Мечта моей ты юности,
Легенда моей старости!
Но как не пригорюниться
В извечной думе-наростеО том, что юность временна,
А старость долго тянется,
И, кажется, совсем она
При мне теперь останется… Но ты со мной, любимая,
И, как судьба ни взбесится,
Опять, опять из дыма я
Прорежусь новым месяцем.И стану плыть в безлунности
Сиянием для паруса!
Мечта моей ты юности,
Легенда моей старости…
— Рысью марш! — рванулись с места кони.
Вот летит карьером наш отряд.
«Ну, а всё же юность не догонишь!» —
Звонко мне подковы говорят. Всех обходит школьница-девчонка,
Ветер треплет озорную прядь.
Мне подковы повторяют звонко:
«Всё напрасно — юность не догнать!» Не догнать? В седло врастаю крепче,
Хлыст и шпоры мокрому коню.
И кричу в степной бескрайний вечер:
«Догоню! Ей-богу, догоню!»
Дайте, что ли, машину Уэлльса —
С ходу в Юность я махану:
Ни по воздуху, ни по рельсам
Не вернуться мне в ту страну.
Там, в землянке сутуловатой
(Неубитые! Боже мой!),
Ветераны войны (Ребята,
Не закончившие десятый)
Перед боем строчат домой.
Там Валерка консервы жарит,
Там Сергей на гармошке шпарит.
Отчего это перед боем
Небо бешено голубое?.
Эх, мальчишки, о вас тоскую
Двадцать лет, целых двадцать лет!
Юность, юность! В страну такую,
Как известно, возврата нет.
Что из этого? Навсегда
Я уставам её верна.
Для меня не беда — беда,
Потому что за мной — война,
Потому что за мной встаёт
Тех убитых мальчишек взвод.
Только в юности играют
Так светло и звонко трубы,
Лишь у юности бывают
Нецелованные губы.
Но с годами глуше трубы
И все реже смех беспечный —
Нецелованные губы
Капитал недолговечный!
Диалектика природы!
Все меняется с годами:
Звери, птицы, земли, воды
И конечно же мы сами.
Мы грубеем, отцветаем,
Глядь — уж сеть морщин на коже.
Говорят, как ливень в мае,
И любовь проходит тоже…
Да, все вянет ежечасно:
Люди, травы, земли, воды.
Но любовь… Над ней не властна
Диалектика природы.
Для любви ведь нет предела.
Лишь влюбленность быстротечна.
А любовь — иное дело!
А любовь, она — навечно!
На полях всё убрано, всё скошено.
Стали ярче звёздочки гореть.
Выходи гулять, моя хорошая, —
Дома невозможно усидеть.Завтра вновь нас ждут дела геройские.
Мчит нас ветер жизни молодой.
Хороша ты, юность комсомольская, —
Век не расставался бы с тобой! Мы сегодня песни всей бригадою
Будем петь всю ночь на берегу.
Жаль, что ночью я на ненаглядную
Наглядеться вдоволь не смогу.
Завтра вновь нас ждут дела геройские.
Мчит нас ветер жизни молодой.
Хороша ты, юность комсомольская, —
Век не расставался бы с тобой! Ты прости слова мои нескромные,
Только шире нет моей души…
Ой вы, ночи, ночи подмосковные,
До чего ж вы стали хороши! Завтра вновь нас ждут дела геройские.
Мчит нас ветер жизни молодой.
Хороша ты, юность комсомольская, —
Век не расставался бы с тобой!
Ты разлюбишь меня…
Если все-таки станется это,
Повториться не сможет
Наше первое смуглое лето —
Все в росе по колено,
Все в укусах крапивы…
Наше первое лето —
Как мы были глупы и счастливы!
Ты разлюбишь меня…
Значит, яростной крымской весною,
Партизанской весной
Не вернешься ты в юность со мною.
Будет рядом другая —
Вероятно, моложе, яснее,
Только в юность свою
Возвратиться не сможешь ты с нею.
Я забуду тебя.
Я не стану тебе даже сниться.
Лишь в окошко твое
Вдруг слепая ударится птица.
Ты проснешься, а после
Не сумеешь уснуть до рассвета…
Ты разлюбишь меня?
