Давным-давно известно людям,
Что при разрыве двух людей
Сильнее тот, кто меньше любит,
Кто больше любит, тот слабей.Но я могу сказать иначе,
Пройдя сквозь ужас этих дней:
Кто больше любит, тот богаче,
Кто меньше любит, тот бедней.Средь ночи злой, средь ночи длинной,
Вдруг возникает крик в крови:
О боже, смилуйся над милой,
Пошли ей капельку любви!
Мерцают созвездья в космической мгле,
Заманчиво светят и ясно,
Но люди привыкли жить на земле,
И эта привычка прекрасна.
Космос как море, но берег — Земля,
Равнины ее и откосы.
Что значит земля для людей с корабля,
Вам охотно расскажут матросы.
О море мечтают в тавернах они,
Как узники, ищут свободы.
Но все же на море проходят лишь дни,
А берегу отданы годы.
Я тоже хотел бы на борт корабля,
Созвездия дальние манят.
Но пусть меня ждет дорогая земля,
Она никогда не обманет.
Дорогами густо оплетены
Просторы страны, что лежат, широки.
Ездят и ездят по дорогам страны,
Как солдаты, зеленые грузовики.Но когда приехали в нашу столицу
Веселые люди с пяти материков,
Решили, что для празднования не годится
Одинаковый, скучный цвет грузовиков.И выехали торжественно на Садовое
Голубые, сиреневые, желтые, красные,
Те же самые, а как будто новые,
Одинаковые, а как будто разные.И стало у всех на душе теплей,
И каждый был событию рад,
Потому что яркая толпа людей
Лучше, чем марширующий строй солдат.Окончился праздник, что был велик,
Но сердце страны хранит теплоту:
Вчера привез нам дрова грузовик,
Оранжевый, с пальмами и солнышком на борту.Дорогами густо оплетены
Просторы страны, что лежат, широки.
То тут, то там на дорогах страны
Мелькают яркие грузовики.
На смирной лошади каурой
(Куда влеком и кем гоним?)
Стоит у камня витязь хмурый,
И три дороги перед ним.
Летят над русскою равниной
За веком век, за веком век,
Умолкли древние былины,
Вознесся в космос человек.
На металлических снарядах
Мы мчимся вдоль и поперек,
И на широких автострадах
Есть указатели дорог —
Где Симферополь, где Кашира,
Где поворот, где спуск крутой.
Шуршит бетон, летят машины
С невероятной быстротой.
Такси возьмете до Рязани,
В Хабаровск сядете на ТУ.
Есть расписанье на вокзале,
Есть график в аэропорту.
Железный вихрь, стальная буря,
И все рассчитано давно…
А человек лежит, и курит,
И на звезду глядит в окно.
Свои ошибки и удачи
Он ворошит и ворошит.
Его вопрос, его задачу
Никто на свете не решит.
Своей печалью он печален,
Своими мыслями томим.
И точно так же, как вначале, —
Все три дороги перед ним.
Велели очерк написать
О свиноферме мне.
Давно затихли голоса
Столичные в окне.
Давным-давно соседи спят,
А я еще сижу.
Про сало цифры говорят —
Я в очерк их ввожу.
Героев нужен целый ряд,
Притом передовых.
Про сало люди говорят —
Описываю их.
И поглядеть со стороны —
Работа так проста…
А между тем из глубины
Бумажного листа
Вдруг появляются черты
Печального лица.
Они светлы, они чисты,
Любимы до конца.
Лицо все ярче, все светлей,
Все явственней оно…
Я не пишу стихов о ней,
А надо бы давно!
Соседи спят. Все люди спят.
А я еще сижу.
Про сало цифры говорят —
Я в очерк их ввожу.
Я тверд. Я приучил к труду
Себя в конце концов.
За строчкой строчку я кладу
На милое лицо.
Вот исчезает лоб ее,
Словами испещрен.
А там как раз, где бровь ее,
Вписал я ряд имен.
