Стихи читаю Соколова —
Не часто, редко, иногда.
Там незаносчивое слово,
В котором тайная беда.И хочется, как чару к чаре,
К его плечу подать плечо —
И от родства, и от печали,
Бог знает от чего еще!..
Гладит голые плечи
Суховей горячо.
Ошалевший кузнечик
Мне взлетел на плечо.Я боюсь шевельнуться,
Я доверьем горда.
Степь — как медное блюдце.
Что блеснуло? Вода! Ручеек неказистый,
Но вода в нем сладка…
Что мелькнуло как искра —
Неужели строка?..
За плечом, где горит семисвечник,
И где тень Иудейской стены,
Изнывает невидимый грешник
Под сознаньем предвечной вины.
Многоженец, поэт и начало
Всех начал и конец всех концов
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Стоит берёзка фронтовая,
Ей не от солнца горячо, —
У ней ведь рана огневая:
Пробила пуля ей плечо! Почти закрыта рана эта
Как бы припухшею корой…
Берёзка зеленью берета
Уже хвастнула пред сестрой.Как северянка, речь заводит,
Всё с переспросом: «Чо да чо?»
И только ноет к непогоде
С закрытой раною плечо!
Неустанную радость сменила усталость.
Вновь я зря расцветал, разражался весной,
И опять только руки и плечи остались,
А слова оказались пустой болтовней.
Ты ошиблась — пускай… И к чему эти речи.
Неужели молва так бесспорно права;
И всегда остаются лишь руки и плечи,
И, как детская глупость, всплывают слова?
Девушка расчесывала косы,
Стоя у брезентовой палатки…
Волосы, рассыпанные плавно,
Смуглость плеч туманом покрывали,
А ступни ее земли касались,
И лежала пыль на нежных пальцах.
Лес молчал… И зыбкий отсвет листьев
Зеленел на красном сарафане.
Плечи жгли. И волосы томили,
А ее дыханье было ровным…
Так с тех пор я представляю счастье:
Девушка, деревья и палатка.
Человек бежит песчаный
по дороженьке печальной.На плечах красиво сшита
майка в дырочках, как сито.Не беги, теряя вес,
можешь высыпаться весь! Но не слышит человек,
продолжает быстрый бег.Подбегает он к Москве —
остается ЧЕЛОВЕ…Губы радостно свело —
остается лишь ЧЕЛО…Майка виснет на плече —
от него осталось ЧЕ…
______________Человечка нет печального.
Есть дороженька песчаная…
Мы — моряки,
Плечи широки,
Крепкие руки,
Клёшем брюки.
Жарко в кочегарке!
В Африке не жарче!
Бьется пульс машинный,
Видно, что спешим мы…
Мы — моряки,
Плечи широки,
Крепкие руки,
Клёшем брюки.
Море в бурю
Волны хмурит,
В черное ненастье
Распевают снасти.
Ишь, какая качка!
Скачешь вроде мячика.
Эй, смотрите с палубы –
За борт не упали бы!
Мы — моряки,
Плечи широки,
Крепкие руки,
Клёшем брюки.
Мы — морские черти,
Все море исчертим.
Н.В.КотелевскойВот и август уже за плечами.
Стынет Волга. Свежеют ветра.
Это тихой и светлой печали,
это наших раздумий пора.Август.
Озими чистые всходы
и садов наливные цвета…
Вдруг впервые почувствуешь годы
и решаешь, что жизнь прожита.Август.
С нами прощаются птицы.
но ведь кто-то придумал не зря,
что за августом в окна стучится
золотая пора сентября.С ярким празднеством
бабьего лета,
с неотступною верой в груди
в то, что лучшая песня не спета
и что жизнь всё равно впереди.
Любите при свечах,
танцуйте до гудка,
живите — при сейчас,
любите — при когда? Ребята — при часах,
девчата при серьгах,
живите — при сейчас,
любите — при Всегда, прически — на плечах,
щека у свитерка,
начните — при сейчас,
очнитесь — при всегда.Цари? Ищи-свищи!
Дворцы сминаемы.
А плечи все свежи
и несменяемы.Когда? При царстве чьем?
Не ерунда важна,
а важно, что пришел.
Что ты в глазах влажна.Зеленые в ночах
такси без седока…
Залетные на час,
останьтесь навсегда…
Весною каждой роится улей.
