистых долин.
Ночь была, — пахло свежей травой,
Рокотал соловей над померкшей рекой,
И, как искорки слез у ребенка в глазах,
Отражения звезд трепетали в волнах…
И теснились у берега семьи берез,
И сирень там росла, и шиповник там рос,
И струился родник из-под камня — и дуб
Погружал в него мшистые корни свои…
Я о вечной, повсюду творящей любви
Думу думала, — шла — и наткнулась… на труп!!.
О, поэт! От живых,
Суетящихся, плачущих, глупых и злых,
И от жалкого ропота их без конца —
Для того ль я ушла, чтоб найти мертвеца!?..
В полусвете луны, в полутени ночной,
Окровавленный, страшный, немой,
Он и мертвый не мог свои пальцы разжать,
Крепко стиснувши сабли своей рукоять;
И на темной траве от руки полосой
Серебрился той сабли холодный булат.
Бедный брат! для чего умер ты?
За кого ты погиб? — бедный брат!
Я хотела вглядеться в черты
Молодого бойца, — и шептала: очнись!
Дай мне руку и с миром домой воротись!
Там резная скамья, где сидел прадед твой,
Занята в эту ночь молодою женой,—
Молодая жена у камина сидит
И не видит огня, — и не видит кругом
Темных стен, — в ожиданье ночном,
Только вздрогнет порой, да в окно поглядит… —
Я тебя проведу к ней, — пойдем!..
Как сестра, я поникла над ним вся в слезах
И ему говорила: пойдем же!.. но страх,
Страх неведомый тайно мне в сердце проник:
Мертвой силой дохнул его лик,
И прочла я в его неподвижных зрачках,
И на лбу, и на сжатых губах
Выраженье такой бесконечной вражды,
Что, казалось, ее роковые следы
Были глубже следа самой смерти его…
Он как будто сквозь зубы шептал мне: «Ого!
Как нежна ты! — запой! может быть,
И очнусь я на звук хитрой песни твоей;
Хоть на миг оживи, чтоб я мог раскроить
Тебе голову саблей моей!..»
Отошла я… заря занялась;
Из-за гор солнца пламенный выглянул глаз,
Словно в душу мою он проникнуть желал,
Ясной радости ждал, и как радость сиял.
Но на мой, возникавший у сердца, привет
Восходящему утру, — в ответ
Из-за рощи зловещий послышался гул —
И не птица, свистя, пронеслась меж ветвей,
И не ветер листы колыхнул,
И не вихорь с налета ветлу покачнул… —
Затрещал, — отлетел перешибленный сук,
И отгрянул вдали гром, похожий на стук…
Я, бессмертная, смерти готовилась ждать,—
Замерла, и стояла скрестя пальцы рук…
Из-за рощи в лощину спустилася рать;
Грянул залп, — точно взрыв, — и другой
Залп в ответ ему грянул, — стеной
Шли враги друг на друга — и дым
Их штыки заволакивал флером своим,
Словно этим хотел он от глаз заслонить
И того, кто убит, и кто хочет убить…
О, поэт! не желая, чтоб кто-нибудь пал,
Ты кому бы из них стал победы желать?
Воссылая мольбы, за кого бы страдал!?
В этот миг, отвечай мне скорей,
Что могла бы я петь, если б ты пожелал
Новых песен от музы твоей?
«Уходи!» закричала мне с гневом в очах
Вражда, — «я царица на этих полях;
«Во имя грядущего льется здесь кровь;
«Здесь нет настоящего, — к черту любовь!!»
И я отошла — и, я знаю, текли
Бесполезно горячие слезы мои.
О, где же она,—
Та гармония мысли и сил,
Та великая жизнь, тот живительный свет
И все то, чему верить не ты ли, поэт —
Мечтатель! — меня научил?
Куда я пойду теперь? — темен мой путь…
Кличь музу иную, — меня позабудь!
И знай, — появись мне сам бог Аполлон,
Мне дивный восторг его был бы смешон;
Меня, утомленную, царственный бог
Не мог бы узнать — и судить бы не мог!