Не надейся, мой милый, на это!
Один музыкант объяснил мне пространно,
Что будто гитара свой век отжила:
Заменят гитару электроорганы,
Электророяль и электропила…
Гитара опять
Не хочет молчать —
Поёт ночами лунными,
Как в юность мою,
Своими семью
Серебряными струнами!..
Я слышал вчера: кто-то пел на бульваре —
Был голос уверен, был голос красив.
Но кажется мне: надоело гитаре
Звенеть под его залихватский мотив.
И всё же опять
Не может молчать —
Поёт ночами лунными,
Как в юность мою,
Своими семью
Серебряными струнами!..
Электророяль мне, конечно, не пара —
Другие появятся с песней другой.
Но кажется мне: не уйдём мы с гитарой
В заслуженный и нежеланный покой.
Гитара опять
Не хочет молчать —
Поёт ночами лунными,
Как в юность мою,
Своими семью
Серебряными струнами!..
Край мой Смоленский,
Край мой родимый!
Здесь моя юность
Когда-то бродила.Здесь моя юность
Когда-то бродила,
По перелескам
Костры разводила.В жите высоком
Венки заплетала,
Встречи нежданной
Здесь ожидала.В дальние дали
Отсюда стремилась.
Где ж она делась?
Куда ж она скрылась? Знать, отшумела
Весенней водою,
Знать, отгорела
Вечерней зарею.В поле следы ее
Смыты дождями,
Голос развеян
Глухими ветрами… Что ж я брожу
По родимому краю,
Что же я снова
Ее вспоминаю? — Ей никогда
Не вернуться обратно, —
Желтые листья
Мне шепчут невнятно.Гуси кричат,
Надо мной пролетая,
Что миновала
Пора золотая.Кто-то чуть слышно
Ведет на гармошке:
— Позарастали
Стежки-дорожки; Позарастали
Мохом, травою,
Где мы гуляли,
Милый, с тобою…
…Вот когда я тебя воспою,
назову дорогою подругою,
юность канувшую мою,
быстроногую, тонкорукую.
О заставских черемух плен,
комсомольский райком в палисаде,
звон гитар у кладбищенских стен,
по кустарникам звезды в засаде!
Не уйти, не раздать, не избыть
этот гнет молодого томленья,
это грозное чувство судьбы,
так похожее на вдохновенье.
Ты мерещилась всюду, судьба:
в порыжелом военном плакате,
в бурном, взрывчатом слове «борьба»,
в одиночестве на закате.
Как пушисты весной тополя,
как бессонницы неодолимы,
как близка на рассвете земля,
а друзья далеки и любимы.
А любовь? Как воздух и свет,
как дыхание — всюду с тобою,
нет конца ей, выхода нет, —
о крыло ее голубое!
Вот когда я тебя воспою,
назову дорогою подругою,
юность канувшую мою,
быстроногую, тонкорукую…
Ночь идет, ребята,
звезды встали в ряд,
словно у Кронштадта
корабли стоят.
Синеет палуба — дорога скользкая,
качает здорово на корабле,
но юность легкая и комсомольская
идет по палубе, как по земле.Кипит вода, лаская
тяжелые суда,
зеленая, морская,
подшефная вода.
Не подкачнется к нам тоска неважная,
ребята, — по морю гуляем всласть, —
над нами облако и такелажная
насквозь испытанная бурей снасть.И боцман грянет в дудку:
— Земля, пока, пока…
И море, будто в шутку,
ударит под бока.
Синеет палуба — дорога скользкая,
качает здорово на корабле,
но юность легкая и комсомольская
идет по палубе, как по земле.Никто из нас не станет
на лапы якорей,
когда навстречу грянет
Владычица Морей.
И песни новые летят, победные.
Война, товарищи! Вперед пора!
И пробиваются уже торпедные
огнем клокочущие катера.И только воет, падая
под острые суда,
разрезанная надвое
огромная вода.
Синеет палуба — дорога скользкая,
качает здорово на корабле,
но юность легкая и комсомольская
идет по палубе, как по земле.
Вылетишь утром на воздух,
Ветром целуя женщин.
Смех, как ядреный жемчуг,
Прыгает в зубы, в ноздри.
Что бы это такое?