«Салют, ребята!» — я вам кричу.
Любая жажда, любая пуля,
Любая драка вам по плечу.Орда мещанская вас пинала,
Кричала — дескать, вам путь один:
От кринолина до криминала, -
Но вот уходит и кринолин.Уходят моды — раз в год, не реже, -
Другие кроят их мастера.
Но плечи — те же и губы — те же,
И груди — те же, что и вчера.Другая подлость вас манит в сети,
Другие деньги в кошельке,
Но те же звезды вам в небе светят,
И те же песни на языке.Весною каждой роится улей,
«Салют, ребята!» — я вам кричу.
Любая жажда, любая пуля,
Любая драка вам по плечу!
Она как скрипка на моем плече.
И я ее, подобно скрипачу,
К себе рукою прижимаю.
И волосы струятся по плечу,
Как музыка немая.
Она как скрипка на моем плече.
Что знает скрипка о высоком пенье?
Что я о ней? Что пламя о свече?
И сам господь — что знает о творенье?
Ведь высший дар себя не узнает.
А красота превыше дарований —
Она себя являет без стараний
И одарять собой не устает.
Она как скрипка на моем плече.
И очень сложен смысл ее гармоний.
Но внятен всем. И каждого томит.
И для нее никто не посторонний.
И, отрешась от распрей и забот,
Мы слушаем в минуту просветленья
То долгое и медленное пенье
И узнаем в нем высшее значенье,
Которое себя не узнает.
Под невыплакавшейся ивой
я задумался на берегу:
как любимую сделать счастливой?
Может, этого я не могу? Мало ей и детей, и достатка,
жалких вылазок в гости, в кино.
Сам я нужен ей — весь, без остатка,
а я весь — из остатков давно. Под эпоху я плечи подставил,
так, что их обдирало сучьё,
а любимой плеча не оставил,
чтобы выплакалась в плечо. Не цветы им даря, а морщины,
возложив на любимых весь быт,
воровски изменяют мужчины,
а любимые — лишь от обид. Как любимую сделать счастливой?
С чем к ногам её приволокусь,
если жизнь преподнёс ей червивой,
даже только на первый надкус? Что за радость — любимых так часто
обижать ни за что ни про что?
Как любимую сделать несчастной —
знают все. Как счастливой — никто.
Чем отличаюсь я от женщины с цветком,
от девочки, которая смеется,
которая играет перстеньком,
а перстенек ей в руки не дается?
Я отличаюсь комнатой с обоями,
где так сижу я на исходе дня
и женщина с манжетами собольими
надменный взгляд отводит от меня.
Как я жалею взгляд ее надменный,
и я боюсь, боюсь ее спугнуть,
когда она над пепельницей медной
склоняется, чтоб пепел отряхнуть.
О, Господи, как я ее жалею,
плечо ее, понурое плечо,
и беленькую тоненькую шею,
которой так под мехом горячо!
И я боюсь, что вдруг она заплачет,
что губы ее страшно закричат,
что руки в рукава она запрячет
и бусинки по полу застучат…
Кто такой коммунист?
Человек попрямее других и построже.
Может, с братом твоим
и с отцом твоим схожий.
Может быть, невысокий
и раньше других седоватый.
Может быть, его плечи
по виду слегка узковаты.
Но на эти вот плечи
он принял всю землю родную,
Все труды и заботы,
всю радость и горечь земную.
Сколько раз его
буря шершавой рукой задевала…
Часто трудно ему
или тяжко до боли бывало.
Но и завтрашний день
всей мечты, всей борьбы человечьей
Он берет все на те же
надежные, крепкие плечи.
Этот день уже близок,
но враг не сдается, не дремлет.
Так сумей, коммунист, —
сам дойди и друзей доведи!
Чтобы сделать прекрасной
родимую круглую землю,
Может, самое трудное
то, что еще впереди.
Каждый день как с бою добыт.
Кто из нас не рыдал в ладони?
И кого не гонял следопыт
В тюрьме ли, в быту, фельетоне?
Но ни хищность, ни зависть, ни месть
Не сумели мне петлю сплесть,
Оттого что на свете есть
Женщина.
У мужчины рука — рычаг,
Жернова, а не зубы в мужчинах,
Коромысло в его плечах,
Чудо-мысли в его морщинах.
