Чух-чух,
Чух-чух,
Мчится поезд
Во весь дух,
Паровоз пыхтит.
— Тороплюсь! — гудит, –
Тороплюсь,
Тороплюсь,
Тороплю-у-усь!
Вот и поезд. Вспыхнул ярким светом,
обогнул знакомый поворот.
Заслоню спасительным букетом
горько улыбающийся рот. Ты ведь тоже спрячешься в букете.
Ведь, глаза цветами заслоня,
легче сделать вид, что не заметил
ничего, что мучает меня. Это счастье — встретить на вокзале.
Только счастья нет у нас опять:
раз тебя другие провожали,
что за счастье мне тебя встречать?
Между нами — лишь день расстоянья.
Не прошло еще целого дня.
От тебя — до меня, до сиянья
Глаз твоих, провожавших меня.А за окнами горы и горы.
Деловое движенье колес.
День. О господи! Годы и годы
Я твоих не касался волос! Я соседа плечом задеваю.
«Эхе-хе!»-я себе говорю.
Разговор о тебе затеваю.
У окошка стою. И курю.
Я, как гора, угрюм. А ты горда,
как город, превзошедший города
красой и славой, светом и стеклом.
И вряд ли ты займешься пустяком
души моей. Сегодня, как всегда,
уходят из Тбилиси поезда.
Уходят годы. Бодрствует беда
в душе моей, которая тверда.
в своей привычке узнавать в луне
твое лицо, ниспосланное мне.
Но что луне невзрачная звезда!
Уходят из Тбилиси поезда!
Уходит жизнь — не ведаю куда.
Ты не умрешь. Ты будешь молода.
Вовеки оставайся весела.
Труд двух смертей возьму я на себя-
О, не грусти в час сумерек, когда
уходят из Тбилиси поезда.
Путешествие. Путёвка.
Изучение пути.
И на каждой остановке
так и хочется сойти!
В полдень еду, в полночь еду,
одинешенька-одна.
Только дым летит по следу,
только легкая весна.
И висит в окне вагона
безбилетная звезда.
Сквозь пустынные перроны
пробегают поезда.
Поезда меридианы
перешли наискосок,
бьются ложечки в стаканах,
точно кровь звенит в висок.
И бормочут вслух колеса,
и поют в любом купе,
и от самого откоса
золотая кружит степь.
Если просят — запеваю,
не попросят — помолчу.
Никого не вспоминаю
и открыток не строчу.
Не гуди ты, сердце злое,
ты свободно, ты одно.
Перестукнется с тобою
встречный поезд за окном.
Только поезд — мы не встретим
ни зазнобы, ни тоски.
Только марево да ветер,
зеленые огоньки…
Подари на прощанье мне билет
На поезд, идущий куда-нибудь.
Подари на прощанье мне билет
На поезд, идущий куда-нибудь.
А мне все равно, куда и зачем,
Лишь бы отправится в путь.
А мне все равно, куда и зачем,
Лишь бы куда-нибудь.
Подари на прощанье мне
Несколько слов, несколько нежных фраз.
А мне все равно, каких и о чем,
Лишь бы в последний раз.
Мне б ни видеть ни глаз твоих, ни губ,
Не знать твоего лица.
А мне все равно, что север, что юг —
Ведь этому нет конца.
Я ехал мимо дачных станций
На электричке
Ясным днем.
И словно чьи-то руки в танце,
Березы плыли за окном.
И я не знал, куда я еду:
В печаль, в надежду, в торжество?
То ли спешу навстречу лету,
То ль убегаю от него.
А электричка мне казалась
Судьбой изменчивой моей,
Где все меня тогда касалось
И все мне виделось светлей.
Еще я думал, что, пожалуй,
Тебя скрывает этот лес.
И поезд наш опережало
Мое предчувствие чудес.
А потому я взял и вышел
К березам,
В тишину полей.
И поезд даже не услышал
Нежданной радости моей.
Поезда Окружной дороги
раскричались, как петухи.
Встав на цыпочки на пороге,
входит утро в мои стихи, прямо в душу мою, и будит
вечно тлеющий огонек
ожидания: что-то будет! -
день огромен, вечер далек.Утро. В солнечных бликах, в громе,
полный песен и слов любви,
день, как целая жизнь, огромен,
задыхайся, спеши, живи! Утро — первый листок в тетради
в золотые твои года.
Не поставить бы кляксы за день.
Утром кажется: никогда! Утро — первая встреча в школе,
первый день сентября, первый класс.
Быть отличниками в нашей воле,
твердо верит каждый из нас.Стало быть, мы повинны сами
в кляксах, в двойках, в тысяче бед,
за которые вечерами
неизбежно держать ответ.
До свиданья, дорогой мой, до свиданья!
К сожаленью, нам с тобой не по пути.
Расставанье переходит в расстоянье.
До свиданья, дорогой мой, не грусти.
Поезд наш летел и к радости, и к мукам,
Только мне придётся с поезда сойти,
И на станции с названием «Разлука» —
До свиданья, дорогой мой, не грусти.
Нас короткая любовь с тобой венчала.
Если было что не так — меня прости.
Только жизнь не повторяется сначала.
До свиданья, дорогой мой, не грусти.
Верю я, что будет всё у нас, как прежде,
Лишь дорогу нужно долгую пройти,
И до станции с названием «Надежда» —
До свиданья, дорогой мой, не грусти.