Кажется, нет причины:
Небо прилизано чинно,
Море тоже в покое.
Слил аккуратно лужи
Дождик позавчерашний,
Десять часов на башне –
Гусеницы на службу.
А у меня в подъязычье
Что-то сыплет горохом,
Так что лёгкие зычно
Лаем врываются в хо-хот.
Слушай! Брось! Да полно…
Но ни черта не сделать:
Смех золотой, спелый,
Сколько смешного на све-те:
Вот, например, «капус-та».
Надо подумать о грустном,
Только чего бы наметить?
Могут пробраться в погреб
Завтра чумные крысы.
Я буду тоже лысым.
Некогда сгибли обры.
Где-то в Норвегии флагман…
И вдруг опять: «капуста»!
Чертовщина — как вкусно
Так грохотать диафрагмой!
Смех золотого разлива,
Пенистый, сочный, отличный!
Тсс… брось: ну, разве прилично
Эдаким быть счастливым?
Кто розе, кто берёзе, кто яблоне в цвету,
А предки поклонялись ракитову кусту.
Ни в печку, ни в постройку — чего с него возьмёшь?
Ну, разве что из прутьев корзиночку сплетёшь.
Но пел гусляр былину, где от избытка чувств
Микула сошку кинул за тот ракитов куст.
Здесь горьки слёзы лили вдова и сирота.
Невесту обводили вкруг этого куста.
Высокая осока под тем кустом росла
И луговая утушка всю ночку в ней спала.
Не слушайся я старших, и серенький волчок
Меня б под куст ракитов, как в песне, уволок.
Весною куст ракитов видать во все концы.
Огромные серёжки, как малые птенцы.
Бредём сырой землею да по сухой траве
Туда, где куст ракитов желтеет в синеве.
Друг юности далёкой идёт со мной туда.
Как жаль, что не видались мы в зрелые года!
И та пришла со мною, кто сердцу всех милей.
Да вот не повстречались мы в юности моей.
А в поле ни былинки, а в роще ни листа…
А в мире нет прекрасней ракитова куста!
Я жил. И все не раз тонуло.
И возникало вновь в душе.
И вот мне двадцать пять минуло,
И юность кончилась уже.Мне неудач теперь, как прежде,
Не встретить с легкой головой,
Не жить веселою надеждой,
Как будто вечность предо мной.То есть, что есть. А страсть и пылкость
Сойдут как полая вода…
Стихи в уме, нелепость ссылки
И неприкаянность всегда.И пред непобежденным бытом
Один, отставший от друзей,
Стою, невзгодам всем открытый,
Прикован к юности своей.И чтоб прижиться хоть немного,
Покуда спит моя заря,
Мне надо вновь идти в дорогу,
Сначала. Будто жил я зря.Я не достиг любви и славы,
Но пусть не лгут, что зря бродил.
Я по пути стихи оставил,
Найдут — увидят, как я жил.Найдут, прочтут, — тогда узнают,
Как в этот век, где сталь и мгла,
В груди жила душа живая,
Искала, мучилась и жгла.И, если я без славы сгину,
А все стихи в тюрьме сожгут,
Слова переживут кончину,
Две-три строки переживут.И в них, доставив эстафету,
Уж не пугаясь ничего,
Приду к грядущему поэту, -
Истоком стану для него.
Ко мне является Флоренция,
фосфоресцируя домами,
и отмыкает, как дворецкий,
свои палаццо и туманы.Я знаю их, я их калькировал
для бань, для стадиона в Кировске.
Спит Баптистерий — как развитие
моих проектов вытрезвителя.Дитя соцреализма грешное,
вбегаю в факельные площади.
Ты калька с юности, Флоренция!
Брожу по прошлому! Через фасады, амбразуры,
как сквозь восковку,
восходят судьбы и фигуры
моих товарищей московских.Они взирают в интерьерах,
меж вьющихся интервьюеров,
как ангелы или лакеи,
стоят за креслами глазея.А факелы над черным Арно
невыносимы —
как будто в огненных подфарниках
несутся в прошлое машины! — Ау! — зовут мои обеты,
— Ау! — забытые мольберты,
и сигареты,
и спички сквозь ночные пальцы.
