Бессонница. Тоска. Ревнивый бред.
Кто говорит: любви на свете нет?
Каков же должен быть источник света,
Когда такою тенью мир одет?
И опять казнит меня бессонница,
И опять сквозь годы и сквозь тьму
Пролетает огненная конница
По судьбе, по сердцу моему.Больно в грудь ударили копыта,
А потом лишь цоканье копыт.
Думала, душа моя убита,
А она, проклятая, горит…
Незабвенной бессонницей ночь дорога.
В шуме ветра, в назойливом звоне цикад
Отпылала заря и ушла в берега,
И волна за волной откатилась назад.Предо мной всё, чем полон полуночный сад, –
Вздохи ветра и звёзды в просветах аллей,
И трепещущей тканью стихов и цикад –
Образ твой в голубой полумгле.
Уж я ль не знала бессонницы
Все пропасти и тропы,
Но эта как топот конницы
Под вой одичалой трубы.
Вхожу в дома опустелые,
В недавний чей-то уют.
Всё тихо, лишь тени белые
В чужих зеркалах плывут.
И что там в тумане — Дания,
Нормандия или тут
В предутрии деревня,
лесная сторона.
И слухом самым древним
бессонница полна.Пыхтят и мреют кочки
у залежей озер.
Над кладом кличет кочет
в двенадцатый дозор.А в чаще бродят лоси,
туман на их рогах,
глядят, обнюхав росы,
за синие лога.К осокам тянут утки —
Мебель трескается по ночам.
Где-то каплет из водопровода.
От вседневного груза плечам
В эту пору дается свобода,
В эту пору даются вещам
Бессловесные душы людские,
И слепые, немые, глухие
Разбредаются по этажам.
В эту пору часы городские
Шлют секунды туда и сюда,
мне — плачущей любою мышцей в теле,
мне — ставшей тенью, слабою длиной,
не умещенной в храм Свети-Цховели,
мне — обнаженной ниткой, серебра
продернутой в твою иглу, Тбилиси,
мне — жившей под звездою, до утра,
озябшей до крови в твоей теплице,
мне — не умевшей засыпать в ночах,
безумьем растлевающей знакомых,
имеющей зрачок коня в очах,
Мне — пляшущей под мцхетскою луной,
мне — плачущей любою мышцей в теле,
мне — ставшей тенью, слабою длиной,
не умещенной в храм Свети-Цховели,
мне — обнаженной ниткой, серебра
продернутой в твою иглу, Тбилиси,
мне — жившей под звездою, до утра,
озябшей до крови в твоей теплице,
мне — не умевшей засыпать в ночах,
безумьем растлевающей знакомых,
Было темно. Я вгляделся: лишь это и было.
Зримым отсутствием неба я счел бы незримость небес,
если бы в них не разверзлась белесая щель, —
вялое облако втиснулось в эту ловушку.
Значит, светает… Весь черный и в черном, циркач
вновь покидает арену для темных кулис.
Белому в белом — иные готовы подмостки.
Я ощущал в себе власть приневолить твой слух
внять моей речи и этим твой сон озадачить,
мысль обо мне привнести в бессознанье твое, —