А у женщины плечи — женщина,
А у женщины локоть — женщина,
А у женщины речи — женщина,
А у женщины хохот — женщина…
И, томясь о венерах Буше,
О пленительных ведьмах Ропса,
То по звездам гадал я в душе,
То под дверью бесенком скребся.
На метле или в пене морей,
Всех чудес на свете милей
Ты — убежище муки моей,
Женщина!
Артельщик с бородкой
Взмахнул рукавом.
И — конь за пролеткой,
Пролетка за конем! И — тумба! И цымба!
И трубы — туру!
И вольные нимбы
Берез на ветру.Грохочут тарелки,
Гремит барабан,
Играет в горелки
Цветной балаган.Он — звонкий и легкий
Пошел ходуном.
И конь за пролеткой,
Пролетка за конем.То красный, как птица,
То желтый, как лис.
Четыре копытца
Наклонно взвились.Летит за молодкой
Платочек вьюном.
И — конь за пролеткой,
Пролетка за конем!.. Сильнее на ворот
Плечом поднажать,
Раскрутишь весь город,
Потом не сдержать.За городом роща,
За рощею дол.
Пойдут раздуваться,
Как пестрый подол.Артельщик хохочет —
Ему нипочем:
Взял город за ворот
И сдвинул плечом.
Заведи мне ладони за плечи,
обойми,
только губы дыхнут об мои,
только море за спинами плещет.Наши спины, как лунные раковины,
что замкнулись за нами сейчас.
Мы заслушаемся, прислонясь.
Мы — как формула жизни двоякая.На ветру мировых клоунад
заслоняем своими плечами
возникающее меж нами —
как ладонями пламя хранят.Если правда, душа в каждой клеточке,
свои форточки отвори.
В моих порах стрижами заплещутся
души пойманные твои! Все становится тайное явным.
Неужели под свистопад,
разомкнувши объятья, завянем —
как раковины не гудят? А пока нажимай, заваруха,
на скорлупы упругие спин!
Это нас погружает друг в друга.Спим.
Нас не обманешь божьим раем:
Бессмертья нет, — мы это знаем.
Но все ль развеется в былом?
Наследственность бессмертной птицей
Влюбленным на плечи садится
И осеняет их крылом.
Нет, дело не в портретном сходстве, —
Вся жизнь твоя бросает отсвет
В далекий день, в грядущий род.
Она души твоей чертами,
Она делами и мечтами
В твоих потомках оживет.
Самой природой ты допущен
В мир предстоящий, настающий,
И от тебя зависит он.
Пусть не расчетливостью черствой, —
Пусть добротою и упорством
Ты в ком-то будешь отражен.
Знай: мы в забвение не канем,
Как в пропасть падающий камень,
Как пересохшая река.
Наследственность бессмертной птицей
Влюбленным на плечи садится,
Зовет в грядущие века.
Все — загнаны. Все — орудья.
Всем — души не по плечу.
Но всё ж я тянусь к Вам, люди,
И чувствовать Вас хочу.Вам жизнь и в бесчестьи ценность:
Всё ж можно свое отцвесть…
А я? Но куда я денусь…
От вас… Уж какие есть.Мне скажут, что жизнь без смысла —
Не жизнь… Чушь! Слова одни…
Не жизнь — так продленье жизни,
Не легкое в наши дни.Не легкое в дни такие,
Где чуть — и загнулся враз.
Так пусть вы не те. Другие
Не явятся в мир без вас.Так ссорьтесь, так пойте песни.
(О чем? Жизнь — как в смутном сне.)
Я зрячий. Но мир исчезнет,
Коль станет подобен мне.И вот я тянусь к вам, люди…
И чувствовать вас хочу…
Все — загнаны. Все — орудья.
Всем — души не по плечу.
Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в мелкой суете
разнообразные не те.
И он
не с теми ходит где-то
и тоже понимает это,
и наш раздор необъясним,
и оба мучимся мы с ним.
Со мною вот что происходит:
совсем не та ко мне приходит,
мне руки на плечи кладёт
и у другой меня крадёт.
А той -
скажите, бога ради,
кому на плечи руки класть?
Та,
у которой я украден,
в отместку тоже станет красть.
Не сразу этим же ответит,
а будет жить с собой в борьбе
и неосознанно наметит
кого-то дальнего себе.