— Ау! — сбегаются палаццо,
авансы юности опасны —
попался?! И между ними мальчик странный,
еще не тронутый эстрадой,
с лицом, как белый лист тетрадный,
в разинутых подошвах с дратвой —
Здравствуй! Он говорит: «Вас не поймешь,
преуспевающий пай-мальчик!
Вас продавщицы узнают.
Вас заграницы издают.Но почему вы чуть не плакали?
И по кому прощально факелы
над флорентийскими хоромами
летят свежо и похоронно?!»Я занят. Я его прерву.
В 1
0.
30 — интервью… Сажусь в машину. Дверцы мокры,
Флоренция летит назад.
И, как червонные семерки,
палаццо в факелах горят.
Я живу, президент,
В пресловутой “империи зла” —
Так назвать вы изволили
Спасшую землю страну…
Наша юность пожаром,
Наша юность Голгофой была,
Ну, а вы, молодым,
Как прошли мировую войну? Может быть, сквозь огонь
К нам конвои с оружьем вели? —
Мудрый Рузвельт пытался
Союзной державе помочь.
И, казалось, в Мурманске
Ваши храбрые корабли
Выходила встречать
Вся страна,
Погружённая в ночь.Да, кромешная ночь
Нал Россией простерла крыла.
Умирал Ленинград,
И во тьме Шостакович гремел.
Я пишу, президент,
Из той самой “империи зла”,
Где истерзанных школьниц
Фашисты вели на расстрел.Оседала война сединой
У детей на висках,
В материнских застывших глазах
Замерзала кристаллами слёз…
Может, вы, словно Кеннеди,
В американских войсках
Тоже собственной кровью
В победу свой сделали взнос?.. Я живу, президент,
В пресловутой “империи зла”…
Там, где чтут Достоевского,
Лорку с Уитменом чтут.
Горько мне, что Саманта
Так странно из жизни ушла,
Больно мне, что в Неваде
Мосты между душами рвут.Ваши авианосцы
Освещает, бледнея, луна.
Между жизнью и смертью
Такая тончайшая нить…
Как прекрасна планета,
И как уязвима она!
Как землян умоляет
Её защитить, заслонить!
Я живу, президент,
В пресловутой “империи зла”…
Как мальчики, мечтая о победах,
Умчались в неизвестные края
Два ангела на двух велосипедах —
Любовь моя и молодость моя.Иду по следу. Трассу изучаю.
Здесь шина выдохлась, а здесь прокол,
А здесь подъем — здесь юность излучает
День моего вступленья в комсомол.И, к будущему выходя навстречу,
Я прошлого не скидываю с плеч.
Жизнь не река, она — противоречье,
Она, как речь, должна предостеречь —Для поколенья, не для населенья,
Как золото, минуты собирай,
И полновесный рубль стихотворенья
На гривенники ты не разменяй.Не мелочью плати своей отчизне,
В ногах ее не путайся в пути
И за колючей проволокой жизни
Бессмертие поэта обрети.Не бойся старости. Что седина? — пустое!
Бросайся, рассекай водоворот,
И смерть к тебе не страшною — простою,
Застенчивою девочкой придет.Как прожил ты? Что сотворил? Не помнишь?
И всё же ты недаром прожил век —
Твои стихи, тебя зовет на помощь
Тебя похоронивший человек.Не родственник, ты был ему родимым,
Он будет продолжать с тобой дружить
Всю жизнь, и потому необходимо
Еще настойчивей, еще упрямей жить.И, новый день встречая добрым взглядом,
Брось неподвижность и, откинув страх,
Поэзию встречай с эпохой рядом
На всем бегу,
На всем скаку,
На всех парах.И, вспоминая молодость былую,
Я покидаю должность старика,
И юности румяная щека
Опять передо мной для поцелуя.
Ты с детства мне в сердце вошла, Украина,
пленительной ночью под рождество,
душевною думой певца Катерины,
певучестью говора своего. Ты с детством слилась, Украина, как сказка.
