Жаворонки прилетели,
жаворонки.
Травы старые в постели
ржавы, ломки.Травы старые подстилкой
новой травке,
как песчаник палестинский
нашей Пасхе.
Днём ли или вечером,
Ранней ли зарёй —
Только бы невидимо
Пел ты надо мной.
На́долго заслушаюсь
Звуком с высоты,
Будто эту песенку
Мне поёшь не ты.
Жаворонок где-то высокo
Начинает песню на досуге.
И поет так нежно и легко,
Словно объясняется подруге.
И плывет с заоблачных высот
Это вдохновение над бездной.
И земля, устав от непогод,
Радуется музыке небесной.
Так беззаботно, на лету
Он щедро сыплет трели,
Взвиваясь круто в высоту
С земли — своей постели.Среди колосьев он живет.
Его домишко тесен,
Но нужен весь небесный свод
Ему для звонких песен.
В разливе утренних лучей
Трепещет жаворонок страстный,
Не знает мрака и скорбей,
Поет любовь и свет прекрасный.
Душа, окутанная тьмой,
Глядит с тоской на мир несчастный,
А над склоненной головой
Ликует жаворонок страстный!
Звонче жаворонка пенье,
Ярче вешние цветы,
Сердце полно вдохновенья,
Небо полно красоты.
Разорвав тоски оковы,
Цепи пошлые разбив,
Набегает жизни новой
Торжествующий прилив,
И звучит свежо и юно
Новых сил могучий строй,
Как натянутые струны
Между небом и землёй.
На солнце темный лес зардел,
В долине пар белеет тонкий,
И песню раннюю запел
В лазури жаворонок звонкий.
Он голосисто с вышины
Поет, на солнышке сверкая:
Весна пришла к нам молодая,
Я здесь пою приход весны.
Здесь так легко мне, так радушно,
Так беспредельно, так воздушно;
Весь божий мир здесь вижу я.
И славит бога песнь моя!
Между небом и землей
Песня раздается,
Неисходною струей
Громче, громче льется.
Не видать певца полей!
Где поет так громко
Над подружкою своей
Жаворонок звонкой.
Ветер песенку несет,
А кому — не знает.
Та, к кому она, поймет.
От кого — узнает.
Лейся ж, песенка моя,
Песнь надежды сладкой…
Кто-то вспомнит про меня
И вздохнет украдкой.
Люблю я задумываться,
Внимая свирели,
Но слаще мне вслушиваться
В воздушные трели
Весеннего жаворонка!
С какою он сладостию
Зарю величает!
Томлением, радостию
Мне душу стесняет
Больную, измученную!
Всю зиму окованная
Земля оживает,
И, им очарованная,
Сильнее пылает
Любовью живительною.
Как ловит растерзанная
Душа его звуки!
И, сладко утешенная,
На миг забыв муки,
На небо не жалуется!
Марии ЛёвбергТы, жаворонок в горней высоте,
Служи отныне, стих мой легкокрылый,
Ее неяркой, но издавна милой
Такой средневековой красоте; Ее глазам, сверкающим зарницам,
И рту, где воля превзошла мечту,
Ее большим глазам — двум странным птицам —
И словно нарисованному рту.Я больше ничего о ней не знаю,
Ни писем не писал, ни слал цветов.
Я с ней не проходил навстречу маю
Средь бешеных от радости лугов.И этот самый первый наш подарок,
О жаворонок, стих мой, может быть,
Покажется неловким и случайным
Ей, ведающей таинства стихов.
ЖАВОРОНОК-ДУХ
Знаком мне мой удел унылый и печальный,
Разгадана давно судьбины горькой нить,
И вот—иду, иду своей дорогой дальней
Лишь для того, чтоб жить, терзаться и творить…
Прошла любовь в чреде лазоревых мгновений,
И светлых, ярких зорь блеснул мне милый ряд,—
Теперь же сумерки… Но дух—живет стремленьем
Громадным, огненным, как солнечный закат.
Оно—последнее. За ним—часы кончины,
За ним—бессилен взор, бессилен смертный слух.
