Умирал костер как человек…
То упорно затихал, то, вдруг
вздрагивал, вытягивая вверх
кисти длинных и прозрачных рук.
Вздрагивал, по струйке дыма лез,
будто унести хотел с собой этот дивный неподвижный лес,
от осин желтеющих рябой.
…Птиц неразличимые слова.
Дымного тумана длинный хвост
и траву.
И россыпь синих звезд, тучами прикрытую едва.
Пугали богами.
А он говорил: «Враки!»
Твердили:
«Держи себя в рамках…»
А он посмеивался.
И в небо глядел.
И шел по земле.
И осмеливался!
И рушились рамки!
И вновь воздвигались
рамки…
«Держи себя в рамках…»
А он отвечал дерзко!
«Держи себя в рамках…»
А он презирал страхи.
А он смеялся!
Ему было в рамках тесно.
Во всех.
Даже в траурной
рамке.
Человеку надо мало:
чтоб искал
и находил.
Чтоб имелись для начала
Друг —
один
и враг —
один…
Человеку надо мало:
чтоб тропинка вдаль вела.
Чтоб жила на свете
мама.
Сколько нужно ей —
жила.
Человеку надо мало:
после грома —
тишину.
Голубой клочок тумана.
Жизнь —
одну.
И смерть —
одну.
Утром свежую газету —
с Человечеством родство.
И всего одну планету:
Землю!
Только и всего.
И —
межзвездную дорогу
да мечту о скоростях.
Это, в сущности, —
немного.
Это, в общем-то,
— пустяк.
Невеликая награда.
Невысокий пьедестал.
Человеку
мало
надо.
Лишь бы дома кто-то
ждал.
Здравствуй, мама!
Опять мне снится песня твоя.
Здравствуй, мама!
Светла, как память, нежность твоя.
Этот мир не от солнца такой золотой —
Он наполнен до края твоей добротой.
На земле хороших людей немало,
Сердечных людей немало.
И все-таки лучше всех на земле —
Мама. Моя мама. Здравствуй, мама!
Ты слабеешь — в меня уходят силы твоя.
Ты стареешь — в меня уходят годы твои.
Все равно, несмотря на любые года,
Будешь ты для меня молодой навсегда.
Натрудились на десять жизней руки твои,
Народились под этим небом внуки твои.
Ты опять колыбельную песню поешь
И во внучке своей вдруг себя узнаешь.
На земле хороших людей немало,
Сердечных людей немало.
И все-таки лучше всех на земле —
Мама. Моя мама. Здравствуй, мама!
До теперешней
нашей Земли,
до ее дождей и метелей
бронтозавры
не доползли,
птеродактели
не долетели.
Это -
личная их беда,
за нее
никто не в ответе.
Заблудились.
Пошли не туда.
Смерть нашли
в тупиковой ветви.
Древо жизни
листвой шевелит,
ветвь — направо
и ветвь — налево.
"Человек разумный"
сидит
на вершине
этого древа.
Он — мыслитель.
Он хмурит лоб.
Человека
идея гложет:
хочет что-то придумать,
чтоб
самого себя
уничтожить.
Он подпер подбородок рукой -
вождь прогресса,
краса и гордость…
Он — придумает!
Он — такой!
Вы, пожалуйста,
не беспокойтесь!
А над ним
проносится век.
Повороты.
Круговороты…
Да неужто
и чеовек -
тупиковая ветвь
природы?!
В этом мире, в этом городе,
Там, где улицы грустят о лете,
Ходит где-то самый сильный, самый гордый,
Самый лучший человек на свете.
Вновь зима в лицо мне вьюгой дунула,
И навстречу вьюге я кричу:
— Если я тебя придумала —
Стань таким, как я хочу.
Ходит мимо в этом городе
И слова пока не слышит эти
Самый сильный, самый честный, самый гордый,
Самый лучший человек на свете.
Знаю, скоро в этом городе
Непременно встречу день желанный
С самым сильным, самым честным, самым гордым,
Самым ласковым и самым славным.
Вновь зима в лицо мне вьюгой дунула,
и навстречу вьюге я кричу:
Если я тебя придумала,
стань таким, как я хочу!
Так полыхнуло —
сплеча,
сполна —
над ледяным прудом! .
(Два человека —
он и она —
были виновны в том…)
В доме напротив полночный лифт
взвился до чердака.
Свет был таким,
что мельчайший шрифт
читался наверняка…
Так полыхнуло, так занялось —
весной ли, огнем —
не понять.
И о потомстве подумал лось,
а заяц решил
линять.