И вот уж больше не видны
Ни очи, ни уста…
А поглядеть со стороны —
Работа так проста!
Мне навстречу попалась крестьянка,
Пожилая,
Вся в платках (даже сзади крест-накрест).
Пропуская ее по тропинке, я в сторону резко шагнул,
По колено увязнув в снегу.
— Здравствуйте! —
Поклонившись, мы друг другу сказали,
Хоть были совсем незнакомы.
— Здравствуйте! —
Что особого тем мы друг другу сказали?
Просто «здравствуйте», больше ведь мы ничего не сказали.
Отчего же на капельку солнца прибавилось в мире?
Отчего же на капельку счастья прибавилось в мире?
Отчего же на капельку радостней сделалась жизнь?
— Здравствуйте! — был ведь когда-то обычай такой.
Мы его в городах потеряли,
Потому что нельзя ж перекланяться всем,
Кто ходит по улице Горького,
В ГУМе толпится
И даже кто вместе с тобой приходит в театр, на спектакль.
— Здравствуйте! —
Был ведь, был ведь прекрасный обычай у русских
Поклониться друг другу при встрече
(Хотя бы совсем незнакомы)
И «здравствуйте» тихо сказать.
«Здравствуйте!» — то есть будьте в хорошем здоровье,
Это — главное в жизни.
Я вам главного, лучшего в жизни желаю.
— Здравствуйте! Я вас встретил впервые.
Но я — человек, и вы человек —
Мы люди на этой земле.—
Поклонимся же друг другу при встрече
И тропинку друг другу уступим
(Если даже там снег,
Если даже там грязь по колено).
— Здравствуйте,
Как я рад,
Что могу вам это сказать!
Человек пешком идет по земле,
Вот сейчас он правую ногу
Переставит еще на полметра вперед.
А потом — еще на полметра вперед
Переставит левую ногу.
Метр — расстояние.
Километр — расстояние.
Шар земной — расстояние.
Человек пешком по земле идет,
Палкой стучит о дорогу.Человек на коне — врывается ветер в грудь.
На гриве — ладонь.
Но не грива стиснута — воля.
Земля струится.
Земля стремится.
Про землю теперь забудь,
Только грива коня, только ветер в грудь.
Только скорость — чего же боле?! Человек — за рулем, между ним и землей — бетон.
В моторе — сто двадцать дьяволов, шины круглы и
крепки.
Шуршанье встречного воздуха переходит в протяжный
стон.
Воля — в комке. Прямизна — в руке.
В точку смотрят глаза из-под кожаной кепки.
Видят глаза — стрелка дальше ста.
Видят глаза — поворота знак.
И летящий бетон, без конца и без края летящий.
Он летит сквозь глаза и сквозь мозг, который устал.
Хорошо, если б мир мелькать перестал.
Но мелькают деревни,
Леса мельтешат,
Виадуки,
Мосты,
Человек,
Забор,
Корова,
Барак
Все чаще мелькают, все чаще, все чаще, все чаще.Человек — пилот. Человек, так сказать, — крылат.
Десять тысяч теперь над землей
(Над рекой, над сосной, над поляной лесной) — высота.
Ничего не мелькает. Земля почти неподвижна.
Земля округла, земля туманна, земля пуста.
Нет земли — пустота!
Десять тысяч теперь над землей высота:
Ни тебе петуха,
Ни тебе на работу гудка,
Ни пенья,
Ни смеха,
Ни птичьего свиста не слышно.А человек между тем идет пешком по земле.
Вот сейчас еще на полметра вперед
Переставит он правую ногу.
Он глядит, как травинка дождинку пьет.
Он глядит, как пчела цветоножку гнет.
Он глядит, как домой муравей ползет.
Он глядит, как кузнец подкову кует.
Он глядит, как машина пшеницу жнет.
Как ручей течет.
Как бревно над ручьем лежит.
Жавороночья песня над ним дрожит.
Человеку тепло. Он снимает кепку.