Мой Дух—свободный Дух—уйдет в свои пучины,
Уйдет в нездешний мир мой Жаворонок-Дух…
О Боже! Пусть летит свободным и веселым
Дух-Жаворонок мой, оставивший года,—
Пусть ласточка-душа несется горним долом,
Пусть глазки ласточки смеются, как всегда!
Оригинал здесь
Ты, Гервег, жаворонок словно,
Взлетаешь к солнцу в вышину.
Поешь там звонко, без печали…
Но стужа зимняя прошла ли?
Неужли ты нашел в Германии весну?
Ты, Гервег, жаворонок словно,
Вспорхнув, льешь трели в облаках
И землю из виду теряешь…
Ах, лишь в одних твоих стихах
Есть та весна, что нам ты воспеваешь.
Солнце жаворонку силу петь дает,
Он до солнца долетает и поет.
Птичка жаворонок — певчим птичкам царь,
На совете птиц давно решили, встарь.
Но решенье птиц не принял соловей,
Он с обидой дожидается ночей.
И как только означается луна,
Соловьиная баллада всем слышна.
Фея молвила: «Чего же спорить им?
Ну и глупые с решением своим.
После утра есть вечерняя заря,
В дне и ночи пусть нам будут два царя».
Песни жаворонков снова
Зазвенели в вышине.
«Гостья милая, здорово!»-
Говорят они весне.
Уже теплее солнце греет,
Стали краше небеса…
Скоро все зазеленеет —
Степи, рощи и леса.
Позабудет бедный горе,
Расцветет душой старик…
В каждом сердце, в каждом взоре
Радость вспыхнет хоть на миг.
Выйдет пахарь на дорогу,
Взглянет весело вокруг;
Помолясь усердно богу,
Бодро примется за плуг.
С кротким сердцем, с верой сильной,
Весь отдастся он трудам, —
И пошлет господь обильный
Урожай его полям!
Скажи мне, жаворонок звонкий, —
Зачем ты гнезд в садах не вьешь,
Зачем своих мелодий волны
С таких высот далеких льешь?
«Я — друг народа — земледельца;
Его печаль — печаль моя…
Поля родимые пустеют,
Редеет пахарей семья!
Земля не даст певцу покоя,
Отраду небо мне пошлет…
Я знаю — песнь моя молитвой
До слуха Божия дойдет!
Молюсь я в песне вдохновенной,
Чтоб Вседержитель вечных сил
В полях Армении прекрасной
Свободный труд благословил!»
Еще и жаворонков хор
Не реял в воздухе, луга не зеленели,
Как поступь девяти сестер
Послышалась нежней пастушеской свирели.Но холодно у нас. И снег
Лежит. И корабли на реках стынут с грузом.
Под вербой талою ночлег
У бедного костра едва нашелся Музам.И, переночевав, ушли
Они в прозрачные и нежные долины,
Туда, на синий край земли,
В свои «фиалками венчанные» Афины.Быть может, это — бред… Но мне
Далекая весна мечтается порою,
И трижды видел я во сне
У северных берез задумчивую Хлою.И, может быть, мой слабый стих
Лишь оттого всегда поет о славе мира,
Что дребезжит в руках моих
Хоть и с одной струной, но греческая лира.
Ты, жаворонок в горней высоте,
Служи отныне, стих мой легкокрылый,
Ее неяркой, но издавна милой
Такой средневековой красоте;
Ее глазам, сверкающим зарницам,
И рту, где воля превзошла мечту,
Ее большим глазам — двум странным птицам —
И словно нарисованному рту.
Я больше ничего о ней не знаю,
Ни писем не писал, ни слал цветов.
Я с ней не проходил навстречу маю
Средь бешеных от радости лугов.
И этот самый первый наш подарок,
О жаворонок, стих мой, может быть,
Покажется неловким и случайным
Ей, ведающей таинства стихов.