Землю пробили усики трав
и посверлили лучи.
Тотчас,
об этом чуде узнав,
заспешили с юга
грачи.
На лентах сейсмографов
стала видна
нервная полоса…
(Два человека —
он и она —
глядели
друг другу в глаза…)
Реки набухли.
Народ бежал
и жмурился от тепла.
Кто-то кричал:
‘Пожар! .
Пожар! .’
А это
любовь была.
Спасибо, жизнь, за то, что вновь приходит день,
Что зреет хлеб, и что взрослеют дети.
Спасибо, жизнь, тебе за всех родных людей,
Живущих на таком огромном свете.
Спасибо, жизнь, за то, что этот щедрый век
Звучал во мне то щедростью, то болью
За ширь твоих дорог, в которых человек,
Все испытав, становится собою.
За то, что ты река без берегов,
За каждую весну твою и зиму,
За всех друзей и даже за врагов —
Спасибо, жизнь. За все тебе спасибо!
За слезы и за счастье наяву,
За то, что ты жалеть меня не стала,
За каждый миг, в котором я живу,
Но не за тот, в котором перестану.
Спасибо, жизнь, что я перед тобой в долгу,
За прошлую и завтрашнюю силу.
За все, что я еще успею и смогу,
Спасибо, жизнь, воистину спасибо.
Помните!
Через века, через года, —
помните!
О тех,
кто уже не придет никогда, —
помните!
Не плачьте!
В горле сдержите стоны,
горькие стоны.
Памяти павших будьте достойны!
Вечно
достойны!
Хлебом и песней,
Мечтой и стихами,
жизнью просторной,
каждой секундой,
каждым дыханьем
будьте
достойны!
Люди!
Покуда сердца стучатся, —
помните!
Какою
ценой
завоевано счастье, —
пожалуйста, помните!
Песню свою отправляя в полет, —
помните!
О тех,
кто уже никогда не споет, —
помните!
Детям своим расскажите о них,
чтоб
запомнили!
Детям детей
расскажите о них,
чтобы тоже
запомнили!
Во все времена бессмертной Земли
помните!
К мерцающим звездам ведя корабли, —
о погибших
помните!
Встречайте трепетную весну,
люди Земли.
Убейте войну,
прокляните
войну,
люди Земли!
Мечту пронесите через года
и жизнью
наполните!..
Но о тех,
кто уже не придет никогда, —
заклинаю, —
помните!
По утрам на планете мирной
голубая трава
в росе… Я не знаю ваших фамилий, —
знаю то,
что известно всем:
бесконечно дышит вселенная,
мчат ракеты,
как сгустки солнца.
Это — ваши мечты и прозрения
Ваши знания.
Ваши бессонницы.
Знают только, что где-то ретиво,
в предвкушенье военного грома,
зря
от тяжести реактивной
прогибаются аэродромы!
Не рискнут они.
Не решатся. Вашей силы
они страшатся.
Называют вас просто: «атомщики»,
именуют скромно «ракетчиками»…Дорогие наши товарищи,
лишь известностью
не обеспеченные.
Вам даются награды негласно.
Рядом с нами вы.
И не с нами.
Мы фамилий ваших не знаем,
только вы и на это
согласны.
От чужого укрыты взгляда,
от любого укрыты взгляда, —
ничего не поделаешь — надо.
Ничего не попишешь — надо.
О, суровая правда века!..
Люди в чьих-то штабах упрямы.
Составляет чья-то разведка
далеко идущие планы
и купюры крупные стелет…
Только что вам
до этих денег!
Вы бы даром светло и доверчиво, —
если б дело пошло
на это, —
положили б к ногам Человечества
все до капельки сверхсекреты!
Сколько б вы напридумали разного!
Очень нужного и удивительного!
Вы-то знаете, что для разума
никаких границ
не предвидено.
Как бы людям легко дышалось!
Как бы людям светло любилось!
И какие бы мысли
бились
в полушарьях
земного шара!..
Но пока что над миром веет
чуть смягчающееся
недоверье.
Но пока дипломаты высокие
сочиняют послания
мягкие, —
до поры до времени
все-таки
остаетесь вы
безымянными.
Безымянными.
Нелюдимыми.
Гениальными невидимками… Каждый школьник в грядущем мире
вашей жизнью хвастаться будет…
Низкий-низкий поклон вам, люди.
Вам, великие.
Без фамилий.
Как оживает камень?
Он сначала
не хочет верить в правоту резца.
Но постепенно
из сплошного чада
плывет лицо.
