Вчерашний дождь
последний лист багряный
сорвал с деревьев, рощи оголя.
Я вышла через заросли бурьяна
в осенние пустынные поля.
Все шло своим положенным порядком,
заранее известным для меня:
ботва чернела по разрытым грядкам,
рыжела мокрой щеткою стерня,
блестели позолоченные утром
Из царства виста и зимы,
Где, под управой их двоякой,
И атмосферу и умы
Сжимает холод одинакой,
Где жизнь какой-то тяжкий сон,
Она спешит на юг прекрасный,
Под Авзонийский небосклон —
Одушевленный, сладострастный,
Где в кущах, в портиках палат
Октавы Тассовы звучат;
Снег в сумерках кружит, кружит.
Под лампочкой дворовой тлеет.
В развилке дерева лежит.
На ветке сломанной белеет.
Не то, чтобы бело-светло.
Но кажется (почти волнуя
ограду) у ствола нутро
появится, кору минуя.
По срубленной давно сосне
Этот день — как зима, если осень причислить к зиме,
и продолжить весной, и прибавить холодное лето.
Этот день — словно год, происходит и длится во мне,
и конца ему нет. О, не слишком ли долго все это?
Год и день, равный году. Печальная прибыль седин.
Развеселый убыток вина, и надежд, и отваги.
Как не мил я себе. Я себе тяжело досадил.
Я не смог приручить одичалость пера и бумаги.
Смотри, какое небо звездное,
Смотри, звезда летит, летит звезда.
Хочу, чтоб зимы стали веснами,
Хочу, чтоб было так, было всегда.
Загадай желанье самой синей полночью
И никому его не назови.
Загадай желанье, пусть оно исполнится —
Будет светло всегда, светло в нашей любви!
Дереку Уолкотту
I
Зимой смеркается сразу после обеда.
В эту пору голодных нетрудно принять за сытых.
Зевок загоняет в берлогу простую фразу.
Сухая, сгущенная форма света —
снег — обрекает ольшаник, его засыпав,
на бессоницу, на доступность глазу
(с восточного)
Что ты плачешь, печальный прозрачный ручей?
Пусть ты скован цепями суровой зимы,
Скоро вспыхнет весна, запоешь ты звончей,
На заре, под покровом немой полутьмы.
И свободный от мертвых бездушных оков,
Ты блеснешь и плеснешь изумрудной волной,
И на твой жизнерадостный сладостный зов
Вольный отклик послышится в чаще лесной.
(с восточнаго).
Что ты плачешь, печальный прозрачный ручей?
Пусть ты скован цепями суровой зимы,
Скоро вспыхнет весна, запоешь ты звончей,
На заре, под покровом немой полутьмы.
И свободный от мертвых бездушных оков,
Ты блеснешь и плеснешь изумрудной волной,
И на твой жизнерадостный сладостный зов
Вольный отклик послышится в чаще лесной.
В феврале далеко до весны,
ибо там, у него на пределе,
бродит поле такой белизны,
что темнеет в глазах у метели.
И дрожат от ударов дома,
и трепещут, как роща нагая,
над которой бушует зима,
белизной седину настигая.
Когда листы, поблекнув, облетели
И сном зимы забылось все в лесу,
Одни лишь вы, задумчивые ели,
Храните прежнюю красу.
И словно шепчете вы с тихой грустью:
«Спи, темный лес! Уснуло все кругом;
Струи ручьев, в живом стремленье к устью,
Застыли, скованные льдом;
Восходящее желтое солнце следит косыми
глазами за мачтами голой рощи,
идущей на всех парах к Цусиме
крещенских морозов. Февраль короче
прочих месяцев и оттого лютее.
Кругосветное плавание, дорогая,
лучше кончить, руку согнув в локте и
вместе с дредноутом догорая
в недрах камина. Забудь Цусиму!
Только огонь понимает зиму.
Теперь, как постиг я тончайшую мудрость всего,
Хочу я пожить на Земле осторожно,
Чтоб мог я во всем озвездить Вещество,
От зла уклоняясь — как только возможно,
И свыше сего,
Лишь то против воли своей принимая,
Что воля означит: «Сие — непреложно».