январь 1916 года
Что мне больше нравится в безднах мировых,
И кого отметил я между всех живых? Альбатроса, коршуна, тигра, и коня,
Жаворонка, бабочку, и цветы огня.Альбатрос мне нравится тем, что он крылат,
Тем, что он врезается в грозовой раскат.В коршуне мне нравится то, что он могуч,
И, как камень, падает из высоких туч.В тигре то, что с яростью мягкость сочетал,
И не знал раскаянья, Бога не видал.И в других желанно мне то, что — их вполне,
Нравятся отдельностью все созданья мне.Жаворонок — пением, быстротою — конь,
Бабочка — воздушностью, красотой — огонь.Да, огонь красивее всех иных живых,
В искрах — ликование духов мировых.И крылат, и властен он, в быстроте могуч,
И поет дождями он из громовых туч.По земле он ластится, жаждет высоты,
В красные слагается страстные цветы.Да, огонь красивее между всех живых,
В искрах ликование духов мировых.В пламени ликующем — самый яркий цвет.
В жизни — смерть, и в смерти — жизнь.Всем живым — привет!
ПЕСНЬ ЗЕМЛЕДЕЛЬЦА.
Вейся жаворонок звонкий,
Вейся и кружись!
Над моей родимой нивой
Пой и веселись!
Вознесися надо мною
К солнечным лучам,
Чтоб я тоже мог умчаться
Сердцем в небесам.
Пой хвалу, малютка-птичка,
Богу в вышине,
Что дал жизнь и безмятежность
И тебе и мне.
Славь Его за все щедроты,
Что Он низпослал,
За тот дождь из теплой тучи,
Что с зарей упал.
Умоляй Его смиренно,
Чтобы благодать
Озаряла ежедневно
Нашу землю-мать.
Пусть хранит Он нашу пиву
От ветров и тучь,
Пусть росу низносылает
И горячий лучь.
Пой, молись, а я посею
Спелое зерно,
Завалю его землею —
И взойдет оно.
А когда настанет жатва,
Жаворонок мой,
Я обильным урожаем
Поделюсь с тобой.
Веселись же, пой в пространстве,
Вейся и летай!
Веселись, пока так чудно
Блещет жизни май!
Может-быть и нас зароют
Скоро, птенчик мой,
Как те зерна и покроют
Чорною землей!
Но не будет наша доля
Равною тогда:
Я умчусь, чтоб возродиться,
Ты же—без следа…
IНи одной звезды. Бледнея и тая,
Угасает месяц уже в агонии.
Провозвестница счастья, только ты, золотая,
Вошла безбоязненно в самый огонь.
Звезда, посвященная великой богине,
Облака уже в пурпуре, восход недалек,
И ты за сестрами бесследно сгинешь,
Спаленная солнцем, как свечой мотылек.
Уж месяц сквозит лишенный металла,
Но в блеске божественном твоем роса
Напоила цветы, и, пола касаясь,
По жаркой подушке тяжело разметалась
Моей возлюбленной золотая коса.
Задремала в истоме предутренних снов,
А соловьев заглушая, жаворонки звенят…
Сгорай же над солнцем, чтоб завтра снова
Засиять, о, вестница ночи и дня,
Зарей их слиявшая в нежные звенья! IIНа чьих ресницах драгоценней
И крупнее слезы, чем капли росы
На усиках спеющей пшеницы?
Чье сопрано хрустальней и чище
В колокатуре, чем первые трели
Жаворонков, проснувшихся в небе?
Пальцы какой возлюбленной
Могут так нежно перебирать волосы
И душить их духами, как утренний ветер?
И какая девушка целомудренней
Перед купаьем на золотой отмели
Сбрасывает сорочку с горячего тела,
Чем Венера на утренней заре
У водоемов солнечного света?
Ты слышишь звездных уст ее шепот:
Ослепленный смертный, смотри и любуйся,
Моею божественной наготой.
Сейчас взойдет солнце и я исчезну…
…А балку недаром Солянкой назвали.
Здесь речка когда-то жила, хорошея.