О, сколько
нервных
и недужных,
ненужных связей,
дружб ненужных!
Куда от этого я денусь?!
О, кто-нибудь,
приди,
нарушь
чужих людей соединённость
и разобщённость
близких душ!
Бей, барабан, походную тревогу!
Время не ждет! Товарищи, в дорогу! Пусть конь
Как молния летит,
Пусть марш
Победою звучит,
Знамя огнем горит! Наступило горячее время,
И медлить нам нельзя никак!
Ружья за плечи и ногу в стремя, —
Кто не с нами — тот и трус и враг! Бей, барабан, походную тревогу!
Время не ждет! Товарищи, в дорогу! Друг, пой,
Как я тебе пою:
— Все в бой
За Родину свою!
Стой до конца в бою! Нас родило орлиное племя,
Мы боремся за каждый шаг!
Ружья за плечи и ногу в стремя, —
Кто не с нами — тот и трус и враг! Бей, барабан, походную тревогу!
Время не ждет! Товарищи, в дорогу! Нас враг
Живыми не возьмет!
Наш путь
К победе приведет!
Смело пойдем вперед! Пусть победно горит над всеми
Наш гордый свободный стяг!
Ружья за плечи и ногу в стремя, —
Кто не с нами — тот и трус и враг!
Я опять убегу!
И на том берегу,
до которого им не доплыть,
буду снова одна
до утра, дотемна
по некошеным травам бродить. Возле старой ольхи,
где молчат лопухи,
плечи скроются в мокрой траве.
И твои, и мои,
и чужие стихи
перепутаются в голове. Я пою про цветы,
потому что и ты
на каком-нибудь дальнем лугу
ходишь, песней звеня.
И напрасно меня
ждут на том,
на другом, берегу!
1947!
И на том берегу,
до которого им не доплыть,
буду снова одна
до утра, дотемна
по некошеным травам бродить. Возле старой ольхи,
где молчат лопухи,
плечи скроются в мокрой траве.
И твои, и мои,
и чужие стихи
перепутаются в голове. Я пою про цветы,
потому что и ты
на каком-нибудь дальнем лугу
ходишь, песней звеня.
И напрасно меня
ждут на том,
на другом, берегу!
Перевод Наума Гребнева
Дорогая моя, мне в дорогу пора,
Я с собою добра не беру.
Оставляю весенние эти ветра,
Щебетание птиц поутру.
Оставляю тебе и сиянье луны,
И цветы в тляротинском лесу,
И далекую песню каспийской волны,
И спешащую к морю Койсу,
И нагорья, где жмется к утесу утес,
Со следами от гроз и дождей,
Дорогими, как след недосыпа и слез
На любимых щеках матерей.
Не возьму я с собою сулакской струи.
В тех краях не смогу я сберечь
Ни лучей, согревающих плечи твои,
Ни травы, достигающей плеч.
Ничего не возьму, что мое искони,
То, к чему я душою прирос,
Горных тропок, закрученных, словно ремни,
Сладко пахнущих сеном в покос.
Я тебе оставляю и дождь и жару,
Журавлей, небосвод голубой…
Я и так очень много с собою беру:
Я любовь забираю с собой.
Сложи атлас, школярка шалая, -
мне шутить с тобою легко, -
чтоб Восточное полушарие
на Западное легло.Совместятся горы и воды,
Колокольный Великий Иван,
будто в ножны, войдет в колодец,
из которого пил Магеллан.Как две раковины, стадионы,
мексиканский и Лужники,
сложат каменные ладони
в аплодирующие хлопки.Вот зачем эти люди и зданья
не умеют унять тоски —
доски, вырванные с гвоздями
от какой-то иной доски.А когда я чуть захмелею
и прошвыриваюсь на канал,
с неба колят верхушками ели,
чтобы плечи не подымал.Я нашел отпечаток шины
на ванкуверской мостовой
перевернутой нашей машины,
что разбилась под Алма-Атой.И висят как летучие мыши,
надо мною вниз головой —
времена, домишки и мысли,
где живали и мы с тобой.Нам рукою помашет хиппи,
Вспыхнет пуговкою обшлаг.
Из плеча — как черная скрипка
крикнет гамлетовский рукав.