Я знала, невиданная земля,
что вечер в Диканьке волшебен и ласков,
что чуден твой Днепр, в серебре тополя. Ты в юность вошла, Украина, как песня,
за сердце берущая, с первой любовью…
…Он мне напевал их в дороге безвестной,
немножко сдвигая высокие брови. Ты в юность входила трудом, Украина,
прямым, опаляющим, как вдохновенье:
была Днепростроевская плотина
эмблемою нашего поколенья. Я рада, что в молодости вложила
хоть малую каплю в неистовый труд,
когда ленинградская «Электросила»
сдавала машину Большому Днепру. Гудят штурмовые горящие ночи, —
проходит днепровский заказ по заводу,
и утро встречает прохладой рабочих…
Тридцатые годы, тридцатые годы! Ты в зрелость входила с военным мужаньем,
жестокие ты испытала удары.
О, взрыв Днепрогэса — рубеж для сознанья,
о, страшные сумерки Бабьего Яра. Фронты твои грозной овеяны славой,
все победившие, все четыре.
Ночные днепровские переправы
седою легендой останутся в мире. …И снова зажгли мы огни Днепрогэса.
Он «старым»
любовно
наименован.
Да, старый товарищ, ты вправду — как детство
пред тем, что возводится рядом, пред новым. Нам вместе опять для Каховки трудиться, —
по-новому стала она знаменитой, —
и вместе расти,
и дружить,
и гордиться
твоею пшеницей, твоим антрацитом. Не праздника ради, но жизнь вспоминая,
так радостно думать, что судьбы едины,
что в сердце живешь ты, навеки родная,
моя Украина, моя Украина.
Брожу целый день по проспектам прямым
И знаю — тут помнят меня молодым.
Весёлым. Живущим всегда нелегко,
Но верящим в то, что шагать — далеко.
Что если пока и не вышел я в путь,
Мне просто мешают, как надо, шагнуть.
Но только дождусь я заветного дня,
Шагну — и никто не догонит меня.Я ждал. Если молод — надейся и жди.
А город — он тоже был весь впереди.
Он рос, попирая засохший ковыль.
В нём ветер крутил августовскую пыль.
Он не был от пыли ничем защищен…
Но верил, надеялся, строился он.И я не страданьем тут жил и дышал.
Напор созиданья меня заражал.
И был он сильнее неправды и зла…
А, может быть, всё это юность была.
Но если кручина являлась во сне,
Причина была не во мне, а вовне.Так было… А после я жил, как хотел,
И много исполнил задуманных дел.
И многое понял. И много пронёс.
И плакал без слёз. И смеялся до слёз.
И строки руками таскал из огня…
(За что теперь многие любят меня.)Был счастлив намёком, без злобы страдал.
И даже не знал, что с годами устал.Но вдруг оказалось, что хочется в тень,
Что стало дышать мне и чувствовать лень.Вот нынче в какую попал я беду!
Никто не мешает — я сам не иду.
И снова кручина. Я вновь, как во сне.
Но только причина — теперь не вовне……И вот я, как в юность, рванулся сюда.
В мой город… А он — не такой, как тогда.
Он в зрелую пору недавно вступил,
Он стал властелином в притихшей степи.
И пыль отступила пред ростом его.
И больше не надо напора того,
Который спасал меня часто тогда.
Того, за которым я ехал сюда.Здесь был неуют, а теперь тут — уют.
Здесь трезвые парочки гнездышки вьют.
И ищут спокойно, что могут найти.
И строят свой город с восьми до пяти.
А кончат — и словно бы нет их в живых —
Душой отдыхают в квартирах своих.
И всё у них дома — и сердце и мысль.
А если выходят — так только пройтись.Работа и отдых! На что ж я сержусь?
Не знаю — я сам не пойму своих чувств.
Я только брожу по проспектам прямым,
По городу, бывшему раньше моим,
И с каждым кварталом острей сознаю,
Что ВРЕМЯ закончило юность мою.
И лучше о прежнем не думать тепле —
По-новому счастья искать на земле.
Ах, как мы мало время бережем!
Нет, это я не к старшим обращаюсь.
Они уж научились. Впрочем, каюсь, —
Кой-кто поздненько вспомнили о нем.
И лишь порой у юности в груди
Кипит ключом беспечное веселье,
Ведь времени так много впереди
На жизнь, на труд и даже на безделье.
Какой коварный розовый туман,
Мираж неограниченности времени.