Он куда-то идет по зеленой и доброй земле.
Вот сейчас еще на полметра вперед
Переставит он левую ногу…
Метр — расстояние,
Километр — расстояние,
Шар земной — расстояние!
Человек пешком по земле идет,
Палкой стучит о дорогу.
Солнце разлито поровну,
Вернее, по справедливости,
Вернее, по стольку разлито,
Кто сколько способен взять:
В травинку и прутик — поменьше,
В большое дерево — больше,
В огромное дерево — много.
Спит, затаившись до времени:
смотришь, а не видать.
Голыми руками его можно потрогать,
Не боясь слепоты и ожога.
Солнце умеет работать. Солнце умеет спать.
Но в темные зимние ночи,
Когда не только что солнца —
Звезды не найдешь во Вселенной
И кажется, нет управы
На лютый холод и мрак,
Веселое летнее солнце выскакивает из полена
И поднимает немедленно
Трепещущий огненный флаг!
Солнце разлито поровну,
Вернее, по справедливости,
Вернее, по стольку разлито,
Кто сколько способен взять.
В одного человека — поменьше,
В другого — гораздо больше,
А в некоторых — очень много.
Спит, затаившись до времени. Можно руку
смело пожать
Этим людям,
Не надевая брезентовой рукавицы,
Не ощутив на ладони ожога
(Женщины их даже целуют,
В общем-то не обжигая губ).
А они прощаются с женщинами и уходят
своей дорогой.
Но в минуты,
Когда не только что солнца —
Звезды не найдешь вокруг,
Когда людям в потемках становится страшно
и зябко,
Вдруг появляется свет.
Вдруг разгорается пламя,
разгорается постепенно, но ярко.
Люди глядят, приближаются,
Сходятся, улыбаются,
Руке подавая руку,
Приветом встречая привет.
Солнце спрятано в каждом!
Надо лишь вовремя вспыхнуть,
Не боясь, что окажется мало
Вселенского в сердце огня.
Я видел, как от травинки
Загорелась соседняя ветка,
А от этой ветки — другая,
А потом принималось дерево,
А потом занималось зарево
И было светлее дня!
В тебе есть капелька солнца
(допустим, что ты травинка).
Отдай ее, вспыхни весело,
Дерево пламенем тронь.
Быть может, оно загорится
(хоть ты не увидишь этого,
Поскольку отдашь свою капельку,
Золотую свою огневинку).
Все умирает в мире. Все на земле сгорает.
Все превращается в пепел. Бессмертен
только огонь!
Жить на земле, душой стремиться в небо —
Вот человека редкостный удел.Лежу в траве среди лесной поляны,
Березы поднимаются высоко,
И кажется, что все они немножко
Там, наверху, друг к дружке наклонились
И надо мной смыкаются шатром.Но чист и синь просвет
Между берез зеленых,
Едва-едва листами шелестящих.
Я вижу там то медленную птицу,
То белые, как сахар, облака.
Сверкает белизна под летним солнцем,
И рядом с белизной — еще синее,
Заманчивее, слаще глубина.Жить на земле, тянуться в беспредельность
Вот человека радостный удел.Лежу в траве
(Иль на песке в пустыне,
Иль на скале, на каменном утесе,
Или на гальке, там, где берег моря),
Раскинув руки, вверх гляжу, на звезды.
Мгновенья в жизни выше не бывает,
Мгновенья в жизни чище не бывает.
Ни труд, ни бой, ни женская любовь
Не принесут такого же восторга.
О глубина вселенского покоя,
Когда ты весь растаял в звездном небе,
И сам, как небо, потерял границы,
И все плывет и кружится тихонько.
Не то ты вверх летишь, раскинув руки,
Не то протяжно падаешь.
И сладко,
И нет конца полету (иль паденью),
И нет конца ни жизни, ни тебе.Жить на земле, душой стремиться в небо.Зачем стремиться? Брось свои березы,
Лети себе в заманчивую синь.