Пришла к тому обрыву
судьбе взглянуть в глаза.
Вот здесь была счастливой
я много лет назад… Морская даль синела,
и бронзов был закат.
Трава чуть-чуть свистела,
как много лет назад.И так же пахло мятой,
и плакали стрижи…
Но чем свои утраты,
чем выкуплю — скажи? Не выкупить, не вымолить
и снова не начать.
Проклятия не вымолвить.
Припомнить и — молчать.Так тихо я сидела,
закрыв лицо платком,
что ласточка задела
плечо мое — крылом…2Стремясь с безумной высоты,
задела ласточка плечо мне.
А я подумала, что ты
рукой коснулся, что-то вспомнив.И обернулась я к тебе,
забыв обиды и смятенье,
прощая все своей судьбе
за легкое прикосновенье.3Как обрадовалась я
твоему прикосновенью,
ласточка, судьба моя,
трепет, дерзость, искушенье! Точно встала я с земли,
снова миру улыбнулась.
Точно крылья проросли
там, где ты крылом коснулась.
Душа моя затосковала ночью.
А я любил изорванную в клочья,
Исхлестанную ветром темноту
И звезды, брезжущие на лету.
Над мокрыми сентябрьскими садами,
Как бабочки с незрячими глазами,
И на цыганской масляной реке
Шатучий мост, и женщину в платке,
Спадавшем с плеч над медленной водою,
И эти руки как перед бедою.
И кажется, она была жива,
Жива, как прежде, но ее слова
Из влажных Л теперь не означали
Ни счастья, ни желаний, ни печали,
И больше мысль не связывала их,
Как повелось на свете у живых.
Слова горели, как под ветром свечи,
И гасли, словно ей легло на плечи
Все горе всех времен. Мы рядом шли,
Но этой горькой, как полынь, земли
Она уже стопами не касалась
И мне живою больше не казалась.
Когда-то имя было у нее.
Сентябрьский ветер и ко мне в жилье
Врывается — то лязгает замками,
То волосы мне трогает руками.
Утиных крыльев переплеск.
И на тропинках заповедных
последних паутинок блеск,
последних спиц велосипедных.И ты примеру их последуй,
стучись проститься в дом последний.
В том доме женщина живет
и мужа к ужину не ждет.Она откинет мне щеколду,
к тужурке припадет щекою,
она, смеясь, протянет рот.
И вдруг, погаснув, все поймет —
поймет осенний зов полей,
полет семян, распад семей… Озябшая и молодая,
она подумает о том,
что яблонька и та — с плодами,
буренушка и та — с телком.Что бродит жизнь в дубовых дуплах,
в полях, в домах, в лесах продутых,
им — колоситься, токовать.
Ей — голосить и тосковать.Как эти губы жарко шепчут:
«Зачем мне руки, груди, плечи?
К чему мне жить и печь топить
и на работу выходить?»Ее я за плечи возьму —
я сам не знаю, что к чему… А за окошком в юном инее
лежат поля из алюминия.
По ним — черны, по ним — седы,
до железнодорожной линии
Протянутся мои следы.
Всегда найдется женская рука,
чтобы она, прохладна и легка,
жалея и немножечко любя,
как брата, успокоила тебя.
Всегда найдется женское плечо,
чтобы в него дышал ты горячо,
припав к нему беспутной головой,
ему доверив сон мятежный свой.
Всегда найдутся женские глаза,
чтобы они, всю боль твою глуша,
а если и не всю, то часть ее,
увидели страдание твое.
Но есть такая женская рука,
которая особенно сладка,
когда она измученного лба
касается, как вечность и судьба.
Но есть такое женское плечо,
которое неведомо за что
не на ночь, а навек тебе дано,
и это понял ты давным-давно.
Но есть такие женские глаза,
которые глядят всегда грустя,
и это до последних твоих дней
глаза любви и совести твоей.
А ты живешь себе же вопреки,
и мало тебе только той руки,
того плеча и тех печальных глаз…
Ты предавал их в жизни столько раз!
И вот оно — возмездье — настает.
"Предатель!" — дождь тебя наотмашь бьет.
"Предатель!" — ветки хлещут по лицу.
"Предатель!" — эхо слышится в лесу.
Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.
Ты сам себе все это не простишь.