И волю дыханьем духовного Мая
Настолько цветя,
Настолько ее существо умножая,
Потому что каблук оставляет следы — зима.
В деревянных вещах замерзая в поле,
по прохожим себя узнают дома.
Что сказать ввечеру о грядущем, коли
воспоминанья в ночной тиши
о тепле твоих — пропуск — когда уснула,
тело отбрасывает от души
на стену, точно тень от стула
на стену ввечеру свеча,
и под скатертью стянутым к лесу небом
После зимы и разлива весенняго — лето,
После цветов, после свежих плодов — увяданье,
После ночной темноты — золотой час разсвета,
После безпечно-веселых ночей — ночь страданья…
После покоя душевнаго — бури и грозы,
Или томящие дни без надежды и ласки,
После паденья — раскаянья поздния слезы,
Или — все то, что̀ в былом было сладко нам, — сказки!..
После великаго подвига — смятая сила,
После горячаго проблеска веры — сомненье,
Сумерки. Снег. Тишина. Весьма
тихо. Аполлон вернулся на Демос.
Сумерки, снег, наконец, сама
тишина — избавит меня, надеюсь,
от необходимости — прости за дерзость —
объяснять самый факт письма.
Праздники кончились — я не дам
соврать своим рифмам. Остатки влаги
замерзают. Небо белей бумаги
После зимы и разлива весеннего — лето,
После цветов, после свежих плодов — увяданье,
После ночной темноты — золотой час рассвета,
После беспечно-веселых ночей — ночь страданья…
После покоя душевного — бури и грозы,
Или томящие дни без надежды и ласки,
После паденья — раскаянья поздние слезы,
Или — все то, что в былом было сладко нам, — сказки!..
После великого подвига — смятая сила,
После горячего проблеска веры — сомненье,
Не наяву, но во сне, во сне
я увидала тебя: ты жив.
Ты вынес все и пришел ко мне,
пересек последние рубежи. Ты был землею уже, золой,
славой и казнью моею был.
Но, смерти назло
и жизни назло,
ты встал из тысяч
своих могил. Ты шел сквозь битвы, Майданек, ад,
сквозь печи, пьяные от огня,
Катаясь на коньках,
На льду скользила Фея.
Снежинки, тихо рея,
Рождались в облаках.
Родились — и скорей,
Сюда, скорей, скорее.
Из мира снежных фей
К земной скользящей Фее.
Зима на юге. Далеко зашло
ее вниманье к моему побегу.
Мне — поделом. Но югу-то за что?
Он слишком юн, чтоб предаваться снегу.
Боюсь смотреть, как мучатся в саду
растений полумертвые подранки.
Гнев севера меня имел в виду,
я изменила долгу северянки.
Как стало тихо на горах
От свежевыпавшего снега.
В каких медлительных кругах
Восходит дым. И в небесах
Какая ласковая нега.
И хоть зима, дышу тобой,
Веснянка, свет мой голубой.
Как будто мы, в преддверьи храма,
Глядим на струи фимиама.
Легкий слой чуть выпавшего снегa,
Серп Луны в лазури бледно-синей,
Сеть ветвей, узорная их нега,
Кружевом на всем — воздушный иней.
Духов серебристых замок стройный,
Сонмы фей в сплетеньях менуэта,
Танец блесток, матово-спокойный,
Бал снежинок, вымышленность света.
Снега нет в полях тоскливых,
И опять, уйдя с полей,
Память роется в архивах
Пожелтевших тополей.
Кто просил тебя и нанял —
Ногтем по сердцу скребя, —
Грустный труд воспоминаний
Взять сегодня на себя?
Бьют часы. Бегут мгновенья.
Вечер вспыхнул и погас.
И настойчивы мученья
В этот поздний горький час.
Луч Луны кладет узоры
На морозное стекло.
Сердца трепетные взоры
Ищут правды, видят зло.