Жила, но исчезла: ее затерзали
колючие, мглистые суховеи. И почва соленою стала навечно,
как будто б насквозь пропиталась слезами,
горючей печалью исчезнувшей речки,
бегущей, быть может, чужими краями. А может быть, люди в слезах горевали
о светлой, о доброй, несущей прохладу,
над высохшим руслом ее вспоминали,
простую, бесценную давнюю радость. И люди нашли и вернули беглянку… И мне ли не помнить сверкающий полдень, когда в омертвелую балку Солянку из камеры шлюза рванулися волны. И пахло горячей полынью. И мрели
просторы в стеклянном струящемся зное,
и жаворонки исступленно звенели
в дуге небосвода над бурой волною. Река возвращалась сюда не такою,
какою отсюда давно уходила:
со всею столетьями зревшей тоскою,
достигшей бесстрашья и творческой силы. Вначале она узнавала. Вначале
все трогала волнами, точно руками:
— Здесь дикие лебеди в полночь кричали…
— Здесь был острогрудый, неласковый камень. — Здесь будут затоны, ракиты, полянки.
— Здесь луг, домоткаными травами устлан…
О, как не терпелося речке Солянке
обжить, обновить незабытое русло! И, властно смывая коросту из соли
и жаворонков неостывшие гнезда,
река разливалась все шире, все боле,
уже колыхала тяжелые звезды,
сносила угрюмых поселков останки,
врывалась в пруды молодого селенья… …Прости, что я плачу над речкой Солянкой,
предчувствуя день своего возвращенья…
Предтеч весны, мой жаворонок,
Люблю тебя в степной глуши:
Там голос твой отрадно-звонок,
Как весть спасенья для души!
Люблю тебя, когда гулливой
Ты быстро вьешься надо мной,
Иль вдруг, по воле прихотливой,
Летишь, падучею звездой!
И там и здесь в одно мгновенье,
То сын небес, то гость земной,
Свершаешь быстро путь стремленья
Своей таинственной стезей!
То смолкнешь вдруг, то вновь зальешься,
И вдохновенный, полный сил,
К родному небу вновь несешься
На раменах священных крыл;
То в зыбких волнах эмпирея
Сребристой точкой станешь ты,
И вновь земной, и вновь слабея,
Падешь на землю с высоты!..
Но ты не даром там носился
Звучит сильнее песнь твоя;
В ней дух пророчества разлился,
И жадно внемлет ей земля.
Тобою песни вдохновенья
Земле не даром снесены:
В них тлеют искры искупленья...
Оне—предвестницы весны!..
Иной весны предтеч чудесный,
Поэт, с восторженной душой,
Грустит по родине небесной,
Но жаль ему и край земной!
И над толпою безответной,
То на земле, то в небесах,
Везде с надеждою заветной,
Звучит он песнию в устах!
И там и здесь отрадно блещет
Он светлой мыслию своей,
И вдохновеньем гордо плещет
На души черствыя людей.
То смолкнет вдруг, то встрепенется,
И жаждой творчества дыша,
Он к светлой родине несется...
И весь восторг, и весь душа,
Там тонет в волнах вдохновенья...
Но в нем земныя есть мечты;
И, вновь земной, в ея селенья
Падет он с горней высоты!..
Но он не даром там бывает,
Сильнее песнь его звучит,
В ней дух пророчества витает,
И искра творчества горит;
В ней думы дивныя поэта,
Земле не даром снесены:
Им не погибнут без привета...
Оне предвестницы весны!..
В глуши
Внутри тюремного двора
Перед стеной, сырой и мшистой,
Согретый солнечным лучом,
Расцвел весной цветок душистый.
Был пуст и тих широкий двор
И мрачны каменные стены;
За ними хмурый часовой
Шагал и ждал, скучая, смены.
Порой в решетчатом окне
Тень заключенного мелькала:
Худое, бледное лицо
К оконным стеклам припадало.
И взор потухших, впалых глаз,
Как отблеск муки безнадежной,
Бесцельно падал на цветок,
Благоухающий и нежный.
Но разглядеть его красу
Из-за решетки было трудно,
А потускневшее стекло
Не пропускало запах чудный.
Воздушный жаворонок, вверх
Взлетев и рея в ярком свете,
Порой невольно умолкал,
Цветок лазоревый заметя.
Дрожал от радости цветок,
Шепча: «Слети ко мне! слети же!» —
И вниз слетал тогда певец,
Чтобы узнать его поближе.
Но звон цепей, и стук ружья,
И стон колодника больного
Пугали робкого певца —
И уносился ввысь он снова.