Здесь Юг. Здесь мягче. Здесь красивей.
Но здесь неладное со мной.
Мне снится Средняя Россия
С её неяркою весной,
С весной, где неприглядны краски,
Где сыро,
серо,
нетепло…
Где поезд, вырвавшись из Брянска,
В капели дышит тяжело.
А пассажиру думать, мучась,
Что всё идёт наоборот,
Что тянет в мир какой-то лучший,
В который поезд не придёт.
И он ворчит: «Плоды безделья».
Но не спасут его слова.
Потом под тот же стук капели
Навстречу двинется Москва,
И ты, забыв про всё на свете,
Опять увидишь радость в том,
Что можно грудью резать ветер,
С утра смешавшийся с дождём.
Спелый ветер дохнул напористо
и ушел за моря…
Будто жесткая полка поезда -
память моя.
А вагон
на стыках качается
в мареве зорь.
Я к дороге привык.
И отчаиваться
мне
не резон.
Эту ношу транзитного жителя
выдержу я…
Жаль, все чаще и все неожиданней
сходят друзья!
Я кричу им:
"Куда ж вы?!
Опомнитесь!.."
Ни слова в ответ.
Исчезают за окнами поезда.
Были -
и нет…
Вместо них,
с правотою бесстрашною
говоря о другом,
незнакомые, юные граждане
обживают вагон.
Мчится поезд лугами белесыми
и сквозь дым городов.
Все гремят и гремят под колесами
стыки годов…
И однажды негаданно
затемно
сдавит в груди.
Вдруг пойму я,
что мне обязательно
надо сойти!
Здесь.
На первой попавшейся станции.
Время пришло…
Но в летящих вагонах
останется
и наше тепло.
В позабытой стороне,
В Заболотской волости,
Ой, понравилась ты мне
Целиком и полностью.Как пришло — не знаю сам —
Это увлечение.
Мы гуляли по лесам
Местного значения.Глядя в сумрак голубой,
На огни янтарные,
Говорили меж собой
Речи популярные.И, счастливые вполне,
Шли тропой излюбленной;
Отдыхали на сосне,
Самовольно срубленной.Лес в туманы был одет
От высокой влажности…
Вдруг пришел тебе пакет
Чрезвычайной важности.Я не знаю — чей приказ,
Чья тебя рука вела,
Только ты ушла от нас
И меня оставила.И с тех пор в моей груди —
Грусть и огорчение,
И не любы мне пути
Местного значения.Сам не ведаю, куда
Рвутся мысли дерзкие:
Всё мне снятся поезда,
Поезда курьерские.
Замерзают мои георгины.
И последние ночи близки.
И на комья желтеющей глины
За ограду летят лепестки…
Нет, меня не порадует — что ты! —
Одинокая странствий звезда.
Пролетели мои самолеты,
Просвистели мои поезда.
Прогудели мои пароходы,
Проскрипели телеги мои, —
Я пришел к тебе в дни непогоды,
Так изволь, хоть водой напои!
Не порвать мне житейские цепи,
Не умчаться, глазами горя,
В пугачевские вольные степи,
Где гуляла душа бунтаря.
Не порвать мне мучительной связи
С долгой осенью нашей земли,
С деревцом у сырой коновязи,
С журавлями в холодной дали…
Но люблю тебя в дни непогоды
И желаю тебе навсегда,
Чтоб гудели твои пароходы,
Чтоб свистели твои поезда!
Я все вспоминаю тот дачный поезд,
Идущий в зеленых лесах по пояс,
И дождь, как линейки в детской тетрадке,
И юношу с девушкой на площадке.
К разлуке, к разлуке ведет дорога…
Он в новенькой форме, затянут строго;
Мокры ее волосы после купанья,
И в грустных глазах огонек прощанья.
Как жаль, что вагоны несутся быстро
И день угасает в дожде, как искра!
Как жаль, что присматриваются соседи
К безмолвной, взволнованной их беседе!
Он держит ее золотые руки,
Еще не умея понять разлуки,
А ей этой ласки сегодня мало,
Она и при всех бы поцеловала.
Но смотрят соседи на юношу в форме,
И поезд вот-вот подойдет к платформе,
И только в туннеле — одна минута —
От взглядов сокрытая часть маршрута.
Вновь дождь открывается, как страница,
И юноша пробует отстраниться.
Он — воин. Ему, как мальчишке, стыдно,
Что грустное счастье их очевидно.
…А завтра ему уезжать далеко,
До дальнего запада или востока.
И в первом бою, на снегу, изрытом
Свинцом и безжалостным динамитом,
Он вспомнит тот дождик,
Тот дачный поезд,
Идущий в зеленых лесах по пояс.
И так пожалеет, что слишком строго
Промчалась прощальная их дорога.
Стою на полустаночке
В цветастом полушалочке,
А мимо пролетают поезда.
А рельсы-то, как водится,
У горизонта сходятся.
Где ж вы, мои весенние года?
Жила, к труду привычная,
Девчоночка фабричная,
Росла, как придорожная трава.
На злобу неответная,
На доброту приветная,
Перед людьми и совестью права.
Колёсики всё кружатся,
Сплетает нитка кружево…
Душа полна весеннего огня.