И только та прозрачная рука
простит, хотя обида и тяжка,
и только то усталое плечо
простит сейчас, да и простит еще,
и только те печальные глаза
простят все то, чего прощать нельзя…
Памяти Евгения Петрова
Неправда, друг не умирает,
Лишь рядом быть перестает.
Он кров с тобой не разделяет,
Из фляги из твоей не пьет.
В землянке, занесен метелью,
Застольной не поет с тобой
И рядом, под одной шинелью,
Не спит у печки жестяной.
Но все, что между вами было,
Все, что за вами следом шло,
С его останками в могилу
Улечься вместе не смогло.
Упрямство, гнев его, терпенье —
Ты все себе в наследство взял,
Двойного слуха ты и зренья
Пожизненным владельцем стал.
Любовь мы завещаем женам,
Воспоминанья — сыновьям,
Но по земле, войной сожженной,
Идти завещано друзьям.
Никто еще не знает средства
От неожиданных смертей.
Все тяжелее груз наследства,
Все уже круг твоих друзей.
Взвали тот груз себе на плечи,
Не оставляя ничего,
Огню, штыку, врагу навстречу
Неси его, неси его!
Когда же ты нести не сможешь,
То знай, что, голову сложив,
Его всего лишь переложишь
На плечи тех, кто будет жив.
И кто-то, кто тебя не видел,
Из третьих рук твой груз возьмет,
За мертвых мстя и ненавидя,
Его к победе донесет.
Был он рыжим, как из рыжиков рагу.
Рыжим, словно апельсины на снегу.
Мать шутила, мать веселою была:
«Я от солнышка сыночка родила…»
А другой был чёрным-чёрным у неё.
Чёрным, будто обгоревшее смолье.
Хохотала над расспросами она, говорила:
«Слишком ночь была черна!..»
В сорок первом, в сорок памятном году
прокричали репродукторы беду.
Оба сына, оба-двое, соль Земли —
поклонились маме в пояс.
И ушли.
Довелось в бою почуять молодым
рыжий бешеный огонь и черный дым,
злую зелень застоявшихся полей,
серый цвет прифронтовых госпиталей.
Оба сына, оба-двое, два крыла,
воевали до победы.
Мать ждала.
Не гневила, не кляла она судьбу.
Похоронка
обошла её избу.
Повезло ей.
Привалило счастье вдруг.
Повезло одной на три села вокруг.
Повезло ей. Повезло ей! Повезло! —
Оба сына воротилися в село.
Оба сына. Оба-двое. Плоть и стать.
Золотистых орденов не сосчитать.
Сыновья сидят рядком — к плечу плечо.
Ноги целы, руки целы — что еще?
Пьют зеленое вино, как повелось…
У обоих изменился цвет волос.
Стали волосы — смертельной белизны!
Видно, много
белой краски
у войны.
В. Луговскому
Улицей летает неохотно
мартовский усталый тихий снег.
Наши двери притворяет плотно,
в наши сени входит человек.
Тишину движением нарушив,
он проходит, слышный и большой.
Это только маленькие души
могут жить одной своей душой.
Настоящим людям нужно много.
Сапоги, разбитые в пыли.
Хочет он пройти по всем дорогам,
где его товарищи прошли.
Всем тревогам выходить навстречу,
уставать, но первым приходить
и из всех ключей, ручьев и речек
пригоршней живую воду пить.
Вот сосна качается сквозная…
Вот цветы, не сеяны, растут…
Он живет на свете, узнавая,
как его товарищи живут,
чтобы даже среди ночи темной
чувствовать шаги и плечи их.
Я отныне требую огромной
дружбы от товарищей моих,
чтобы все, и радости, и горе,
ничего от дружбы не скрывать,
чтобы дружба сделалась как море,
научилась небо отражать.
Мне не надо дружбы понемножку.
Раздавать, размениваться? Нет!
Если море зачерпнуть в ладошку,
даже море потеряет цвет.
Я узнаю друга. Мне не надо
никаких признаний или слов.
Мартовским последним снегопадом
человеку плечи занесло,
Мы прислушаемся и услышим,
как лопаты зазвенят по крышам,
как она гремит по водостокам,
стаявшая, сильная вода.
Я отныне требую высокой,
неделимой дружбы навсегда.
