Дитя! Твой милый, детский лепет
И сладость взгляда твоего
Меня кидают в жар и трепет —
Я сам не знаю — отчего.
Зачем, порывом нежной ласки
К земному ангелу влеком,
Твои заплаканные глазки
Целую жадно я тайком?
Не знаю… Так ли? — Нет, я знаю:
Сквозь ласку грешную мою
Порой, мне кажется, ласкаю
В тебе я маменьку твою;
Я, наклонясь к малютке дочке,
Хочу схватить меж слезных струй
На этой пухлой детской щечке
Другой тут бывший поцелуй,
Еще, быть может, неостылый…
То поцелуй святой любви
Той жизнедательницы милой,
Чья кровь, чья жизнь — в твоей крови;
И вот, как божия росинка
На листьях бледных и сухих,
Твоя невинная слезинка
Осталась на губах моих.
Дитя! Прости мне святотатство!
Прости мне это воровство!
Чужое краду я богатство,
Чужое граблю торжество.
После бури мирозданья,
Жизнью свежею блестя,
Мир в венке очарованья
Был прекрасен, как дитя.
Роза белая являла
Образ полной чистоты;
Дева юная сияла
Алым блеском красоты.
Небо розу убелило,
Дав румянец деве милой, —
И волшебством тайных уз
Между ними утвердило
Неразгаданный союз;
И заря лишь выводила
В небе светлого царя,
Дева, рдея, приходила
К белой розе, как заря. Но преступного паденья
Миг нежданный налетел:
Под дыханьем обольщенья
Образ девы потускнел.
Молча, зеркало потока
Ей сказало: ты бледна!
И грустит она глубоко,
Милой краски лишена.
Вот светило дня сорвало
Темной ночи покрывало;
Розе верная, спешит
Дева в бархатное поле…
Вот подходит… чудный вид!
Роза, белая дотоле,
Алым пламенем горит;
Пред пришелицею бедной
Струи зари она пышней
И кивает деве бледной
Алой чашею своей.
Милый цвет преобразился:
Твой румянец, дева, здесь!
Не пропал он, — сохранился,
Розе переданный весь Так впервые отлетело
Пламя с юной девы щек,
А листочки розы белой
Цвет стыдливости облек.
Так на первом жизни пире
Возникал греха посев, —
И досталось жить нам в мире
Алых роз и бледных дев!
Пиши, поэт! слагай для милой девы
Симфонии любовные свои!
Переливай в могучие напевы
Палящий жар страдальческой любви!
Чтоб выразить таинственные муки,
Чтоб сердца огнь в словах твоих изник.
Изобретай неслыханные звуки.
Выдумывай неведомый язык И он поёт. Любовью к милой дышит
Откованный в горниле сердца стих;
Певец поёт: она его не слышит;
Он слёзы льёт: она не видит их.
Когда ж молва, все тайны расторгая,
Песнь жаркую по свету разнесёт,
И, может быть, красавица другая
Прочувствует её, не понимая,
Она её бесчувственно поймёт;
Она пройдёт, измерит без раздумья
Всю глубину поэта тяжких дум;
Её живой, быстро — летучий ум
Поймёт язык сердечного безумья,
И, гордая могуществом своим
Пред данником и робким, и немым,
На бурный стих она ему укажет,
Где страсть его та бешено горит,
С улыбкою: как это мило! — скажет,
И, лёгкая, к забавам улетит.
А ты ступай, мечтатель умиленный,
Вновь расточать бесплатные мечты!
Иди опять красавице надменной
Ковать венец, работник вдохновенный,
Ремесленник во славу красоты!
Пиши, поэт! Слагай для милой девы
Симфонии сердечные свои!
Переливай в гремучие напевы
Несчастный жар страдальческой любви!
Чтоб выразить отчаянные муки,
Чтоб весь твой огнь в словах твоих изник, -
Изобретай неслыханные звуки,
Выдумывай неведомый язык!