А годы — как метелица,
Все сединою стелятся,
Плясать зовут, да только не меня.
Что было — не забудется,
Что будет — то и сбудется,
Да и весна уж минула давно.
Так как же это вышло-то,
Что всё шелками вышито
Судьбы моей простое полотно?
Гляди идёт обычная
Девчоночка фабричная,
Среди подруг скромна не по годам.
А подойди-ка с ласкою
Да загляни-ка в глазки ей —
Откроешь клад, какого не видал…
Стою на полустаночке
В цветастом полушалочке,
А мимо пролетают поезда.
А рельсы-то, как водится,
У горизонта сходятся.
Где ж вы, мои весенние года?
Глаз твоих изумрудины
зеленее травы –
то сверкнут, то замрут они –
ни живы, ни мертвы.Твои ноги великие –
ноги Дитрих Марлен,
оказались уликами
тайной дрожи колен.
Красоту не запрятавшая,
ты живёшь, всех казня.
Неужели взаправдашне
ты влюбилась в меня? Мне любить тебя поздно.
Кто я — поезд? Перрон?
Ты уходишь как поезд,
или я — это он? И в Москве, и в Казани
быть красивой такой, —
это как истязанье
скользкоглазой толпой.
Хочет всю тебя улица
завалить на кровать,
ну, а то, что ты умница –
ей на это плевать! Чистых глаз изумрудины,
так раскованы вы!
Где Базаровы, Рудины?
Лишь Раскольниковы.Что карга-ростовщица,
испустившая дух!
От красавиц «тащиться»
слаще, чем от старух! Всюду твари дрожащие.
Неужели они
станут власть предержащими
и над женщинами? Мне так больно за родину.
Но, как будто в светце,
дышат две изумрудины
у тебя на лице.
Запомню, оставлю в душе этот вечер -
Не встречу с друзьями, не праздничный стол:
Сегодня я сам — самый главный диспетчер,
И стрелки сегодня я сам перевел.
И пусть отправляю составы в пустыни,
Где только барханы в горячих лучах, -
Мои поезда не вернутся пустыми,
Пока мой оазис еще не зачах.
Свое я отъездил, и даже сверх нормы, -
Стою, вспоминаю, сжимая флажок,
Как мимо меня проносились платформы
И реки — с мостами, которые сжег.
Теперь отправляю составы в пустыни,
Где только барханы в горячих лучах, -
Мои поезда не вернутся пустыми,
Пока мой оазис еще не зачах.
Они без меня понесутся по миру -
Я рук не ломаю, навзрыд не кричу, -
А то мне навяжут еще пассажиров -
Которых я вовсе сажать не хочу.
Итак, я отправил составы в пустыни,
Где только барханы в горячих лучах, -
Мои поезда не вернутся пустыми,
Пока мой оазис еще не зачах.
Растаяли льды, километры и годы -
Мой первый состав возвратился назад, -
Он мне не привез драгоценной породы,
Но он — возвратился, и рельсы гудят.
Давай постоим и немного остынем:
ты весь раскален — ты не встретил реки.
Я сам не поехал с тобой по пустыням -
И вот мой оазис убили пески.
Недосыпали.
В семь часов кормленье.
Ребенок розовый и мокрый просыпался,
и шло ночное чмоканье, сопенье,
и теплым миром пахли одеяльца.
Топорщилась и тлела на постели
беззубая улыбка.
А пока
стучал январь. Светало еле-еле.
Недолго оставалось до гудка.
Рассвет, рыжее утреннего чая,
антенн худую рощу озарял.
Мы расходились,
даже не прощаясь,
шли на работу, проще говоря…
А вечером, как поезд, мчался чайник,
на всех парах
кипел среди зимы.
Друг заходил, желанный и случайный,
его тащили — маленькую мыть.
Друг — весельчак,
испытанный работник,
в душе закоренелый холостяк —
завидовал пеленкам и заботам
и уверял, что это не пустяк.
Потом маршруты вместе составляли
(уже весна прорезывалась с силой),
и вдруг,
стремглав, окачивали дали,
крик поезда сквозь город доносило.
И все, чем жил
любимый не на шутку
большой Союз,
и все, что на земле
случалося на протяженье суток, —
переживалось наново в семье.
Так дочь росла,
и так версталась повесть,
копилась песенка про дальние края,
и так жила,
сработана на совесть,
в ту зиму комсомольская семья.
Да не услышишь ты,
да не сорвется
упрек мой опрометчивый,
когда
уродливое населит сиротство
глаза мои, как два пустых гнезда.
Все прочь лететь — о, птичий долг проклятый!
Та птица, что здесь некогда жила,
исполнила его, — так пусть прохладой
потешит заскучавшие крыла.
Но без тебя — что делать мне со мною?
Чем приукрасить эту пустоту?
Вперяю я, как зеркало ночное,
серебряные очи в темноту.
Любимых книг целебны переплеты,
здесь я хитрей, и я проникну к ним —
чтоб их найти пустыми. В переплеты
взвились с тобою души-этих книг.
Ну, что же, в милосердии обманном
на память мне де оброни пера.
Все кончено! Но с пятнышком туманным
стоит бокал — ты из него пила.
Все кончено! Но в скважине замочной
свеж след ключа. И много лет спустя
я буду слушать голос твой замолкший,
как раковину слушает дитя.