Мираж растает, выплывет обман,
И как же больно клюнет он по темени!
Пускай вам двадцать, или даже тридцать,
И впереди вся жизнь, как белый свет,
Но сколько и для вас прекрасных лет
Мелькнуло за спиной и больше нет,
И больше никогда не возвратится.
Еще вчера, буквально же вчера,
Вы мяч гоняли где-нибудь на даче,
А вот сейчас судьбу решать пора
И надо пробиваться в мастера,
В всяком деле только в мастера,
Такое время, что нельзя иначе.
А кто-то рядом наплевал на дело,
Ловя одни лишь радости бессонные,
Тряся с отцов на вещи закордонные.
Но человек без дела — только тело,
К тому же не всегда одушевленное.
Болтать способен каждый человек,
И жить бездумно каждый может тоже.
А время мчит, свой ускоряя бег,
И спрашивает: — Кто ты в жизни, кто же?
Уж коль расти, то с юности расти,
Ведь не годами, а делами зреешь,
И все, что не успел до тридцати,
Потом, всего скорее не успеешь.
И пусть к вам в сорок или пятьдесят
Еще придет прекрасное порою,
Но все-таки все главное, большое,
Лишь в дерзновенной юности творят.
Пусть будут весны, будут соловьи,
Любите милых горячо и свято,
Но все же в труд идите как в бои.
Творите биографии свои,
Не упускайте времени, ребята!
Здравствуй, «Юность», это я,
Аня Чепурная,
Я ровесница твоя,
То есть молодая.То есть мама говорит,
Внука не желая:
Рано больно, дескать, стыд,
Будто не жила я.Моя мама — инвалид,
Получила травму,
И теперь благоволит
Больше к божью храму.Любит лазить по хорам,
Лаять тоже стала,
Но она в науки храм
Тоже б забегала… Не бросай читать письмо,
«Юность» дорогая!
Врач мамашу, если б смог,
Излечил от лая.Ты подумала-де: вот
Встанет спозаранка
И строчит, и шлёт, и шлёт
Письма, хулиганка! Нет, я правда в первый раз
О себе и Мите…
Слёзы капают из глаз,
Извините — будет грязь.
И письмо дочтите! Я ж живая вот реву,
Вам-то всё повтор, но
Я же грежу наяву:
Как дойдёт письмо в Москву —
Станет мне просторно.А отца радикулит
Гнёт горизонтально,
Он военный инвалид,
Так что всё нормально.Вас дедуля свято чтит:
Говорит пространно,
Всё — от Бога, говорит,
Или от экрана.Не бросай меня одну
И откликнись, «Юность»!
Мне — хоть щас на глубину!
Ну куда я денусь, ну?
Ну куда я сунусь? Нет, я лучше от и до,
Как и что случилось:
Здесь гадючее гнездо,
«Юность», получилось.Защити (тогда мы их! —
Живо шею свертим)
Нас, двоих друзей твоих,
А не то тут смерть им. Митя — это… как сказать?..
Это, я с которым…
В общем, стала я гулять
С Митей-комбайнёром.Жар валил от наших тел
(Образно, конечно).
Он по-честному хотел —
Это я (он аж вспотел!),
Я была беспечна.Это было жарким днём
Посреди ухаба…
«Юность», мы с тобой поймём:
Ты же тоже баба! Да и хоть бы между льдин —
Всё равно б случилось:
Я — шатенка, он — блондин,
Я одна — и он один.
Я же с ним училась! Зря мы это, Митя, зря…
Но ведь кровь-то бродит…
Как — не помню: три хмыря,
Словно три богатыря…
Колька верховодит.Защитили наготу
И прикрылись наспех,
А уж те орут: «Ату!» —
Поднимают на смех.Смех — забава для парней,
Страшное оружье!
Но, а здесь — ещё страшней,
Если до замужья.Наготу преодолев,
Срам прикрыв рукою,
Митя был как, правда, лев.
Колька ржёт, зовёт за хлев,
Словно с «б» со мною… Дальше — больше: он закрыл
Митину одежду,
Двух дружков своих пустил…
И пришли сто сорок рыл
С деревень и между…P.S. Вот люблю ли я его?