И он поет. Любовью к милой дышит
Откованный в горниле сердца стих.
Певец поэт — она его не слышит;
Он слезы льет — она не видит их.
Когда ж молва, все тайны расторгая,
Песнь жаркую по свету разнесет
И, может быть, красавица другая
Прочувствует ее, не понимая,
Она ее бесчувственно поймет.
Она пройдет, измерит без раздумья
Всю глубину поэта тяжких дум;
Ее живой быстро-летучий ум
Поймет язык сердечного безумья, -
И, гордого могущества полна,
Перед своим поклонником, она
На бурный стих порой ему укажет,
Где вся душа, вся жизнь его горит,
С улыбкою: «Как это мило!» — скажет
И, легкая, к забавам улетит.
А ты ступай, мечтатель неизменный,
Вновь расточать бесплатные мечты!
Иди опять красавице надменной
Ковать венец, работник вдохновенный,
Ремесленник во славу красоты!
Стихнул грозный вихор брани;
Опустился меч в ножны;
Смыта кровь с геройской длани
Влагой неманской волны.
Слава храбрым! падшим тризна!
Воин, шлем с чела сорви!
Посмотри — тебе отчизна
Заплела венок любви! Девы с ясными очами
Ждут героя: приходи!
Изукрасится цветами
Царский орден на груди;
К сердцу радость вновь прильется
У родимых невских струй,
И вся жизнь твоя сольется
В бесконечный поцелуй. Нет числа красам вселенной,
Сердцу милая — одна!
У тебя в стране бесценной
Есть заветная — она —
Легче вольного напева,
Ясный ангел, радость — дева
Ненаглядный свет очей. Воин, помнишь ли, бывало,
В шуме игор и затей
Дева резвая играла
Саблей дарственной твоей;
А теперь — у этой грани,
Где рука ее вилась,
Блещут крест и надпись брани —
Сабля славы напилась! О, как сладко к ножке милой
Положить знакомый меч
И штурмующею силой
Все преграды пересечь!
Не отымут злые люди,
Что нам свыше суждено!
Не напрасно в наши груди
Неба падает зерно! Уж близка страна родная,
Сослуживец добрый мой;
Там, гирляндами блистая,
Закипит твой пир златой.
Стукнут чаши, брызнет пена,
И потонет в неге грудь,
И на жаркий пух Гимена
Воин ляжет отдохнуть!
Мечта роковая о деве мучительной
Кипит и в полночной тиши;
Мне льётся сиянье звезды вдохновительной,
Ты блещешь мне, солнце души.
К тебе, моей жизни светило прекрасное,
Я страждущим сердцем лечу,
И как мне не тяжко мечтание страстное,
Расстаться я с ним не хочу.
Чу! Слышу: сон входит ко мне невидимкою
И веет воскрыльем одежд;
Уже он коснулся волшебною дымкою
Моих тяготеющих вежд.
«Склонись, — он мне шепчет, — покой усладительной
На ложе прими от меня.
Для дум, для забот, для мечты сокрушительной
Довольно мятежного дня».
Нет, пусть целый свет с его чадами сонными
Вкушает сей полночи пир!
Отдельно живёт под своими законами
Влюблённых таинственный мир.
Своё и них сердце: оно не скрывается,
Как жалкое сердце других;
Всегда его свет в их очах разливается,
А жар его в сердце у них.
Оставь меня, сон. Ты коварен: желанного
Не дашь ты мне видения мне!
И образа милой, красою венчанного,
Не встречу в томительном сне!
Уйди от меня: ты на дашь упоения,
Не дашь мне божественных слёз,
И, может быть, злые несёшь сновидения
Иль тучи бессмысленных грёз.
Но если… В виденьях предстанет мне дивная…
О, сон поспеши превозмочь!
Пусть будет вся жизнь моя — ночь непрерывная,
Одна беспробудная ночь!
Будь долог, ты сон мой! Любви и беспечности
Блаженством мне грудь спеленай,
И с призраком милым в объятия вечности
Украдкой меня передай!