Прощай же! Я с злорадством затаенным
твой бледный лоб я вижу за стеклом,
и красит его красным и зеленым
навстречу пробегающим огнем.
И в высь колен твое несется платье,
и встречный ветер бьет, и в пустырях
твоя фигура, как фигура Плача,
сияет в ослепительных дверях.
Проводники флажками осеняют
твой поезд, как иные поезда,
и долог путь, и в вышине зияют
глаза мои, как два пустых гнезда.
Я, как поезд,
что мечется столько уж лет
между городом Да
и городом Нет.
Мои нервы натянуты,
как провода,
между городом Нет
и городом Да! Все мертво, все запугано в городе Нет.
Он похож на обитый тоской кабинет.
По утрам натирают в нем желчью паркет.
В нем диваны — из фальши, в нем стены —
из бед.
В нем глядит подозрительно каждый портрет.
В нем насупился замкнуто каждый предмет.
Черта с два здесь получишь ты добрый совет,
или, скажем, привет, или белый букет.
Пишмашинки стучат под копирку ответ:
«Нет-нет-нет…
Нет-нет-нет…
нет-нет-нет…»
А когда совершенно погасится свет,
начинают в нем призраки мрачный балет.
Черта с два —
хоть подохни —
получишь билет,
чтоб уехать из черного города Нет… Ну, а в городе Да — жизнь, как песня дрозда.
Этот город без стен, он — подобье гнезда.
С неба просится в руки любая звезда.
Просят губы любые твоих без стыда,
бормоча еле слышно: «А, — все ерунда…» —
и сорвать себя просит, дразня, резеда,
и, мыча, молоко предлагают стада,
и ни в ком подозрения нет ни следа,
и куда ты захочешь, мгновенно туда
унесут поезда, самолеты, суда,
и, журча, как года, чуть лепечет вода:
«Да-да-да…
Да-да-да…
Да-да-да…»
Только скучно, по правде сказать, иногда,
что дается мне столько почти без труда
в разноцветно светящемся городе Да… Пусть уж лучше мечусь
до конца моих лет
между городом Да
и городом Нет!
Пусть уж нервы натянуты,
как провода,
между городом Нет
и городом Да!
Бежала
Мексика
от буферов
горящим,
сияющим бредом.
И вот
под мостом
река или ров,
делящая
два Ларедо.
Там доблести —
скачут,
коня загоня,
в пятак
попадают
из кольта,
и скачет конь,
и брюхо коня
о колкий кактус исколото.
А здесь
железо —
не расшатать!
Ни воли,
ни жизни,
ни нерва вам!
И сразу
рябит
тюрьма решета
вам
для знакомства
для первого.
По рельсам
поезд сыпет,
под рельсой
шпалы сыпятся.
И гладью
Миссисипи
под нами миссисипится.
По бокам
поезда
не устанут сновать:
или хвост мелькнет,
или нос.
На боках поездных
страновеют слова:
«Сан Луи́с»,
«Мичига́н»,
«Иллино́йс»!
Дальше, поезд
огнями расцвеченный!
Лез,
обгоняет,
храпит.
В Нью-Йорк несется
«Тве́нти се́нчери
экспресс».
Курьерский!
Рапи́д!
Кругом дома,
в этажи затеряв
путей
и проволок множь.
Теряй шапчонку,
глаза задеря,
все равно —
ничего не поймешь!
Ты ждешь его
теперь,
когда
Вернуть его назад нельзя…
Ты ждешь.
Приходят
поезда,
на грязных
спинах
принося
следы дорожных передряг,
следы стремительных
дождей…
И ты,
наверно, час подряд
толкаешься среди людей.
Зачем его здесь ищешь ты —
в густом водовороте слов,
кошелок,
ящиков,
узлов,
среди вокзальной
суеты,
среди приехавших
сюда счастливых,
плачущих навзрыд?..
Ты ждешь.
Приходят поезда.
Гудя,
приходят поезда…
О нем
никто не говорит.
И вот уже не он,
а ты,
как будто глянув с
высоты,
все перебрав в
своей душе,
все принимая,
все терпя,
ждешь,
чтобы он простил тебя.
А может,
нет его уже…
Ты слишком поздно поняла,
как
он тебе необходим.
Ты поздно поняла,
что с ним
ты во сто крат сильней
была…
Такая тяжесть на плечах,
что сердце
сплющено в
груди…
Вокзал кричит,
дома кричат:
«Найди его!
Найди!
Найди!»
Нет тяжелее ничего,
но ты стерпи,
но ты снеси.
Найди его!
Найди его.
Прощенья у него
проси.
Так вышло.
Луна непонятною краской
обочины выкрасила…
Нас выжгло!
Нас -
будто из поезда полночью -
выбросило.
По пояс -
холодного снега в кювете.
В сугробах — полмира!..
А поезд
проносится мимо…
проносится мимо,
проносится мимо.
Постой!
Но ведь только минута прошла,
как мы ехали в нем и смеялись.
С его теснотой
и нежданною грустью
смирялись.
Глупили!
В чужие печали и беды
бесстрашно влезали.
Мы были
самими собой.
А теперь мы — не сами.
Теперь,
вспоминая себя,
оглушенно и тяжко молчим мы.
Тебе
я кажусь незнакомым,
далеким,
едва различимым…
Пустынная полночь.