Верней — подобие лица.Оно ничье.
Оно еще безгласно.
Оно еще почти не наяву.
Оно еще
безропотно согласно
принадлежать любому существу.
Ребенку, женщине, герою, старцу…
Твк оживает камень.
Он — в пути.
Лишь одного не хочет он:
остаться
таким, как был.
И дальше не идти…
Но вот уже с мгновением великим
решимость Человека
сплетена.
Но вот уже грудным, просящим криком
вся мастерская
до краев полна:
«Скорей! Скорей, художник!
Что ж ты медлишь?
Ты не имеешь права не спешить!
Ты дашь мне жизнь!
Ты должен.
Ты сумеешь.
Я жить хочу!
Я начинаю жить.
Поверь в меня светло и одержимо.
Узнай!
Как почку майскую, раскрой.
Узнай меня!
Чтоб по гранитным жилам
пошла толчками каменная кровь…
Поверь в меня!..
Высокая,
живая,
по скошенной щеке течет слеза.
Смотри!
Скорей смотри!
Я открываю
печальные гранитные глаза.
Смотри:
я жду взаправдашнего ветра.
В меня уже вошла твоя весна!..»А человек,
который создал это, —
стоит и курит
около окна.
Катька, Катышок, Катюха —
тоненькие пальчики.
Слушай,
человек-два-уха,
излиянья
папины.
Я хочу,
чтобы тебе
не казалось тайной,
почему отец
теперь
стал сентиментальным.
Чтобы все ты поняла —
не сейчас, так позже.
У тебя свои дела
и свои заботы.
Занята ты долгий день
сном,
едою,
санками.
Там у вас,
в стране детей,
происходит всякое.
Там у вас,
в стране детей —
мощной и внушительной, -
много всяческих затей,
много разных жителей.
Есть такие —
отойди
и постой в сторонке.
Есть у вас
свои вожди
и свои пророки.
Есть —
совсем как у больших —
ябеды и нытики…
Парк
бесчисленных машин
выстроен по нитке.
Происходят там и тут
обсужденья грозные:
«Что
на третье
дадут:
компот
или мороженое?»
«Что нарисовал сосед?»
«Елку где поставят?..»
Хорошо, что вам газет —
взрослых —
не читают!..
Смотрите,
остановясь,
на крутую радугу…
Хорошо,
что не для вас
нервный голос радио!
Ожиданье новостей
страшных
и громадных…
Там у вас, в стране детей,
жизнь идет нормально.
Там —
ни слова про войну.
Там о ней —
ни слуха…
Я хочу в твою страну,
человек-два-уха!
Начинается
город ангелов,
город ангелов –
Голливуд…
Люди в панике,
люди ахают:
«Вот где эти кумиры
живут!..»
Кинизвёздочки,
кинозвездашечки,
кинодвигатели
эпох…
Полисмен
улыбается
старчески –
даже он в Голливуде
не бог!
Даже солнце
стыдливо
катится…
Кинозвёзды
царствуют
тут!
Так они длинноноги,
что кажется:
ноги
прямо от шеи
растут!
Кинозвёзды
туги, как пружины.
Кинозвёзды
спешат
на корт.
Кинозвёзды
меняют
машины
и любовников
каждый год.
А ещё –
избегают мяса,
берегут
фигуру свою.
А ещё
обожают
сниматься,
а ещё –
давать интервью.
Подойдёт кинозвёздочка,
глянет,
улыбнётся вовсю,
а потом
репортёру
такое
ляпнет,
что в конвульсиях
репортёр!..
Но зачем быть умным,
в сущности,
им –
берущим у жизни
своё?..
Киноленты
на студиях
сушатся.
Киноленты шуршат,
как бельё…
А потом
континенты
млеют
от волненья
на тысячи вёрст!
И девчонки
в постельной
лени
вспоминают
повадки «звёзд».
И солдаты
несут у сердца
на оскал
орудийных
дул
королев
стриптиза и секса,
абсолютно божественных
дур!..
К нам на землю
слухи
просачиваются –
сам,
за что купил,
продаю:
голливудские
кинокрасавчики
стали ангелами
в раю.
Бог
печётся
об их здоровье.
Бог волнуется –
как живут?
Там, на небе,
для них
построен
тёплый,
ангельский Голливуд.
Там они
основали
фирмы.
По свидетельству церкви,
там
киноангелы
ставят
фильмы
и показывают
чертям!
Мне гидролог говорит:
— Смотри!
Глубина
сто девяносто три! -
Ох, и надоела мне одна
не меняющаяся глубина!..