Послания милой, блаженства уроки,
Прелестные буквы, волшебные строки,
Заветные письма — я вами богат;
Всегда вас читаю, и слезы глотаю,
И знаю насквозь, наизусть, наугад.
Любуюсь я слогом сих нежных посланий;
Не вижу тут жалких крючков препинаний;
В узлах запятых здесь не путаюсь я:
Грамматику сердца лишь вижу святую,
Ловлю недомолвки, ошибки целую
И подпись бесценную: «вечно твоя».
Бывало посланник, являясь украдкой,
Вручит мне пакетец, скрепленный облаткой.
Глядь: вензель знакомый. На адрес смотрю:
Так почерк неровен, так сизо чернило,
И ять не на месте… как все это мило! —
«Так это от… знаю»; а сам уж горю.
От друга, я от брата — бегу, как от пугал,
Куда-нибудь в сумрак, куда-нибудь в угол,
Читаю… те смотрят; я дух затая,
Боюсь, что и мысль мою кто-нибудь слышит;
А тут мне вопросы: кто это к вам пишет? —
Так — старый знакомый. Пустое, друзья
В глазах моих каждая строчка струится,
И каждая буква, вгляжусь, шевелится,
Прислушаюсь: дышит и шепчет: живи!
Тут брызга с пера — род нечаянной точки —
Родимое пятнышко милой мне щечки
Так живо рисует пред оком любви.
Хранитесь, хранитесь, блаженства уроки,
Без знаков, без точек — заветные строки!
Кто знает? Быть может, под рока грозой,
Когда-нибудь после на каждую строчку
Сих тайных посланий я грустную точку
Поставлю тяжелой, сердечной слезой.
Ты был ли когда — то, пленительный век,
Как пышные рощи под вечной весною
Сияли нетленных цветов красотою,
И в рощах довольный витал человек,
И сердца людского не грызла забота,
И та же природа, как нежная мать,
С людей не сбирала кровавого пота,
Чтоб зернами щедро поля обнизать? Вы были ль когда — то, прекрасные дни,
Как злая неправда и злое коварство
Не ведали входа в сатурново царство
И всюду сверкали Веселья одни;
На землю взирали с лазурного свода
Небесные звезды очами судей,
Скрижали законов давала природа,
И милая дикость равняла людей? Вы были ль когда — то, златые года,
Как праздно лежало в недвижном покое
В родном подземелье железо тупое
И им не играла пустая вражда;
И хищная сила по лику земному
Границ не чертила кровавой чертой,
Но тихо катилось от рода к другому
Святое наследье любви родовой? Ты было ли, время, когда в простоте,
Не зная обмана и тихого гнева,
Пред юношей стройным прекрасная дева
Спокойно блистала во всей красоте;
Когда и тела их и души сливая,
Любовь не гнездилась в ущелье сердец,
Но всюду раскрыта, всем в очи сверкая,
На мир одевала всеобщий венец? Ты был ли, век дивный? Твоя красота
Не есть ли слиянье прекрасных видений,
Пленительный вымысл — игра поколений,
Иль дряхлого мира о прошлом мечта?
Ты не был, век милый! Позорищем муки
Был юноша мир, как и мир наш седой,
Но веют тобою Овидия звуки,
И сердцу понятен ты, век золотой!
‘Да! Ты всё меня голубишь
На словах, — в них нет ли лжи?
Если ты меня так любишь,
Мне на деле докажи! ’ ‘Всё, чего ты ни потребуй,
Рад принесть тебе я в дань’.
— ‘Друг! Одну из данных небу
Мне ты звездочек достань! Слушай: к новому свиданью
Ты из них мне подари
Ту, что блещет мелкой гранью
В ночь до утренней зари, — Ту, что с неба так приветно
Смотрит, чуть не говорит
И так мило, разноцветно
Искрой радужной горит. Чтоб чудесною прибавкой
К туалету мне блеснуть, —
Я ту звездочку булавкой
Приколю себе на грудь. И предамся грудью этой,
Тем подарком дорогим
Освещенной и согретой,
Я объятиям твоим. Что ж? Достанешь ли? ’ — ‘Помилуй!