Ладони в ожогах метельного дыма.
А поезд
проносится мимо,
проносится мимо,
проносится мимо…
Летит он — снарядом!
И тащит куда-то не наши обиды,
не наши болезни и счастья.
Ты — рядом.
А как достучаться?
А как дотянуться?
А как до тебя докричаться?..
Под снегом великим,
над временем тысячеверстным
безмолвные
крики
висят,
зацепившись за звезды.
Мне их не избавить
от каждого прошлого дня
и от каждого мига…
А память
проносится мимо,
проносится мимо,
проносится мимо…
(ДОРОГА ВЕРА-КРУЦ — МЕХИКО-СИТИ)
Смотрю:
вот это —
тропики.
Всю жизнь
вдыхаю наново я.
А поезд
прет торопкий
сквозь пальмы,
сквозь банановые.
Их силуэты-веники
встают рисунком тошненьким:
не то они — священники,
не то они — художники.
Аж сам
не веришь факту:
из всей бузы и вара
встает
растенье — кактус
трубой от самовара.
А птички в этой печке
красивей всякой меры.
По смыслу —
воробейчики,
а видом —
шантеклеры.
Но прежде чем
осмыслил лес
и бред,
и жар,
и день я —
и день
и лес исчез
без вечера
и без
предупрежденья.
Где горизонта борозда?!
Все линии
потеряны.
Скажи,
которая звезда
и где
глаза пантерины?
Не счел бы
лучший казначей
звезды́
тропических ночей,
настолько
ночи августа
звездой набиты
нагусто.
Смотрю:
ни зги, ни тропки.
Всю жизнь
вдыхаю наново я.
А поезд прет
сквозь тропики,
сквозь запахи
банановые.
I
Как сорок лет тому назад,
Сердцебиение при звуке
Шагов, и дом с окошком в сад,
Свеча и близорукий взгляд,
Не требующий ни поруки,
Ни клятвы. В городе звонят.
Светает. Дождь идет, и темный,
Намокший дикий виноград
К стене прижался, как бездомный,
Как сорок лет тому назад.
II
Как сорок лет тому назад,
Я вымок под дождем, я что-то
Забыл, мне что-то говорят,
Я виноват, тебя простят,
И поезд в десять пятьдесят
Выходит из-за поворота.
В одиннадцать конец всему,
Что будет сорок лет в грядущем
Тянуться поездом идущим
И окнами мелькать в дыму,
Всему, что ты без слов сказала,
Когда уже пошел состав.
И чья-то юность, у вокзала
От провожающих отстав,
Домой по лужам как попало
Плетется, прикусив рукав.
III
Хвала измерившим высоты
Небесных звезд и гор земных,
Глазам — за свет и слезы их!
Рукам, уставшим от работы,
За то, что ты, как два крыла,
Руками их не отвела!
Гортани и губам хвала
За то, что трудно мне поется,
Что голос мой и глух и груб,
Когда из глубины колодца
Наружу белый голубь рвется
И разбивает грудь о сруб!
Не белый голубь — только имя,
Живому слуху чуждый лад,
Звучащий крыльями твоими,
Как сорок лет тому назад.
Нет времени, чтобы себя обмануть,
И нет ничего, чтобы просто уснуть,
И нет никого, кто способен нажать на курок.
Моя голова — перекресток железных дорог.
Есть целое небо, но нечем дышать.
Здесь тесно, но я не пытаюсь бежать.
Я прочно запутался в сетке ошибочных строк.
Моя голова — перекресток железных дорог.
Нарушены правила в нашей игре,
И я повис на телефонном шнуре.
Смотрите, сегодня петля на плечах палача.
Скажи мне — прощай, помолись и скорее кончай.
Минута считалась за несколько лет,
Но ты мне купила обратный билет.
И вот уже ты мне приносишь заваренный чай.
С него начинается мертвый сезон.
Шесть твоих цифр помнит мой телефон,
Хотя он давно помешался на длинных гудках.
Нам нужно молчать, стиснув зубы до боли в висках.
Фильтр сигареты испачкан в крови.
Я еду по минному полю любви.
Хочу каждый день умирать у тебя на руках.
Мне нужно хоть раз умереть у тебя на руках.
Любовь — это слово похоже на ложь.
Пришитая к коже дешевая брошь.
Прицепленный к жестким вагонам вагон-ресторан.
И даже любовь не поможет сорвать стоп-кран.
Любовь — режиссер с удивленным лицом,
Снимающий фильмы с печальным концом,
А нам все равно так хотелось смотреть на экран.
Любовь — это мой заколдованный дом,
И двое, что все еще спят там вдвоем.
На улице Сакко-Ванцетти мой дом 22
Они еще спят, но они еще помнят слова.
Их ловит безумный ночной телеграф.
Любовь — это то, в чем я прав и неправ,
И только любовь дает мне на это права.
Любовь — как куранты отставших часов,
Стойкая боязнь чужих адресов.
Любовь — это солнце, которое видит закат.
Любовь — это я, это твой неизвестный солдат.
Любовь — это снег и глухая стена.
Любовь — это несколько капель вина.
Любовь — это поезд Свердловск-Ленинград и назад.
Любовь — это поезд сюда и назад.
Нет времени, чтобы себя обмануть,
И нет ничего, чтобы просто уснуть,
И нет никого, кто способен нажать на курок.