Купи скорей билет. С аэродрома
Тебя сейчас поднимут в небо крылья.
Вот синь твоя. Вот звезды. Наслаждайся.
Вон облако. Его с земли ты видел.
Оно горело, искрилось, сверкало.
Оно, как лебедь, плавало по небу.
Мы сквозь него спокойно пролетаем.
Туман, вода. А в общем — неприятность:
Всегда сильней качает в облаках.Гляжу я вниз, в окошечко, на землю.
Лесок — как мох.
Река в лесу — как нитка.
Среди поляны точка —
Человечек!
Быть может, он лежит, раскинув руки,
И смотрит вверх.
И кажется красивой
Ему сейчас заманчивая синь.— Хочу туда. Хочу скорей на землю!
— Постой. Сейчас поднимемся повыше.
На десять тысяч. Там еще ты не был.
— Пусти!
— Ты сам мечтал. Ты жаждал: Ты хотел!.. Жить на земле. Душой стремиться в небо.
Вот человека сладостный удел.
Звучал с непонятной силой
Лозунг ее простой:
За свободу Франции милой,
Кто любит меня — за мной! Драпают пешие воины,
Смешался конников строй,
А она говорит спокойно:
Кто любит меня — за мной! Знамя подъемлет белое,
Его над собой неся,
Как будто идет за девою
Сзади Франция вся.Истерзана милая Франция,
Проигран за боем бой.
Уже бесполезно драться…
Кто любит меня — за мной! Шестнадцати лет девчонка,
Носительница огня,
Сменила свою юбчонку
На латы и меч коня.Свершая святое дело,
За ударом неся удар,
Едет нежная дева,
Железная Жанна д’Арк.В стане британцев паника,
В стане британцев вой,
Она поднимается — ранена:
Кто любит меня — за мной! Конечно, мне лучше было бы
Цветы собирать в лесу.
Но гибнет Франция милая,
И Францию я спасу.Девчонка я, мне бы все же —
Жених, ребятишки, дом.
Но если не я, то кто же?
Если не я — никто.Хрупка я, но бог поможет,
Дух укрепляя мой.
Если не я — то кто же?
Кто любит меня — за мной! В чем силы ее источник,
Загадка не решена.
Но все исполнилось в точности,
Как сказала она.Победа — ее награда.
Как молния, меч сверкал.
С Орлеана снята осада,
Коронован в соборе Карл.А дальше? Позор мужчинам.
Людям стыд и позор.
Суд заседает чинно,
В Руане горит костер.Британцы или бургундцы,
Епископы или князья,
Девчонку мучить? Безумцы!
Отвагу судить? Нельзя! А что же Франция милая?
Где же она была?
С легкостью изменила,
Походя предала.И Карл, коронованный Жанной,
Где же тогда он был?
Король, как это ни странно,
Первым руки умыл.А эти зеваки, толпы
Вокруг костра на ветру,
Почему не бросились, чтобы
Спасти из огня сестру? Конечно, каре, охрана,
Войско во всей красе.
Но если бы ради Жанны
Бросились сразу все? В больших городах и малых,
В селах и деревнях,
В харчевнях и пышных залах,
Пешими, на конях? Трусы? Рабы обмана?
Горем сердца полны?
Не вас ли спасала Жанна,
Бросясь в костер войны? Пламя уже до груди,
Уже до глаз достает.
Бывают предатели люди,
Бывает и весь народ.Люди, сделайте милость,
Пока не померк еще взор.
Одна за всех получилось.
Все за одну… позор! Вечером под золою
Нашли в углях палачи
Сердце ее как живое,
Только что не стучит.Сердце бросили в Сену,
Чтобы стереть и след.
С тех пор прошло постепенно
Полтысячи с лишним лет.Слава ее окрепла.
И там, где в беде народ,
Дева встает из пепла,
На помощь она идет.Тогда всех других дороже
Лозунг, зовущий в бой:
Если не я, то кто же?
Кто любит меня — за мной!