Как я это совершу?
Невозможно! ’ — ‘Но, мой милый,
Если я тебя прошу…’ ‘Не могу’. — ‘Меня погубишь
Ты отказом… Стало быть, —
Ты не любишь, да, не любишь, —
Может всё любовь добыть. Немогущий!.. Что в нем проку?
Ты моги! Ты должен мочь.
На три дня даю я сроку,
А не то — навеки прочь! ’ День — другой прошел. Несчастный
Горевал, бродил, как тень.
С торжеством к своей прекрасной
Он пришел на третий день. Чем-то радостным отмечен,
Смелый взор его блистал.
Вмиг он был вопросом встречен:
‘Что ж? Достал? ’ Ответ: ‘Достал! ’ И глаза он к небу вскинул,
И со звездочкой внутри
Из кармана ларчик вынул,
И открыл его: ‘Смотри! Видишь: в золоте, в эмали,
Блеском радужным полна
Эта звездочка. . Она ли? ’
— ‘Ах, мой друг! — Она! Она! Я — души твоей царица,
Любишь ты, спокойна я,
Это — чудная вещица!
Это звездочка моя! Эту искру — блестку ночи —
Ты достал, герой, гигант! ’
И впивались милой очи
В ей врученный бриллиант, И застежка дорогая,
С ценным камнем посреди,
Ярко вспыхнула, блистая,
У прелестной на груди.
Как могущественна сила
Черных глаз твоих, Адель!
В них бесстрастия могила
И блаженства колыбель.
Очи, очи — оболщенье!
Как чудесно вы могли
Дать небесное значенье
Цвету скорбному земли! Прочь, с лазурными глазами
Дева-ангел. Ярче дня
Ты блестишь, но у меня
Ангел с черными очами.
Вы, кому любовь дано
Пить очей в лазурной чаше, -
Будь лазурно небо ваше!
У меня — оно черно.
Вам — кудрей руно златое,
Други милые! Для вас
Блещет пламя голубое
В паре нежных, томных глаз.
Пир мой блещет в черном цвете,
И во сне и наяву
Я витаю в черном свете,
Черным пламенем живу.
Пусть вас тешит жизни сладость
В ярких красках и цветах, -
Мне мила, понятна радость
Только в траурных очах.
Полдень катит волны света —
Для других все тени прочь,
Предо мною ж все простерта
Глаз Адели черна ночь.Вот — смотрю ей долго в очи,
Взором в мраке их тону,
Глубже, глубже — там одну
Вижу искру в бездне ночи.
Как блестящая чудна!
То трепещет, то затихнет,
То замрет, то пуще вспыхнет,
Мило резвится она.
Искра неба в женском теле —
Я узнал тебя, узнал,
Дивный блеск твой разгадал:
Ты — душа моей Адели!
Вот, блестящая, взвилась,
Прихотливо поднялась,
Прихотливо подлетела
К паре черненьких очей
И умильно посмотрела
В окна храмины своей;
Тихо влагой в них плеснула.
Тихо вглубь опять порхнула,
А на черные глаза
Накатилась и блеснула,
Как жемчужина, слеза.Вот и ночь. Средь этой ночи
Черноты ее черней
Дивно блещут черны очи
Тайным пламенем страстей.
Небо мраком обложило,
Дунул ветер, из-за туч
Лунный вырезался луч
И, упав на очи милой,
На окате их живом
Брызнул мелким серебром.
Девы грудь волнообразна,
Ночь тиха, полна соблазна… Прочь, коварная мечта!
Нет, Адель, живи чиста!
Не довольно ль любоваться
На тебя, краса любви,
И очами погружаться
В очи черные твои,
Проницать в их мглу густую
И высматривать в тиши
Неба искру золотую,
Блестку ангельской души?