И скоро был им позабыт
Цветок, томящийся в неволе,
И пел он песнь другим цветам,
Растущим вольно в чистом поле.
Дыханьем ветра на заре
Цветок забытый не ласкало,
И даже самая земля
Ему давала соков мало.
Цветок бледнел — и в знойный день,
Печальный, грустный, нелюдимый,
В глуши тюремного двора
Завял он, жаждою томимый.
На свободе
Зеленый луг, как чудный сад,
Пахуч и свеж в часы рассвета.
Красивых, радужных цветов
На нем разбросаны букеты.
Росинки светлые на них
Сверкают ярко, точно блестки.
Целуют пчелы их и пьют
Благоухающие слезки.
На том лугу один цветок
Был всех душистей и прелестней;
Летали ласточки над ним,
И вился жаворонок с песней.
Им любовался мотылек,
Его красою очарован,
И соловей, царь всех певцов,
Любовно был к нему прикован.
И тихо радовался он,
Что люб он всем живым созданьям
Прекрасным запахом своим
И красок дивным сочетаньем.
Но вот пришел ученый муж,
Искатель радостных растений.
Заметя чудный тот цветок,
Сорвал его без сожалений.
Расправил тихо лепестки,
Расплюснул стебель, соком полный,
И в книгу бережно вложил —
И замер в ней цветок безмолвно.
Сбежали краски с лепестков,
Их покрывавшие в излишке,
И потерял он запах свой,
Стал украшеньем умной книжки.
Зато, как лучший из цветов,
Как редкость, в виде засушенном,
Был для потомства сохранен
Он любознательным ученым.
Пенья дух чудесный,
Ты не птичка, нет!
С высоты небесной,
Где лазурь и свет,
Ты песней неземной на землю шлешь привет!
Тучкою огнистой
К небесам ты льнешь,
И в лазури чистой
Звук за звуком льешь,
И с песней ввысь летишь, и, ввысь летя, поешь.
В блеске золотистом
Гаснущего дня,
В облаке лучистом,
В море из огня,
Резвишься ты, как дух, порхая и звеня.
Бледный вечер, тая,
Вкруг тебя дрожит;
Как звезда, блистая,
Днем свой лик таит,
Так в небе ты незрим, но песнь твоя звучит.
Гимн твой серебристый
Как звезды привет: —
Блещет день лучистый,
Меркнет звездный свет;
С земли не видно нам, горит она иль нет.
Небеса с землею
Звуками полны;
Так порой ночною —
Вспыхнет луч луны, —
Вмиг ласкою его поля озарены.
Кто ты, дух чудесный?
Кто тебя нежней?
Радуги небесной
Красота — бледней,
Чем лучезарный дождь мелодии твоей.
Так поэт, плененный
Блеском светлых дум,
Песней отдаленной
Будит чуткий ум,
И мир ему дарит рукоплесканий шум.
Так прекрасной девы, —
Точно в полусне, —
Сладкие напевы
Льются в тишине;
В них — красота любви, в них светлый гимн весне.
Так в лесу росистом
В час ночной — светляк
Блеском золотистым
Рассекает мрак,
Невидимый горит цветов и трав маяк.
Так в саду, блистая,
Розы в полдень спят;
Ветерку внимая,
Дышат и дрожат;
Роняя лепестки, льют нежный аромат.
Солнца отблеск чудный,
Вешний цвет ветвей,
Дождик изумрудный
С музыкой своей, —
Бледнеет в мире все пред песнею твоей.
Музыки небесной
Тайну нам открой,
Птичка, дух чудесный,
Я молю с тоской,
Я не слыхал нигде гармонии такой.
Хоры Гименея
Нам дарят привет;
Пред тобой бледнея,
Меркнет этот свет;
Мы чувствуем душой, что в них чего-то нет.
Где родник кипучий
Песен золотых?
Волны или тучи
Нашептали их?
Иль ты сама любовь? Иль чужд ты мук земных?
В переливах ясных,
Что звенят вокруг,
Лишь восторгов страстных
Слышен яркий звук,
Любя, не знаешь ты любовных горьких мук.