Передай три слова
(И не бойся ничего:
Заживёт — и снова…) —Слова, надо же вот, а! —
Или знак хотя бы!..
В общем, ниже живота…
Догадайся живо! Так
Мы же обе — бабы.Нет, боюсь, что не поймёшь!
Но я истый друг вам.
Ты конвертик надорвёшь,
Левый угол отогнёшь —
Там уже по буквам!
Будет вечер — тихо и сурово
О военной юности своей
Ты расскажешь комсомольцам новым —
Сыновьям и детям сыновей.
С жадностью засмотрятся ребята
На твое солдатское лицо,
Так же, как и ты смотрел когда-то
На седых буденновских бойцов.
И с прекрасной завистью, с порывом
Тем, которым юные живут,
Назовут они тебя счастливым,
Сотни раз героем назовут.
И, окинув памятью ревнивой
Не часы, а весь поток борьбы,
Ты ответишь:
— Да, я был счастливым.
Я героем в молодости был.
Наша молодость была не длинной,
Покрывалась ранней сединой.
Нашу молодость рвало на минах,
Заливало таллинской водой.
Наша молодость неслась тараном —
Сокрушить германский самолет.
Чтоб огонь ослабить ураганный —
Падала на вражий пулемет.
Прямо сердцем дуло прикрывая,
Падала, чтоб Армия прошла…
Страшная, неистовая, злая —
Вот какая молодость была.
А любовь — любовь зимою адской,
Той зимой, в осаде, на Неве,
Где невесты наши ленинградские
Были не похожи на невест—
Лица их — темней свинцовой пыли,
Руки — тоньше, суше тростника…
Как мы их жалели,
как любили.
Как молились им издалека.
Это их сердца неугасимые
Нам светили в холоде, во мгле.
Не было невест еще любимее,
Не было красивей на земле.
…И под старость, юность вспоминая,
— Возвратись ко мне, — проговорю.—
Возвратись ко мне опять такая,
Я такую трижды повторю.
Повторю со всем страданьем нашим,
С той любовью, с тою сединой,
Яростную, горькую, бесстрашную
Молодость, крещенную войной.
Не ленинградец я по рожденью.
И все же я вправе сказать вполне,
Что я — ленинградец по дымным сраженьям,
По первым окопным стихотвореньям,
По холоду, голоду, по лишеньям,
Короче: по юности, по войне!
В Синявинских топях, в боях подо Мгою,
Где снег был то в пепле, то в бурой крови,
Мы с городом жили одной судьбою,
Словно как родственники, свои.
Было нам всяко: и горько, и сложно.
Мы знали, можно, на кочках скользя,
Сгинуть в болоте, замерзнуть можно,
Свалиться под пулей, отчаяться можно,
Можно и то, и другое можно,
И лишь Ленинграда отдать нельзя!
И я его спас, навсегда, навечно:
Невка, Васильевский, Зимний дворец…
Впрочем, не я, не один, конечно.—
Его заслонил миллион сердец!
И если бы чудом вдруг разделить
На всех бойцов и на всех командиров
Дома и проулки, то, может быть,
Выйдет, что я сумел защитить
Дом. Пусть не дом, пусть одну квартиру.
Товарищ мой, друг ленинградский мой,
Как знать, но, быть может, твоя квартира
Как раз вот и есть та, спасенная мной
От смерти для самого мирного мира!
А значит, я и зимой и летом
В проулке твоем, что шумит листвой,
На улице каждой, в городе этом
Не гость, не турист, а навеки свой.
И, всякий раз сюда приезжая,
Шагнув в толкотню, в городскую зарю,
Я, сердца взволнованный стук унимая,
С горячей нежностью говорю:
— Здравствуй, по-вешнему строг и молод,
Крылья раскинувший над Невой,
Город-красавец, город-герой,
Неповторимый город!
Здравствуйте, врезанные в рассвет
Проспекты, дворцы и мосты висячие,
Здравствуй, память далеких лет,
Здравствуй, юность моя горячая!
Здравствуйте, в парках ночных соловьи
И все, с чем так радостно мне встречаться.
Здравствуйте, дорогие мои,
На всю мою жизнь дорогие мои,
Милые ленинградцы!