Я не люблю тебя. Любить уже не может,
Кто выкупал в холодном море дум
Свой сумрачный, тяжёлый ум,
Кого везде, во всём, сомнение тревожит,
Кто в школе опыта давно уж перешёл
Сердечной музыки мучительную гамму
И в жизни злую эпиграмму
На всё прекрасное прочёл.
Пусть юноша мечтам заветным предаётся!
Я продал их, я прожил их давно;
Мой ум давно уж там смеётся,
Где сердцу плакать суждено. Что б не сбылось с душой моею,
Какой бы ни горел огонь в моей крови,
Я не люблю тебя, я именем любви
Стремленья тайного знаменовать не смею,
Но ты мила моим очам,
Очам души моей мила, как день блаженный,
И взора твоего к божественным лучам
Прикован взор мой упоенный.
Язык мой скован — и молчит;
Его мой скрытный жар в посредники не просит,
А сердце внятно говорит,
Чего язык не произносит. Когда — то жизни на заре
С душой, отверстою к приятию святыни,
Я разводил свой огнь на алтаре
Минувших дней моих богини.
Тогда в мечтах заповедных
Повсюду предо мной сияла бесконечность,
И в думах девственных своих
Я сочетал любовь и вечность;
Но вскоре дал суровый рок
Мне охладительный урок:
Он мне открыл, что и любовь хранится
Не доле милого цветка,
Что вечность целая порой в неё ложится,
Но эта вечность — коротка.
Теперь, сим знаньем просвещённый,
Я верить рад, что грудь моя
Объята вспышкою мгновенной,
Последним взрывом бытия.
На хладный свой язык мне разум переводит,
Что втайне чувство создаёт;
Оно растёт, оно восходит,
А он твердит: оно пройдёт!
Но что ж? На грудь, волнуемую тщетно,
Он хочет наложить свинцовую печать:
Душе ль насильственно изгнать,
Что в душу рвётся так приветно? Я не люблю тебя; — но как бы я желал
Всегда с тобою быть, с тобою жизнию слиться,
С тобою пить её фиал,
С тобой от мира отделиться!
И между тем как рыцарь наших дней
Лепечет с лёгкостью и резвостью воздушной
Бездушное ‘люблю’ красавице бездушной
Как сладко было б мне, склонясь к главе твоей,
И руку сжав твою рукою воспалённой,
И взор твой обратив, отрадный, на себя,
Тебе шептать: мой друг бесценной!
Мой милый друг! я не люблю тебя!
‘Вход воспрещается’ — как часто надпись эту
Встречаешь на вратах, где хочешь ты войти,
Где входят многие, тебе ж, посмотришь, нету
Свободного пути! Там — кабинет чудес, там — редкостей палата!
Хотел бы посмотреть! Туда навезено
Диковин множество и мрамора, и злата, —
Пойдешь — воспрещено! Там, смотришь, голова! Прекрасной мысли, знанья
Ты пробуешь ввести в нее отрадный свет —
Напрасно! Тут на лбу, как на фронтоне зданья,
Отметка: ‘Впуска нет’. А там — храм счастия, кругом толпы народа,
Иные входят внутрь, ты хочешь проскользнуть,
Но стража грозная, стоящая у входа,
Твой заграждает путь. Ты просишь, кланяясь учтиво и покорно,
Ногою шаркая, подошвою скользя:
‘Позвольте! ’ — А тебе настойчиво, упорно
Ответствуют: ‘Нельзя’. Нельзя! — И мне был дан ответ того же рода.
Нельзя! — И, сближены нам общею судьбой,
О Гебгардт, помнишь ли, тогда в волнах народа
Мы встретились с тобой? ‘Да почему ж нельзя? Проходят же другие! ’ —
Спросили мы тогда, а нам гремел ответ:
‘Проходят, может быть, да это — не такие, —
Для вас тут места нет. Вы — без протекции. Вы что? Народ небесный!