Моя голова — перекресток железных дорог.
О скуке
на этом свете
Гоголь
говаривал много.
Много он понимает —
этот самый ваш
Гоголь!
В СССР
от веселости
стонут
целые губернии и волости.
Например,
со смеха
слёзы потопом
на крохотном перегоне
от Киева до Конотопа.
Свечи
кажут
язычьи кончики.
11 ночи.
Сидим в вагончике.
Разговор
перекидывается сам
от бандитов
к Брынским лесам.
Остановят поезд —
минута паники.
И мчи
в Москву,
укутавшись в подштанники.
Осоловели;
поезд
темный и душный,
и легли,
попрятав червонцы
в отдушины.
4 утра.
Скок со всех ног.
Стук
со всех рук:
«Вставай!
Открывай двери!
Чай, не зимняя спячка.
Не медведи-звери!»
Где-то
с перепугу
загрохотал наган,
у кого-то
в плевательнице
застряла нога.
В двери
новый стук
раздраженный.
Заплакали
разбуженные
дети и жены.
Будь что будет…
Жизнь —
на ниточке!
Снимаю цепочку,
и вот…
Ласковый голос:
«Купите открыточки,
пожертвуйте
на воздушный флот!»
Сон
еще
не сошел с сонных,
ищут
радостно
карманы в кальсонах.
Черта
вытащишь
из голой ляжки.
Наконец,
разыскали
копеечные бумажки.
Утро,
вдали
петухи пропели…
— Через сколько
лет
соберет он на пропеллер?
Спрашиваю,
под плед
засовывая руки:
— Товарищ сборщик,
есть у вас внуки?
— Есть, —
говорит.
— Так скажите
внучке,
чтоб с тех собирала,
— на ком брючки.
А этаким способом
— через тысячную ночку —
соберете
разве что
на очки летчику. —
Наконец,
задыхаясь от смеха,
поезд
взял
и дальше поехал.
К чему спать?
Позевывает пассажир.
Сны эти
только
нагоняют жир.
Человеческим
происхождением
гордятся простофили.
А я
сожалею,
что я
не филин.
Как филинам полагается,
не предаваясь сну,
ждал бы
сборщиков,
взлезши на сосну.
1В деревянном городе
с крышами зелеными,
Где зимой и летом
улицы глухи,
Девушки читают
не романы — «романы»
И хранят в альбомах
нежные стихи.Украшают волосы
молодыми ветками
И, на восемнадцатом году,
Скромными записками,
томными секретками
Назначают встречи
В городском саду.И, до слов таинственных охочие,
О кудрях мечтая золотых,
После каждой фразы
ставят многоточия
И совсем не ставят
запятых.И в ответ на письма,
на тоску сердечную
И навстречу сумеркам
и тишине
Звякнет мандолиной
сторона Заречная,
Затанцуют звуки
по густой струне.Небеса над линией —
чистые и синие,
В озере за мельницей —
теплая вода.
И стоят над озером,
и бредут по линии,
Где проходят скорые
поезда.Поезда напомнят
светлыми вагонами,
Яркими квадратами
бемского стекла,
Что за километрами
да за перегонами
Есть совсем другие
люди и дела.Там плывут над городом
фонари янтарные,
И похож на музыку рассвет.
И грустят на линии
девушки кустарные,
Девушки заштатные
в восемнадцать лет.2За рекой, за озером,
в переулке Водочном,
Где на окнах ставни,
где сердиты псы,
Коротали зиму
бывший околоточный,
Бывший протодьякон,
бывшие купцы.Собирались вечером
эти люди странные,
Вспоминали
прожитые века,
Обсуждали новости
иностранные
И играли
в русского дурака.Старый протодьякон
открывал движение,
Запускал он карты
в бесконечный рейс.
И садились люди,
и вели сражение,
Соблюдая
пиковый интерес.И купца разделав
целиком и начисто,
Дурость возведя
на высоту,
Слободской продукции
пробовали качество,
Осушая рюмки
на лету.Расходились в полночь…
Тишина на озере,
Тишина на улицах
и морозный хруст.
Высыпали звезды,
словно черви-козыри,
И сияет месяц,
как бубновый туз.
А было недавно. А было давно.
А даже могло и не быть.
Как много, на счастье, нам помнить дано,
Как много, на счастье, — забыть.
В тот год окаянный, в той чёрной пыли,
Омытые морем кровей,
Они уходили — не с горстью земли,
А с мудрою речью своей.
И в старый-престарый прабабкин ларец
Был каждый запрятать готов
Не ветошь давно отзвеневших колец,
А строки любимых стихов.
А их увозили — пока — корабли,
А их волокли поезда.
И даже подумать они не могли,
Что это «пока» — навсегда!
И даже представить себе не могли,
Что в майскую ночь наугад
Они, прогулявши по рю Риволи,
Не выйдут потом на Арбат.
И в дым переулков — навстречу судьбе,
И в склон переулков речных,
Чтоб нежно лицо обжигало тебе
Лохмотья черёмух ночных.
Ну, ладно! И пусть — ни двора, ни кола —
И это Париж, не Москва,
Ты в окна гляди, как глядят в зеркала,
И слушай шаги, как слова!
