Средь облаков, над Ладогой просторной,
Как дым болот,
Как давний сон, чугунный и узорный,
Он вновь встает.
Рождается таинственно и ново,
Пронзен зарей,
Из облаков, из дыма рокового
Он, город мой.
Все те же в нем и улицы, и парки,
И строй колонн,
Но между них рассеян свет неяркий —
Ни явь, ни сон.
Его лицо обожжено блокады
Сухим огнем,
И отблеск дней, когда рвались снаряды,
Лежит на нем.
Все возвратится: Островов прохлада,
Колонны, львы,
Знамена шествий, майский шелк парада
И синь Невы.
И мы пройдем в такой же вечер кроткий
Вдоль тех оград
Взглянуть на шпиль, на кружево решетки,
На Летний сад.
И вновь заря уронит отблеск алый,
Совсем вот так,
В седой гранит, в белесые каналы,
В прозрачный мрак.
О город мой! Сквозь все тревоги боя,
Сквозь жар мечты,
Отлитым в бронзе с профилем героя
Мне снишься ты!
Я счастлив тем, что в грозовые годы
Я был с тобой,
Что мог отдать заре твоей свободы
Весь голос мой.
Я счастлив тем, что в пламени суровом,
В дыму блокад,
Сам защищал — и пулею и словом —
Мой Ленинград.
В суровый год мы сами стали строже,
Как темный лес, притихший от дождя,
И, как ни странно, кажется, моложе,
Все потеряв и сызнова найдя.
Средь сероглазых, крепкоплечих, ловких,
С душой как Волга в половодный час,
Мы подружились с говором винтовки,
Запомнив милой Родины наказ.
Нас девушки не песней провожали,
А долгим взглядом, от тоски сухим,
Нас жены крепко к сердцу прижимали,
И мы им обещали: отстоим!
Да, отстоим родимые березы,
Сады и песни дедовской страны,
Чтоб этот снег, впитавший кровь и слезы,
Сгорел в лучах невиданной весны.
Как отдыха душа бы ни хотела,
Как жаждой ни томились бы сердца,
Суровое, мужское наше дело
Мы доведем — и с честью — до конца!
Когда еще за школьной партой
Взгляд отрывал я от страниц,
Мне мир казался пестрой картой,
Ожившей картой — без границ!
В воображении вставали
Земель далеких чудеса,
И к ним в синеющие дали
Шел бриг, поднявший паруса.
Дышал я в пальмах вечным маем
На океанских островах,
Жил в легкой хижине с Маклаем,
Бродил с Арсеньевым в горах,
В песках и чащах шел упрямо
К озерам, где рождался Нил,
В полярных льдах на мостик «Фрама»
С отважным Нансеном всходил.
И выла буря в восемь баллов
В туманах северных широт,
Когда со мной Валерий Чкалов
Вел через тучи самолет…
Но что чудес искать далеко?
Они вот здесь, живут сейчас,
Где мир, раскинутый широко,
Построен нами — и для нас!
Смотри — над нашими трудами
Взошла бессмертная звезда.
Моря сдружили мы с морями,
В пустынях ставим города.
Земли умножилось убранство,
Чтоб вся она была как сад,
И в межпланетное пространство
Родные спутники летят.
Не вправе ль мы сказать о чуде,
Что завоевано борьбой:
Его творят простые люди,
Такие же, как мы с тобой!
Любовь, любовь — загадочное слово,
Кто мог бы до конца тебя понять?
Всегда во всем старо ты или ново,
Томленье духа ты иль благодать?
Невозвратимая себя утрата
Или обогащенье без конца?
Горячий день, какому нет заката,
Иль ночь, опустошившая сердца?
А может быть, ты лишь напоминанье
О том, что всех нас неизбежно ждет:
С природою, с беспамятством слиянье
И вечный мировой круговорот?
День угасал, неторопливый, серый,
Дорога шла неведомо куда, -
И вдруг, под елкой, столбик из фанеры —
Простая деревянная звезда.
А дальше лес и молчаливой речки
Охваченный кустами поворот.
Я наклонился к маленькой дощечке:
«Боец Петров», и чуть пониже — год.
Сухой венок из побуревших елок,
Сплетенный чьей-то дружеской рукой,
Осыпал на песок ковер иголок,
Так медленно скользящих под ногой.
А тишь такая, точно не бывало
Ни взрывов орудийных, ни ракет…
Откуда он? Из Вологды, с Урала,
Рязанец, белорус? — Ответа нет.
Но в стертых буквах имени простого
Встает лицо, скуластое слегка,
И серый взгляд, светящийся сурово,
Как русская равнинная река.
Я вижу избы, взгорья ветровые,
И, уходя к неведомой судьбе,
Родная непреклонная Россия,
Я низко-низко кланяюсь тебе.
Среди балтийских солнечных просторов,
Над широко распахнутой Невой,
Как бог войны, встал бронзовый Суворов
Виденьем русской славы боевой.