Тайну смерти мрачной
Верно понял ты,
Оттого с прозрачной
Светлой высоты
Нам, смертным, шлешь свой гимн кристальной чистоты.
Жизнь мы полной чашей
Пьем, пока — весна;
Но в улыбке нашей
Искра слез видна,
Те песни любим мы, в которых грусть слышна.
Но когда б печали
К нам толпой не шли, —
Если б рай нам дали,
Пасынкам земли, —
Мы в радости с тобой сравняться б не могли.
Музыки нежнее,
Льющейся волной, —
Глубже и полнее
Мудрости земной, —
Та песнь, с которой ты несешься в мир иной.
Если б песни ясной
Часть я взял себе,
Лился б гимн прекрасный
Людям в их борьбе: —
Мне б целый мир внимал, как внемлю я тебе!
Меня еда арканом окружила,
Она встает эпической угрозой,
И круг ее неразрушим и страшен,
Испарина подернула ее…
И в этот день в Одессе на базаре
Я заблудился в грудах помидоров,
Я средь арбузов не нашел дороги,
Черешни завели меня в тупик,
Меня стена творожная обстала,
Стекая сывороткой на булыжник,
И ноздреватые обрывы сыра
Грозят меня обвалом раздавить.
Еще — на градус выше — и ударит
Из бочек масло раскаленной жижей
И, набухая желтыми прыщами,
Обдаст каменья — и зальет меня.
И синемордая тупая брюква,
И крысья, узкорылая морковь,
Капуста в буклях, репа, над которой
Султаном подымается ботва,
Вокруг меня, кругом, неумолимо
Навалены в корзины и телеги,
Раскиданы по грязи и мешкам.
И как вожди съедобных батальонов,
Как памятники пьянству и обжорству,
Обмазанные сукровицей солнца,
Поставлены хозяева еды.
И я один среди враждебной стаи
Людей, забронированных едою,
Потеющих под солнцем Хаджи-бея
Чистейшим жиром, жарким, как смола.
И я мечусь средь животов огромных,
Среди грудей, округлых, как бочонки,
Среди зрачков, в которых отразились
Капуста, брюква, репа и морковь.
Я одинок. Одесское, густое,
Большое солнце надо мною встало,
Вгоняя в землю, в травы и телеги
Колючие отвесные лучи.
И я свищу в отчаянье, и песня
В три россыпи и в два удара вьется
Бездомным жаворонком над толпой.
И вдруг петух, неистовый и звонкий,
Мне отвечает из-за груды пищи,
Петух — неисправимый горлопан,
Орущий в дни восстаний и сражений.
Оглядываюсь — это он, конечно,
Мой старый друг, мой Ламме, мой товарищ,
Он здесь, он выведет меня отсюда
К моим давно потерянным друзьям!
Он толще всех, он больше всех потеет;
Промокла полосатая рубаха,
И брюхо, выпирающее грозно,
Колышется над пыльной мостовой.
Его лицо багровое, как солнце,
Расцвечено румянами духовки,
И молодость древнейшая играет
На неумело выбритых щеках.
Мой старый друг, мой неуклюжий Ламме,
Ты так же толст и так же беззаботен,
И тот же подбородок четверной
Твое лицо, как прежде, украшает.
Мы переходим рыночную площадь,
Мы огибаем рыбные ряды,
Мы к погребу идем, где на дверях
Отбита надпись кистью и линейкой:
«Пивная госзаводов Пищетрест».
Так мы сидим над мраморным квадратом,
Над пивом и над раками — и каждый
Пунцовый рак, как рыцарь в красных латах,
Как Дон-Кихот, бессилен и усат.
Я говорю, я жалуюсь. А Ламме
Качает головой, выламывает
Клешни у рака, чмокает губами,
Прихлебывает пиво и глядит
В окно, где проплывает по стеклу
Одесское просоленное солнце,
И ветер с моря подымает мусор
И столбики кружит по мостовой.
Все выпито, все съедено. На блюде
Лежит опустошенная броня
И кардинальская тиара рака.