Поклонимся низко сумевшим сберечь,
Ронявшим и здесь невзначай
Простые слова расставаний и встреч:
«О, здравствуй, мой друг!», «О, прощай!».
Вы их сохранили, вы их сберегли,
Вы их пронесли сквозь года…
И снова уходят в туман корабли,
И плачут во тьме поезда.
И в наших вещах не звенит серебро,
И путь наш всё также суров,
Но в сердце у нас благодать и добро
Да строки любимых стихов.
Поклонимся же низко парижской родне,
Немецкой, английской, нью-йорской родне,
И скажем — спасибо, друзья!
Вы русскую речь закалили в огне
В таком нестерпимом и жарком огне,
Что жарче придумать нельзя.
И нам её вместе хранить и беречь,
Лелеять родные слова.
А там где живёт наша русская речь,
Там вечно Россия жива!..
Мне поставили сегодня телефон
И сказали: «Аппарат у вас включен!»
Я могу по телефону с этих пор
С кем хочу вести из дома разговор.
Я сажусь, снимаю трубку с рычажка,
Дожидаюсь непрерывного гудка
И, волнуясь, начинаю набирать
Номер «восемь — сорок восемь —
двадцать пять».
Телефон мне отвечает: «Дуу… дуу…
дуу…»
Я сижу у аппарата — жду… жду…
жду…
Наконец я слышу голос:
— Вам кого?
— Попросите дядю Степу!
— Нет его!
Улетел он рано утром в Ленинград.
— А когда же возвратится он назад?
— Нам об этом не известно ничего.
Срочно вызвали на Балтику его.
«Три — пятнадцать — восемнадцать» я
набрал
И в контору на строительство попал.
— Что вы строите?
— Мы строим новый дом.
Он становится все выше с каждым днем.
— Вы скажите мне, пожалуйста, скорей,
Сколько будет в этом доме этажей? —
Архитектор отвечает: — Двадцать пять!
Приходите посмотреть и посчитать.
«Пять — семнадцать — тридцать восемь».
— Я — вокзал! —
Кто-то басом очень вежливо сказал.
— Вы ответьте мне, пожалуйста: когда
Из Ташкента прибывают поезда?
— Из Ташкента скорый поезд номер пять
В десять вечера мы будем принимать,
А почтовый прибывает в семь утра,
Он придет без опозданья, как вчера.
«Семь — ноль восемь — ноль четыре».
И в ответ
Слышу голос я, что в цирк билетов нет.
— Это Дуров? Добрый вечер. Как дела?
— Я придумал новый номер для осла!
— Как же в цирк я без билета попаду?
— Приходите, приходите! Проведу!
Набираю «два — двенадцать — двадцать
два».
— Это что? Гостиница «Москва»? —
Кто-то в трубку дышит и молчит,
Ничего не отвечает и рычит.
— Это что? Гостиница «Москва»?
— Гр-р-ражданин! Вы рр-р-разбудили
льва!
Только трубку положил на рычажок —
Раздается оглушительный звонок.
— Что такое? Что случилось? Кто звонит?
— Это дети! — чей-то голос говорит. —
Вам пожаловаться хочет детский сад:
Мало пишете вы книжек для ребят!
— Передать моим читателям прошу,
Что веселые стихи я напишу
Про чудесный аппарат, про телефон,
И про то, как помогает людям он.
Хоть приятель мой живет и далеко,
Я могу с ним разговаривать легко.
Темной ночью и в любое время дня
Замечательно услышит он меня.
Позвоню я поздно ночью в Ленинград
С ленинградцами меня соединят.
Я могу звонить в любые города,
Даже в самый дальний город иногда.
Удивительно устроен телефон!
Все мне кажется, что это только сон.
Чтобы этому скорей поверил я,
Позвоните мне, пожалуйста, друзья!
Как жаль мне. что гордые наши слова
«Держава», «Родина» и «Отчизна»
Порою затерты, звенят едва
В простом словаре повседневной жизни.
Я этой болтливостью не грешил.
Шагая по жизни путем солдата,
Я просто с рожденья тебя любил
Застенчиво, тихо и очень свято.
Какой ты была для меня всегда?
Наверное, в разное время разной.
Да, именно разною, как когда,
Но вечно моей и всегда прекрасной!
В каких-нибудь пять босоногих лет
Мир — это улочка, мяч футбольный,
Сабля, да синий змей треугольный,
Да голубь, вспарывающий рассвет.
И если б тогда у меня примерно
Спросили: какой представляю я
Родину? Я бы сказал, наверно:
— Она такая, как мама моя!
А после я видел тебя иною,
В свисте метельных уральских дней,
Тоненькой, строгой, с большой косою —
Первой учительницей моей.
Жизнь открывалась почти как —
в сказке, Где с каждой минутой иная ширь,
Когда я шел за твоей указкой
Все выше и дальше в громадный мир!
Случись, рассержу я тебя порою —
Ты, пожурив, улыбнешься вдруг
И скажешь, мой чуб потрепав рукою:
— Ну ладно. Давай выправляйся, друг!
А помнишь встречу в краю таежном,
Когда, заблудившись, почти без сил,
Я сел на старый сухой валежник
И обреченно глаза прикрыл?
Сочувственно кедры вокруг шумели,
Стрекозы судачили с мошкарой:
— Отстал от ребячьей грибной артели…
Жалко… Совсем еще молодой!