Сегодня утром я заканчивал стихотворение
И долго мучился над словом, которое не хотело приходить.
Я брал слова и пробовал их:
На вес,
На вкус,
На запах,
На цвет,
На прочность,
На оттенки вкуса, цвета и запаха
(Почти неуловимые оттенки, но в том-то и состоит
Вся прелесть и вся соль
Необыкновенного нашего ремесла),
На остроту,
Как лезвие ножа или топора,
Я пробовал слова на пальце.
И что же?
Сегодня мне не годилось ни одно из слов.
Все в мире для меня исчезло: все цели, все задачи,
Стремления, интересы, радости, заботы, планы, люди,
Осталась одна задача, одно-единственное дело:
Найти слово и поставить его на место,
Ибо без него стихотворение не хотело жить.
Мало того, мне стало казаться, что и всем другим
Живущим на свете людям — до зарезу нужно это слово,
Что им не хватает именно
Только его,
Хоть они, возможно, и не догадываются об этом.
А иначе какой же смысл
В ужасных поисках слова,
В так называемых муках творчества
И во всем поэтическом ремесле?
Вдруг за стеной, у соседей
(Ветх и зыбок наш деревенский деревянный дом),
Я услышал разговор между восьмидесятилетним кузнецом Никитой
И его дочерью Марьей, пришедшей Никиту будить.
— Вставай! — сказала она.— Самовар стоит на столе.
Мне надо бежать на работу. Девятый уж час, вставай!
— Погоди, — ответил Никита-кузнец.— Не трогай меня.
Помираю.—
Тогда я вспомнил, что третий день, как кузнец хворает,
И понял, что это серьезно. И она поняла.
— Подожди, я тебе молочка… Погоди, я сейчас разогрею
(Что — погоди? Погоди помирать?)…
Я тебе горячего молочка…—
Итак, кузнец Никита произнес то слово,
Которое было для него самым важным и нужным в эту минуту.
«Помираю»!
Не пойти ли спросить,
Сколько времени он это слово искал?
Сколько слов перебрал он прежде,
Чем нашел единственное, заставляющее содрогнуться,
Великолепное по своей простоте.
Не пойти ли спросить,
Какие муки творчества пришлось ему испытать?
Как он их проверял, слова, отбирая:
На вкус?
На цвет?
На запах?
На вес?
На прочность или остроту?
Какими сложными путями,
В результате
Каких отчаянных попыток
Пришел он к самому важному для себя слову?
Надо ли говорить, что в это утро
Я так и не закончил своего стихотворения.
В храме — золоченые колонны,
Золоченая резьба сквозная,
От полу до сводов поднимались.
В золоченых ризах все иконы,
Тускло в темноте они мерцали.
Даже темнота казалась в храме
Будто бы немного золотая.
В золотистом сумраке горели
Огоньками чистого рубина
На цепочках золотых лампады.
Рано утром приходили люди.
Богомольцы шли и богомолки.
Возжигались трепетные свечи,
Разливался полусвет янтарный.
Фимиам под своды поднимался
Синими душистыми клубами.
Острый луч из верхнего окошка
Сквозь куренья дымно прорезался.
И неслось ликующее пенье
Выше голубого фимиама,
Выше золотистого тумана
И колонн резных и золоченых.
В храме том, за ризою тяжелой,
За рубиновым глазком лампады
Пятый век скорбела Божья Матерь,
С ликом, над младенцем наклоненным,
С длинными тенистыми глазами,
С горечью у рта в глубокой складке.
Кто, какой мужик нижегородский,
Живописец, инок ли смиренный
С ясно-синим взглядом голубиным,
Муж ли с ястребиными глазами
Вызвал к жизни тихий лик прекрасный,
Мы о том гадать теперь не будем.
Живописец был весьма талантлив.
Пятый век скорбела Божья Матерь
О распятом сыне Иисусе.