Пришёл учиться паренёк
Из Холмогорского района,
Все испытанья сдал он в срок,
В глаза Москвы смотря влюблённо.
Он жил как все. Легко одет,
Зимою не ходил, а бегал,
В буфете кислый винегрет
Был каждый день его обедом.
Он с Ньютоном вёл разговор
И с Менделеевым сдружился,
С Лапласом он бросался в спор,
В кольце Сатурна он кружился.
Ему пошёл двадцатый год,
Когда, упрямый и весёлый,
В Марийский край на культпоход
Он был направлен комсомолом.
На месяц или два. Но там
Убит избач в селенье дальнем.
Остаться вызвался он сам
И год провёл в избе-читальне. Вернулся вновь на первый курс.
Он старше всех, — здесь только дети.
Но винегрета кислый вкус
Такой же, как тогда, в буфете.
Он, как тогда, в Москву влюблён,
Сидит над книгами упрямо, —
Но формируют батальон
Студентов-лыжников в Петсамо.
Уходит он, как на зачёт,
В холодный бой, на финский лёд.
Вернулся он в сороковом
На первый курс. Ну что ж, догоним!
Одни лишь юноши кругом,
Но он не будет посторонним.
Зачётов страдная пора…
И вновь июнь. И слышен голос:
«Сегодня в шесть часов утра…»
Война… И юность раскололась.
Сдавай экзамены, студент,
На кафедрах бетонных дотов:
Набивку пулемётных лент,
Прицел гвардейских миномётов…
И вот студенту тридцать лет.
Плывёт навстречу непогодам
Московский университет
И Ломоносов перед входом.
Был памятник недавно сбит
Фашистской бомбой с пьедестала,
Но гордо он опять стоит,
И всё — как в юности — сначала.
Студент с седою головой,
Конспекты в сумке полевой.
Мальчишки, девочки вокруг.
Ты старше всех, и это грустно. Тебя я понимаю, друг,
Я испытал такое чувство.
Ты вновь уходишь на зачёт.
Отчизна терпеливо ждёт:
Ведь и она свой путь прошла
Сквозь вой пурги и свист заносов,
Как шёл когда-то из села
Крестьянский мальчик Ломоносов.
Когда война катилась, подминая
Дома и судьбы сталью гусениц.
Я был где надо — на переднем крае.
Идя в дыму обугленных зарниц.
Бывало все: везло и не везло,
Но мы не гнулись и не колебались,
На нас ползло чудовищное зло,
И мира быть меж нами не могло,
Тут кто кого — контакты исключались!
И думал я: окончится война —
И все тогда переоценят люди.
Навек придет на землю тишина.
И ничего-то скверного не будет,
Обид и боли годы не сотрут.
Ведь люди столько вынесли на свете,
Что, может статься, целое столетье
Ни ложь, ни зло в сердцах не прорастут,
Имея восемнадцать за спиною,
Как мог я знать в мальчишеских мечтах,
Что зло подчас сразить на поле боя
Бывает даже легче, чем в сердцах?
И вот войны уж и в помине нет.
А порохом тянуть не перестало.
Мне стало двадцать, стало тридцать лет,
И больше тоже, между прочим, стало.
А все живу, волнуясь и борясь.
Да можно ль жить спокойною судьбою,
Коль часто в мире возле правды — грязь
И где-то подлость рядом с добротою?!
И где-то нынче в гордое столетье
Порой сверкают выстрелы во мгле.
И есть еще предательство на свете,
И есть еще несчастья на земле.
И под ветрами с четырех сторон
Иду я в бой, как в юности когда-то,
Гвардейским стягом рдеет небосклон,
Наверно, так вот в мир я и рожден —
С душой поэта и судьбой солдата.
За труд, за честь, за правду и любовь
По подлецам, как в настоящем доте,
Машинка бьет очередями слов,
И мчится лента, словно в пулемете…
Вопят? Ругают? Значит, все как должно.
И, правду молвить, все это по мне.
Ведь на войне — всегда как на войне!
Тут кто кого. Контакты невозможны!
Когда ж я сгину в ветре грозовом,
Друзья мои, вы жизнь мою измерьте
И молвите: — Он был фронтовиком
И честно бился пулей и стихом
За свет и правду с юности до смерти!