И тут, будто с суриковской картины,
Светясь от собственной красоты,
Шагнула ты, чуть отведя кусты,
С корзинкою, алою от малины.
Взглянула и все уже поняла:
— Ты городской?.. Ну дак что ж, бывает…
У нас и свои-то, глядишь, плутают,
Пойдем-ка! -И руку мне подала.
И, сев на разъезде в гремящий поезд,
Хмельной от хлеба и молока,
Я долго видел издалека
Тебя, стоящей в заре по пояс…
Кто ты, пришедшая мне помочь?
Мне и теперь разобраться сложно:
Была ты и впрямь лесникова дочь
Или «хозяйка» лесов таежных?
А впрочем, в каком бы я ни был краю
И как бы ни ждал и сейчас, и прежде,
Я всюду, я сразу тебя узнаю —
Голос твой, руки, улыбку твою,
В какой ни явилась бы ты одежде!
Помню тебя и совсем иной.
В дымное время, в лихие грозы,
Когда завыли над головой
Чужие черные бомбовозы!
О, как же был горестен и суров
Твой образ, высоким гневом объятый,
Когда ты смотрела на нас с плакатов
С винтовкой и флагом в дыму боев!
И, встав против самого злого зла,
Я шел, ощущая двойную силу:
Отвагу, которую ты дала,
И веру, которую ты вселила.
А помнишь, как встретились мы с тобой,
Солдатской матерью, чуть усталой,
Холодным вечером подо Мгой,
Где в поле солому ты скирдовала.
Смуглая, в желтой сухой пыли,
Ты, распрямившись, на миг застыла,
Затем поклонилась до самой земли
И тихо наш поезд перекрестила…
О, сколько же, сколько ты мне потом
Встречалась в селах и городищах —
Вдовой, угощавшей ржаным ломтем,
Крестьянкой, застывшей над пепелищем…
Я голос твой слышал средь всех тревог,
В затишье и в самом разгаре боя.
И что бы я вынес? И что бы смог?
Когда бы не ты за моей спиною!
А в час, когда, вскинут столбом огня,
Упал я на грани весны и лета,
Ты сразу пришла. Ты нашла меня.
Даже в бреду я почуял это…
И тут, у гибели на краю,
Ты тихо шинелью меня укрыла
И на колени к себе положила
Голову раненую мою.
Давно это было или вчера?
Как звали тебя: Антонида? Алла?
Имени нету. Оно пропало.
Помню лишь — плакала медсестра.
Сидела, плакала и бинтовала…
Но слезы не слабость. Когда гроза
Летит над землей в орудийном гуле.
Отчизна, любая твоя слеза
Врагу отольется штыком и пулей!
Но вот свершилось! Пропели горны!
И вновь сверкнула голубизна,
И улыбнулась ты в мир просторный,
А возле ног твоих птицей черной
Лежала замершая война!
Так и стояла ты: в гуле маршей,
В цветах после бед и дорог крутых,
Под взглядом всех наций рукоплескавших —
Мать двадцати миллионов павших
В объятьях двухсот миллионов живых!
Мчатся года, как стремнина быстрая…
Родина? Трепетный гром соловья!
Росистая, солнечная, смолистая,
От вьюг и берез белоснежно чистая,
Счастье мое и любовь моя!
Ступив мальчуганом на твой порог,
Я верил, искал, наступал, сражался.
Прости, если сделал не все, что мог,
Прости, если в чем-нибудь ошибался!
Возможно, что, вечно душой горя
И никогда не живя бесстрастно,
Кого-то когда-то обидел зря,
А где-то кого-то простил напрасно.
Но пред тобой никогда, нигде, -
И это, поверь, не пустая фраза!
— Ни в споре, ни в радости, ни в беде
Не погрешил, не схитрил ни разу!
Пусть редко стихи о тебе пишу
И не трублю о тебе в газете
Я каждым дыханьем тебе служу
И каждой строкою тебе служу,
Иначе зачем бы и жил на свете!
И если ты спросишь меня сердечно,
Взглянув на прожитые года:
— Был ты несчастлив? — отвечу: — Да!
— Знал ли ты счастье? — скажу: — Конечно!
А коли спросишь меня сурово:
— Ответь мне: а беды, что ты сносил,
Ради меня пережил бы снова?
— Да! — я скажу тебе. — Пережил!
— Да! — я отвечу. — Ведь если взять
Ради тебя даже злей напасти,
Без тени рисовки могу сказать:
Это одно уже будет счастьем!
Когда же ты скажешь мне в третий раз:
— Ответь без всякого колебанья:
Какую просьбу или желанье
Хотел бы ты высказать в смертный час? —
И я отвечу: — В грядущей мгле
Скажи поколеньям иного века:
Пусть никогда человек в человека
Ни разу не выстрелит на земле!
Прошу: словно в пору мальчишьих лет,
Коснись меня доброй своей рукою.
Нет, нет, я не плачу… Ну что ты, нет…
Просто я счастлив, что я с тобою…
Еще передай, разговор итожа,
Тем, кто потом в эту жизнь придут,
Пусть так они тебя берегут,
Как я. Даже лучше, чем я, быть может.
Пускай, по-своему жизнь кроя,
Верят тебе они непреложно.
И вот последняя просьба моя?
Пускай они любят тебя, как я,
А больше любить уже невозможно!