Ни знатных, ни больших рука вам не далась.
Вот если было бы хоть барыни известной
Ходатайство об вас! Просили бы о вас пригожие сестрицы,
Колдунья-бабушка иль полновесный брат!
А то вы налегке летите, словно птицы, —
Назад, дружки, назад! ’ ‘Что делать? Отойдем! Нам не добиться счастья, —
Мы грустно молвили, — златой его венец
Нам, верно, не к лицу. Поищем же участья
У ангельских сердец! ’ Идем. Вот женщина: открытая улыбка,
Открытое лицо, открытый, милый взгляд!
Знать, сердце таково ж… Приблизились — ошибка!
И тут ступай назад! ‘Вход воспрещается’, задернута завеса,
Дверь сердца заперта, несчастный не войдет,
А между тем туда ж какой-нибудь повеса
Торжественно идет. Полвека ты дрожал и ползал перед милой,
Колени перетер, чтоб заслужить венец,
Молчал, дышать не смел, и вот — с последней силой
Собрался наконец. ‘Позвольте, — говоришь, — воздайте мне за службу!
Мой близок юбилей’. — ‘Не требуй! Не проси! —
Ответят. — Нет любви, а вот — примите дружбу! ’
— ‘Как? Дружбу? — Нет, merci! Не надо, — скажешь ты, — на этот счет безбедно
И так я жить могу в прохладной тишине,
Холодных блюд не ем, боюсь простуды, — вредно
Мороженое мне’. Дивишься иногда, как в самый миг рожденья
Нам был дозволен вход на этот белый свет
И как не прогремел нам голос отверженья,
Что нам тут места нет. Один еще открыт нам путь — и нас уважат,
Я знаю, как придет святая череда.
‘Не воспрещается, — нам у кладбища скажут, — Пожалуйте сюда! ’ На дрогах нас везут, широкую дорогу
Мы видим наконец и едем без труда.
Вот тут и ляжем мы, близ церкви, слава богу!..
Но нет — и тут беда! И мертвым нам кричат: ‘Куда вы? Тут ограда;
Здесь место мертвецам большим отведено,
Вам дальше есть места четвертого разряда,
А тут — воспрещено! ’
Чаши рдеют словно розы,
И в развал их вновь и вновь
Винограда брызжут слезы,
Нервный сок его и кровь.
Эти чаши днесь воздымем,
И склонив к устам края,
Влагу светлую приимем
В честь и славу бытия.
Общей жизни в честь и славу;
За ее всесветный трон
И всемирную державу —
Поглотим струю кроваву
До осушки в чашах дон! Жизнь… Она средь прозы чинной
Увядала бы, как злак,
Как суха она, пустынна
Без поэзии: итак —
Сей фиал за муз прекрасных,
За богинь сих сладкогласных,
За возвышенных певцов —
сих изящного жрецов,
За присяжников искусства —
Вечных мучеников чувства,
Показавших на земле
Свет небес в юдольной мгле,
Бронзу в неге, мрамор в муках,
Ум в аккордах, сердце в звуках,
Бога в красках, мир в огне,
Жизнь и смерть на полотне. Жизнь! Сияй! — Твой светоч — разум.
Да не меркнет над тобой
Свет сей, вставленный алмазом
В перстень вечности самой.
Венчан лавром или миртом,
Наподобие сих чаш
Будто налит череп наш
Соком дум и мысли спиртом!
Да от запада на юг. На восток и юг — вокруг,
Чрез века и поколенья,
Светит солнце просвященья
И созвездие наук!
Други! Что за свет без тени?
День без вечера? — Итак:
Да не будет изгнан мрак
Сердцу милых заблуждений!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да не дремлет их царица,
Кем изглажена граница
Между смертных и богов, —
Пьем: да здравствует любовь!
Пьем за милых — вестниц рая,
За красы их начиная
с полны мрака и лучей
зажигательных очей,
томных, нежных и упорных,
Цветом всячески цветных
серых, карих, адски — черных:
И небесно — голубых!