Да останутся за плечами
иссык-кульские берега,
ослепительными лучами
озаряемые снега,
и вода небывалой сини,
и высокий простор в груди —
да останется все отныне
далеко, далеко позади!
Все, что сказано между нами,
недосказано что у нас……Песня мечется меж горами.
Едет, едет герой Манас.
Перевалы, обвалы, петли.
Горы встали в свой полный рост.
Он, как сильные люди, приветлив,
он, как сильные люди, прост.
Он здоровается, не знакомясь,
с населеньем своей страны… Это только играет комуз —
три натянутые струны.
Это только орлиный клекот,
посвист каменных голубей… И осталось оно далеко,
счастье этих коротких дней.
Счастье маленькое, как птица,
заблудившаяся в пути.
Горы трудные. Утомится.
Не пробьется. Не долетит.
Как же я без него на свете?
Притаилась я, не дыша… Но летит неустанный ветер
с перевалов твоих, Тянь-Шань,
Разговаривают по-киргизски
им колеблемые листы.
Опьяняющий, терпкий, близкий,
ветер Азии, это ты!
Долети до московских предместий,
нагони меня у моста.
Разве счастье стоит на месте?
Разве может оно отстать? Я мелодии не забыла.
Едет, едет герой Манас…
Наше счастье чудесной силы,
и оно обгоняет нас.
И пока мы с тобою в печали.
Только счастья не прогляди.
Мы-то думали: за плечами,
а оно уже впереди! И в осеннее бездорожье,
по пустыне, по вечному льду,
если ты мне помочь не сможешь,
я одна до него дойду!
Когда непросто женщине живётся —
одна живёт, одна растит ребят —
и не перебивается, а бьётся, —
«Мужской характер», — люди говорят. Но почему та женщина не рада?
Не деньги ведь, не дача, не тряпьё —
два гордых слова, чем бы не награда
за тихое достоинство её? И почему всё горестней с годами
два этих слова в сутолоке дня,
как две моих единственных медали,
побрякивают около меня?.. Ах, мне ли докопаться до причины!
С какой беды, в какой неверный час
они забыли, что они — мужчины,
и принимают милости от нас? Я не о вас, Работа и Забота!
Вы — по плечу, хоть с вами тяжело.
Но есть ещё помужественней что-то,
что не на плечи — на сердце легло. Когда непросто женщине живётся,
когда она одна растит ребят
и не перебивается, а бьётся,
ей — «Будь мужчиной!» — люди говорят. А как надоедает «быть мужчиной»!
Не охнуть, не поплакать, не приврать,
не обращать вниманья на морщины
и платья подешевле выбирать. С прокуренных собраний возвращаться —
всё, до рубашки, вешать на балкон
не для того, чтоб женщиной остаться,
а чтобы ночь не пахла табаком. Нет, мне ли докопаться до причины!
С какой беды, в какой неверный час
они забыли, что они — мужчины,
и принимают милости от нас? Ну, что ж! Мы научились, укрощая
крылатую заносчивость бровей,
глядеть на них спокойно, всё прощая,
как матери глядят на сыновей. Но всё труднее верится в ночи нам,
когда они, поддавшись на уют,
вдруг вспоминают, что они — мужчины,
и на колени всё-таки встают.
Комсомолец —
к ноге нога!
Плечо к плечу!
Марш!
Товарищ,
тверже шагай!
Марш греми наш!
Пусть их скулит дядьё! —
Наши ряды ю́ны.
Мы
наверно войдем
в самый полдень коммуны.
Кто?
Перед чем сник?
Мысли удар дай!
Врежься в толщь книг.
Нам
нет тайн.
Со старым не кончен спор.
Горят
глаз репьи́.
Мускул
шлифуй, спорт!
Тело к борьбе крепи.
Морем букв,
числ
плавай рыбой в воде.
День — труд.
Учись!
Тыща ремесл.
Дел.
После дел всех
шаг прогулкой грохайте.
Так заливай, смех,
чтоб камень
лопался в хохоте.
Может,
конец отцу
готовит
лапа годов.
Готов взамен бойцу?
Готов.
Всегда готов!
Что глядишь вниз —
пузо
свернул в кольца?
Товарищ —
становись
рядом
в ряды комсомольцев!
Комсомолец —
к ноге нога!
Плечо к плечу!
Марш!
Товарищ,
тверже шагай!
Марш греми наш!