Нет отрады, нет привета
Вне Земли и на Земле,
Когда я здесь, я не могу писать;
В строках набрасываю только впечатленья,
Чтобы зимой мечтам предоставлять
Отделку смысла их и правду заключенья.
Здесь много так и красок, и теней;
Тут столько прелестей отвсюду возникает,
Что, мнится, тесно всей душе моей;
И слово, мысли вслед, идти не поспевает.
Зима, как в саван, облекла
Весь край наш в белую равнину
И птиц свободных на чужбину
Любовь и песни унесла.
Но и в чужом краю мечтою
Они летят к родным полям:
Зима их выгнала, но к нам
Они воротятся весною.
Им лучше в дальних небесах;
Вот мчится тройка почтовая
По Волге-матушке зимой,
Ямщик, уныло напевая,
Качает буйной головой.
«О чем задумался, детина? —
Седок приветливо спросил. —
Какая на сердце кручина,
Скажи, тебя кто огорчил?»
В окутанной снегом пленительной Швеции
На зимние стекла я молча глядел,
И ярко мне снились каналы Венеции,
Мне снился далекий забытый предел.
Впивая дыханье цветущей бромелии,
Цветка золотого с лазурной каймой,
Я видел в глазах наклонившейся Лелии
Печаль, затененную страстью немой.
Встречалися взоры с ответными взорами,
Мы были далеко, мы были не те.
Вам, к небу грузному подятые, громады
Отчаяний, утешных этих зим
И белый холод и — пощады!.. О, пощады!.. —
Туман на руки лиственниц как дым.
Вечерний снег, великое молчанье.
Надменность камня, голоса гранита
И битва сумерек, — здесь старый гром смежил
Бысть некая зима
Всех зим иных лютейша паче.
Бысть нестерпимый мраз и бурный ветр,
И снег спаде на землю превеликий,
И храмины засыпа, и не токмо
В путех, но и во граде померзаху
Скоты и человецы без числа,
И птицы мертвы падаху на кровли.
Бысть в оны дни:
Святый своим наготствующим телом
В праздник, вечером, с женою
Возвращался поп Степан,
И везли они с собою
Подаянья христиан.
Нынче милостиво небо, —
Велика Степана треба;
Из-под полости саней
Видны головы гусей,
Зайцев трубчатые уши,
Перья пестрых петухов
То был веселый день, спокойный, ясный,
Конец Июня—в солнечных лучах;
На севере, в глуби небес безстрастной,
Свет серебрился в белых облаках;
От горизонта тянется их млечность,
А там, за ними—точно безконечность.
Под солнцем радость жизни глубока,
Ликуют травы, камыши, и нивы,
1Были вагоны, стали — могилы…
Крытые снегом, битые вьюгой.
Встали — вагоны. Цугом уклоны
В ряд друг за другом, в ряд друг за другом.Нет о нас вести в братственных странах.
Ржавчина кровью кроет колеса…
Пусты и немы угольных кранов
Пасти и глотки… Зов безголосый.Белые — трубы, белые — груды
Шлака: одел их саваном иней.
Где-то гудки гудят смерти гудом:
Хлеба спросонья просят равнины.2В ряд — по край глаза! В ряд — по край света!
Покорна гитлеровской воле,
На нас – развратна и пьяна –
Пошла фашистская шпана:
«Война недели три, не боле!» –
Иного не было в уме.
Ан воевать пришлось подоле.
Мы встали все на бранном поле
Грозой коричневой чуме.
Уж время близится к зиме,
Свежеют ночи все приметней.
…«но ведь есть каток»…
Письмо 17 января 1910 г.
Каток растаял… Не услада
За зимней тишью стук колес.
Душе весеннего не надо
И жалко зимнего до слез.
Зимою грусть была едина…
То был веселый день, спокойный, ясный,
Конец Июня — в солнечных лучах;
На севере, в глуби небес бесстрастной,
Свет серебрился в белых облаках;
От горизонта тянется их млечность,
А там, за ними, — точно бесконечность.
Под солнцем радость жизни глубока,
Ликуют травы, камыши и нивы,
Блистает полноводная река,