Но, возможно, оттого скорбела,
Что уж очень много слез и жалоб
Ей носили женщины-крестьянки,
Богомолки в черных полушалках
Из окрестных деревень ближайших.
Шепотом вверяли, с упованьем,
С робостью вверяли и смиреньем:
«Дескать, к самому-то уж боимся,
Тоже нагрешили ведь немало,
Как бы не разгневался, накажет,
Да и что по пустякам тревожить?
Ну, а ты уж буде похлопочешь
Перед сыном с нашей просьбой глупой,
С нашею нуждою недостойной.
Сердце материнское смягчится
Там, где у судьи не дрогнет сердце.
Потому тебя и называем
Матушкой-заступницей. Помилуй!»
А потом прошла волна большая,
С легким хрустом рухнули колонны,
Цепи все по звенышку распались,
Кирпичи рассыпались на щебень,
По песчинке расточились камни,
Унесло дождями позолоту.
В школу на дрова свезли иконы.
Расплодилась жирная крапива,
Где высоко поднимались стены
Белого сверкающего храма.
Жаловаться ходят нынче люди
В областную, стало быть, газету.
Вот на председателя колхоза
Да еще на Петьку-бригадира.
Там ужо отыщется управа!
Раз я ехал, жажда одолела.
На краю села стоит избушка.
Постучался, встретила старушка,
Пропустила в горенку с порога.
Из ковша напился, губы вытер
И шагнул с ковшом к перегородке,
Чтоб в лоханку выплеснуть остатки
(Кухонька была за занавеской.
С чугунками, с ведрами, с горшками).
Я вошел туда и, вздрогнув, замер:
Средь кадушек, чугунков, ухватов,
Над щелястым полом, над лоханью,
Расцветая золотым и красным,
На скамье ютится Божья Матерь
В золотистых складчатых одеждах,
С ликом, над младенцем наклоненным,
С длинными тенистыми глазами,
С горечью у рта в глубокой складке.
— Бабушка, отдай ты мне икону,
Я ее — немедленно в столицу…
Разве место ей среди кадушек,
Средь горшков и мисок закоптелых!
— А зачем тебе? Чтоб надсмехаться,
Чтобы богохульничать над нею?
— Что ты, бабка, чтоб глядели люди!
Место ей не в кухне, а в музее.
В Третьяковке, в Лувре, в Эрмитаже.
— Из музею были не однажды.
Предлагали мне большие деньги.
Так просили, так ли уж просили,
Даже жалко сделалось, сердешных.
Но меня притворством не обманешь,
Я сказала: «На куски разрежьте,
Выжгите глаза мои железом,
Божью Матерь, Светлую Марию
Не отдам бесам на поруганье».
— Да какие бесы, что ты, бабка!
Это все — работники искусства.
Красоту они ценить умеют,
Красоту по капле собирают.
— То-то! Раскидавши ворохами,
Собирать надумали крохами.
— Да тебе зачем она? Молиться —
У тебя ведь есть еще иконы.
— Как зачем? Я утром рано встану,
Маслицем протру ее легонько,
Огонек затеплю перед ликом,
И она поговорит со мною.
Так-то ли уж ласково да складно
Говорить заступница умеет.
— Видно, ты совсем рехнулась, бабка!
Где же видно, чтоб доска из липы,
Даже пусть и в красках золотистых,
Говорить по-нашему умела!
— Ты зачем пришел? Воды напиться?
Ну так — с богом, дверь-то уж открыта!
Ехал я среди полей зеленых,
Ехал я средь городов бетонных,
Говорил с людьми, обедал в чайных,
Ночевал в гостиницах районных.
Постепенно стало мне казаться
Сказкой или странным сновиденьем,
Будто бы на кухне у старушки,
Где горшки, ухваты и кадушки,
На скамейке тесаной, дубовой
Прижилась, ютится Божья Матерь
В золотистых складчатых одеждах,
С ликом, над младенцем наклоненным,
С длинными тенистыми глазами,
С горечью у рта в глубокой складке.