За здоровье уст румяных,
бледных алых и багряных —
Этих движущихся струй,
Где дыхание пламенеет,
речь дрожит, улыбка млеет,
Пышет вечный поцелуй!
В честь кудрей благоуханных,
Легких, дымчатых, туманных,
Свелорусых, золотых,
темных, черных, рассыпных,
С их неистовым извивом,
С искрой, с отблеском, с отливом
И закрученных, как сталь,
В бесконечную спираль!
Так — восчествуем сей чашей
Юный дев и добрых жен
И виновниц жизни нашей,
Кем был внят наш первый стон,
Сих богинь огнесердечных,
кем мир целый проведен
Чрез святыню персей млечных,
Колыбели пелен,
В чувстве полных совершенства
Вне размеров и границ,
Эти горлиц, этих львиц,
Расточительниц блаженства
И страдания цариц!
и взлелеяны любовью,
Их питомцы и сыны
Да кипят душой и кровью
В честь родимой стороны —
Сей страны, что, с горизонта
Вскинув глыбою крутой
С моря льдяного до Понта
Мост Рифея златой,
Как слезу любви из ока,
Как холодный пот с чела,
Из Тверской земли широко,
Волгу в Каспий пролила!
Без усилий в полобхвата
У нее заключено
Все, что господом дано
С финских скал до Арарата.
Чудный край! Через Алтай
Бросив локоть на Китай,
темя впрыснув океаном,
В Балт ребром, плечом в Атлант.
В полюс лбом, пятой к Балканам —
Мощный тянется гигант.
Русь, — живи! — В тени лавровой
Да парит ее орел!
Да цветет ее престол!
Да стоит ее штыковый
Перекрестный частокол!
Да сыны ее родные
Идут, грудью против зла,
На отрадные дела
И на подвиги благие!
Но чтоб наш тост в меру стал
Девятнадцатого века —
Человеки! — сей фиал
Пьем за здравье человека!
За витающих в дали!
За здоровие земли —
Всей, — с Камчатки льдяно-реброй,
От отчаянных краев
До брегов Надежды доброй
И Счастливых островов,
От долин глубоко-темный
До высот, где гор огромных
В снежных шапках блещут лбы,
Где взнесли свои верхушки
Выше туч земли-старушки
Допотопные горбы,
Лавы стылые громады —
Огнеметные снаряды
Вулканической пальбы.
Да, стара земля: уж дети
Сей праматери людей
Слишком семьдесят столетий
Горе мыкают на ней.
А она? — ей горя мало:
Ныне так же, как бывало,
Мчится в пляске круговой
В паре с верною луной,
Мчит с собою судьбы, законы.
Царства, скипетры и троны
На оси своей крутит
И вкруг солнца их вертит;
В стройной пляске не споткнется,
И в круженьи не прольется
И не станет кверху дном
Ни один бокал с вином.
Вознесем же в полноте мы
Сей зачашный наш привет
В славу солнечной системы
В честь и солнца и планет,
И дружин огнекрылатых,
Длиннохвостых, бородатых,
Быстрых, бешенных комет,
Всех светил и масс небесных,
В здравье жителей безвестных
Светоносных сил шаров, —
Пьем в сей час благословенной
За здоровье всей вселенной,
В честь и славу всех миров —
До пределов, где созвездья
Щедро сыплют без возмездья
Света вечного дары;
Где горит сей огнь всемирной,
Будто люстры в зале пирной;
Где танцуют все миры,
Нам неслышным внемля арфам;
Где роскошным белым шарфом
Облекая неба грудь,
Перекинут млечный путь;
Где последней искрой свода
Замкнут дивный сей чертог;
Где ликует вся природа,
Где владычествует бог —
Жизнедавец, светодержец
Тученосец, громовержец,
Кто призвал нас в этот мир
На великий жизни пир,
И в делах себя прославил
И торжественно поставил
Над землей, как над столом,
Чашу неба к верху дном.