В этом деле я не новичок,
но волнение мое пойми -
надо двигаться вперед,
а мы
крутимся на месте,
как волчок.
Две недели,
с самых холодов
путь такой -
ни сердцу, ни уму…
Кто заведует
движеньем льдов?
Все остановил он почему?
Может, по ошибке,
не со зла?
Может, мысль к нему в башку пришла,
что, мол, при дальнейшем продвижении
расползется все сооружение?
С выводом он явно поспешил -
восхитился нами
и решил
пожалеть,
отправить на покой.
Не желаю
жалости такой!
Не желаю,
обретя уют,
слушать,
как о нас передают:
"Люди вдохновенного труда!"
Понимаешь,
мне обидно все ж…
Я гидрологу сказал тогда:
— На Дрейфующем проспекте
ты живешь.
Ты же знал,
что дрейф не будет плавным,
знал,
что дело тут дойдет до драки,
потому что
в человечьи планы
вносит Арктика
свои поправки,
то смиряясь,
то вдруг сатанея
так, что не подымешь головы…
Ты же сам учил меня, что с нею
надо разговаривать
на "вы".
Арктика пронизывает шубы
яростным дыханием морозов.
Арктика показывает зубы
ветром исковерканных
торосов.
Может, ей,
старухе,
и охота
насовсем с людьми переругаться,
сделать так,
чтоб наши пароходы
никогда не знали
навигаций,
чтобы самолеты не летали,
чтоб о полюсе мы не мечтали,
сжатые рукою ледяною…
Снова стать
неведомой страною,
сделать так,
чтоб мы ее боялись.
Слишком велика
людская ярость!
Слишком многих
мы недосчитались!
Слишком многие
лежать остались,
за победу
заплатив собою…
В эти разметнувшиеся шири
слишком много мы
труда вложили,
чтоб отдать все то,
что взято с бою!
Невозможно изменить законы,
к прошлому вернуться
хоть на месяц.
Ну, а то, что кружимся на месте,
так ведь это, может,
для разгона…
Есть граница между ночью и утром,
между тьмой
и зыбким рассветом,
между призрачной тишью
и мудрым
ветром…
Вот осиновый лист трясется,
до прожилок за ночь промокнув.
Ждет,
когда появится солнце…
В доме стали заметней окна.
Спит,
раскинув улицы,
город,
все в нем —
от проводов антенных
до замков,
до афиш на стенах, —
все полно ожиданием:
скоро,
скоро!
скоро! —
вы слышите? — скоро
птицы грянут звонким обвалом,
растворятся,
сгинут туманы…
Темнота заползает
в подвалы,
в подворотни,
в пустые карманы,
наклоняется над часами,
смотрит выцветшими глазами
(ей уже не поможет это), —
и она говорит голосами
тех,
кто не переносит
света.
Говорит спокойно вначале,
а потом клокоча от гнева:
— Люди!
Что ж это?
Ведь при мне вы
тоже кое-что
различали.
Шли,
с моею правдой не ссорясь,
хоть и медленно,
да осторожно…
Я темней становилась нарочно,
чтоб вас не мучила совесть,
чтобы вы не видели грязи,
чтобы вы себя не корили…
Разве было плохо вам?
Разве
вы об этом тогда
говорили?
Разве вы тогда понимали
в беспокойных красках рассвета?
Вы за солнце
луну принимали.
Разве я
виновата в этом?
Ночь, молчи!
Все равно не перекричать
разрастающейся вполнеба зари.
Замолчи!
Будет утро тебе отвечать.
Будет утро с тобой говорить.
Ты себя оставь
для своих льстецов,
а с такими советами к нам
не лезь —
человек погибает в конце концов,
если он скрывает
свою болезнь.
…Мы хотим оглядеться
и вспомнить теперь
тех,
кто песен своих не допел до утра…
Говоришь,
что грязь не видна при тебе?
Мы хотим ее видеть!
Ты слышишь?
Пора
знать,
в каких притаилась она углах,
в искаженные лица врагов взглянуть,
чтобы руки скрутить им!
Чтоб шеи свернуть!
…Зазвенели будильники на столах.
А за ними
нехотя, как всегда,
коридор наполняется скрипом дверей,
в трубах
с клекотом гулким проснулась вода.
С добрым утром!
Ты спишь еще?
Встань скорей!
Ты сегодня веселое платье надень.
Встань!
Я птицам петь для тебя велю.
Начинается день.
Начинается день!
Я люблю это время.
Я
жизнь люблю!