В его руке стремительная шпага,
Военный плащ клубится за плечом,
Пернатый шлем откинут, и отвага
Зажгла зрачки немеркнущим огнем.
Бежит трамвай по Кировскому мосту,
Кричат авто, прохожие спешат,
А он глядит на шпиль победный, острый,
На деловой военный Ленинград.
Держа в рядах уставное равненье,
Походный отчеканивая шаг,
С утра на фронт проходит пополненье
Пред гением стремительных атак.
И он — генералиссимус победы,
Приветствуя неведомую рать,
Как будто говорит: «Недаром деды
Учили нас науке побеждать».
Несокрушима воинская сила
Того, кто предан родине своей.
Она брала твердыни Измаила,
Рубила в клочья прусских усачей.
В Италии летела с гор лавиной,
Пред Фридрихом вставала в полный рост,
Полки средь туч вела тропой орлиной
В туман и снег на узкий Чертов мост.
Нам ведом враг, и наглый и лукавый,
Не в первый раз встречаемся мы с ним.
Под знаменем великой русской славы
Родной народ в боях непобедим.
Он прям и смел в грозе военных споров,
И равного ему на свете нет.
«Богатыри!» — так говорит Суворов,
Наш прадед в деле славы и побед.
Неудержимо и неумолимо
Они текут — часы ночей и дней —
И, как река, всегда проходят мимо
Тех берегов, что сердцу всех родней.
«Река времен»… О ней еще Державин
Писал строфу на грифельной доске,
Когда был спор со смертью уж неравен
И лира слишком тяжела руке.
Но времени жестокую поэму
Возможно ли с надменностью тупой
Вместить в колес зубчатую систему,
Замкнуть в футляр и завести «на бой»?
Как будто измеряется часами
И вложено в повторный мерный круг
Живых страстей, живого чувства пламя,
Высоких дум спасительный недуг!
В моей стране часы иначе бьются,
Идут, не ошибаясь никогда,
Предвидя час, когда они сольются
На всей земле для мирного труда.
Неугасимой верой в человека,
В его свершенья этот мерный звон
Звучит на величайшей башне века
Для всех народов и для всех времен!
Пристанем здесь, в катящемся прибое,
Средь водорослей бурых и густых.
Дымится степь в сухом шафранном зное,
В песке следы горячих ног босых.
Вдоль черепичных домиков селенья,
В холмах, по виноградникам сухим,
Закатные пересекая тени,
Пойдем крутой тропинкой в Старый Крым!
Нам будет петь сухих ветров веселье.
Утесы, наклоняясь на весу,
Раскроют нам прохладное ущелье
В смеющемся каштановом лесу.
Пахнёт прохладной мятой с плоскогорья,
И по тропе, бегущей из-под ног,
Вздохнув к нам долетевшей солью моря,
Мы спустимся в курчавый городок.
Его сады в своих объятьях душат,
Ручьи в нем несмолкаемо звенят,
Когда проходишь, яблони и груши
Протягивают руки из оград.
Здесь домик есть с крыльцом в тени бурьянной,
Где над двором широколистый тут.
В таких домах обычно капитаны
Остаток дней на пенсии живут.
Я одного из них запомнил с детства.
В беседах, в книгах он оставил мне
Большое беспокойное наследство —
Тревогу о приснившейся стране,
Где без раздумья скрещивают шпаги,
Любовь в груди скрывают, словно клад,
Не знают лжи и парусом отваги
Вскипающее море бороздят.
Все эти старомодные рассказы,
Как запах детства, в сердце я сберег.
Под широко раскинутые вязы
Хозяин сам выходит на порог.
Он худ и прям. В его усах дымится
Морской табак. С его плеча в упор
Глядит в глаза взъерошенная птица —
Подбитый гриф, скиталец крымских гор.
Гудит пчела. Густой шатер каштана
Пятнистый по земле качает свет.
Я говорю: «Привет из Зурбагана!»,
И он мне усмехается в ответ.
«Что Зурбаган! Смотри, какие сливы,
Какие груши у моей земли!
Какие песни! Стаей горделивой
Идут на горизонте корабли.
И если бы не сердце, что стесненно
Колотится, пошел бы я пешком
Взглянуть на лица моряков Эпрона,
На флот мой в Севастополе родном.
А чтоб душа в морском жила раздолье,
Из дерева бы вырезал фрегат
И над окном повесил в шумной школе
На радость всех сбежавшихся ребят».
Мы входим в дом, где на салфетке синей
Мед и печенье — скромный дар сельпо.
Какая тишь! Пучок сухой полыни,
И на стене портрет Эдгара По.
Рубином трубки теплится беседа,
Высокая звезда отражена
В придвинутом ко мне рукой соседа
Стакане розоватого вина.
***
Как мне поверить, вправду ль это было
Иль только снится? Я сейчас стою
Над узкою заросшею могилой
В сверкающем, щебечущем краю.
И этот край назвал бы Зурбаганом,
Когда б то не был крымский садик наш,
Где старый клен шумит над капитаном,
Окончившим последний каботаж.