Бабка встанет, маслицем помажет,
Огонек тихонечко засветит.
Разговор с заступницей заводит…
Понапрасну ходят из музея.
Спросили про цветок любимый у меня.
Вы что, смеетесь?
Будто бы возможно
Из тысячи любимейших предметов
Назвать наилюбимейший предмет.
И вообще,
Задумывались вы
Над сущностью цветка?
Что за идея,
Какому (языком собранья говоря,
Писательского нашего собранья),
Скажите мне, какому содержанью
Придал художник форму василька?
Для нас, людей, — любовь,
А для травы иль дерева — цветенье.
То, что для нас
Томление в присутствии любимой.
Волненье от ее улыбки, взгляда
(Ожог на сердце от ее улыбки!),
Бессонница, свиданье, поцелуи,
Тоска, желанье, грусть и ликованье,
То, что для нас почти что крылья птицы,
То, что для нас перерастает в слово
И в музыку,
То у травы — цветок!
Толпа однообразна, как трава (или листва).
И жизнь, как луг весенний, — однотонна.
И вдруг
То тут, то там на ровном этом фоне
Любовь.
Цветы,
Ромашки, незабудки,
Кроваво-полыхающие маки.
Любовь — и та, что вовсе откровенна,
И та, что в тихом сумраке таится
(Допустим, ландыш).
И ночной фиалки
Таинственное пряное цветенье,
И крепкое до головокруженья
Роскошество магнолии в цвету.
Да, жизнь цветет, как луг,
Она уже красива.
Она ярка.
Она благоухает.
Она цветет… бывает пустоцветом
(О, иногда бывает пустоцветом!),
А иногда цветами материнства,
Но все равно цветет, цветет, цветет!
У трав иных цветенье каждый месяц.
У кактуса — единожды в столетье.
Чудовище. Колючка! Квазимодо!
Как ждет, наверно, он своей поры,
Сладчайшего великого мгновенья,
Когда внутри раскрытого цветка
(Пылинка жизни упадет на пестик)
Завяжется пылинка новой жизни.
Цветы — любовь. А как любить любовь?
Да, как любить?
Но если непременно,
Но если с повседневной точки зренья
Вы все-таки меня спросить хотите,
Какой цветок я больше всех люблю, —
Пожалуй, назову я одуванчик.
А как же ландыш? Василек во ржи?
Черемухи душистое соцветье?
Кувшинка? Георгины? Белых лилий
Надводно-надзеркальное дрожанье?
И розы, наконец?
Постойте. Погодите.
Не рвите сердце. Я люблю, конечно,
Кувшинку, ландыш, синенький подснежник,
И клеверную розовую шапку,
И розовую «раковую шейку»,
И розу, и купальницу. Конечно…
Но чем-то
Мне одуванчик ближе всех цветов.
За то, во-первых, что вполне подобен солнцу.
Как будто солнце четко отразилось
В бесчисленных осколочках зеркальных,
Разбросанных по ласковой траве
(Как только солнце скроется за лесом,
Хоть бы один остался одуванчик
Раскрытым и цветущим — никогда!).
Но это к слову. Вовсе не за это
Люблю я скромный маленький цветок,
За то его люблю, что вечно жмется к людям,
Что он растет у самого порога,
У старенькой завалинки, у прясла
И самый первый тянется к ручонкам
Смеющегося радостно ребенка,
Впервые увидавшего цветок.
За то, что сам я сорок лет назад,
Когда пришла пора увидеть землю,
Когда пришла пора увидеть солнце,
Увидел не тюльпаны, не нарциссы,
Не ангельские глазки незабудок,
Не маков сатанинское горенье,
А одуванчик,
Полный жизни, солнца,
И горечи, и меда, и тепла,
И доброты к крестьянскому мальчишке.
Срывал я солнце голыми руками.
Легко сдувал пушистые головки.
И опускались легкие пушинки
На землю,
Чтобы снова расцвести.
Мой старый, добрый друг,
Наивный одуванчик…