И Ламме говорит: «Давно пора
С тобой потолковать! Ты ослабел,
И желчь твоя разлилась от безделья,
И взгляд твой мрачен, и язык остер.
Ты ищешь нас, — а мы везде и всюду,
Нас множество, мы бродим по лесам,
Мы направляем лошадь селянина,
Мы раздуваем в кузницах горнило,
Мы с школярами заодно зубрим.
Нас много, мы раскиданы повсюду,
И если не певцу, кому ж еще
Рассказывать о радости минувшей
И к радости грядущей призывать?
Пока плывет над этой мостовой
Тяжелое просоленное солнце,
Пока вода прохладна по утрам,
И кровь свежа, и птицы не умолкли, -
Тиль Уленшпигель бродит по земле».
И вдруг за дверью раздается свист
И россыпь жаворонка полевого.
И Ламме опрокидывает стол,
Вытягивает шею — и протяжно
Выкрикивает песню петуха.
И дверь приотворяется слегка,
Лицо выглядывает молодое,
Покрытое веснушками, и губы
В улыбку раздвигаются, и нас
Оглядывают с хитрою усмешкой
Лукавые и ясные глаза.
. . . . . . . . . . . . . .
Я Тиля Уленшпигеля пою!
Средь ликов тех, чьи имена, как звезды,
Горят векам и миллионам глаз,
И чей огонь еще в тысячелетьях
Не перестанет радугу являть,
А может быть зажжется новым небом,
Иль будет жить как песнь, как всплеск волны,
Я полюбил, уже давно, два лика,
Что кажутся всех совершенней мне.
Один — спокойный, мудрый, просветленный,
Со взглядом, устремленным внутрь души,
Провидец, но с закрытыми глазами,
Или полузакрытыми, как цвет
Тех лотосов, что утром были пышны,
Но, чуя свежесть, сжались в красоте,
И лотосов иных еще, что только
В дремотной грезе видят свой расцвет.
Царевич, отказавшийся от царства,
И возлюбивший нищенский удел,
Любимый, разлучившийся с женою,
Бежавший из родной семьи своей,
Прошедший все вершины созерцанья,
И знавший истязания всех мук,
Но наконец достигший лет преклонных,
Как мощный дуб среди лесных пустынь.
Спокойствию он учит и уменью,
Сковав себя, не чувствовать цепей,
Поработив безумящие страсти
Смотреть на мир как на виденья сна,
В величии безгласного затона
Молчать и быть в безветрии души,
Он был красив, и в час его кончины
Цветочный дождь низлился на него.
Другой — своей недовершенной жизнью —
Взрывает в сердце скрытые ключи,
Звенящий стон любви и состраданья,
Любви, но не спокойной, а как крик,
В ночи ведущий к зареву пожара,
Велящий быть в борьбе и бить в набат,
И боль любить, ее благословляя,
Гвоздями прибивать себя к кресту.
Но только что предстал он как распятый,
Он вдруг проходит с малыми детьми,
И с ними шутит, птица в стае птичек,
И он сидит пируя на пиру,
В хмельной напиток воду превращает,
Блуднице отпустил ее грехи,
Разбойнику сказал: «Ты будешь в Царстве»,
И нас ведет как духов по воде.
Угадчивый, смутительно-утайный,
Который, говоря, не говорит,
А только намекает, обещая,
Узывчивый, как дальняя свирель,
Его покинешь, вдруг он вновь с тобою,
И веришь, и опять идешь за ним,
И вдруг умеет он промолвить слово,
Что хочешь ты услышать в крайний миг.
Но тот другой, безгласным чарованьем,
Не меркнет он, светясь в своих веках,
Бросая белый свет, поет безмолвно,
Глядит в себя, весь отрицая мир,
И подойдя к такому изваянью,
Глядишь в себя и видишь в первый раз,
Что мир не мир, а только привиденье,
А ты есть мир, и верно все в тебе.
К тому я приближаюсь и к другому,
И от обоих молча ухожу
Светлей себя, сильнее, и красивей,
Но слышу — жажду я не погасил.
И сильным, что смиренье возлюбили,
Слагаю я бесхитростную песнь,
Не облекая чувство в звон созвучий,
Не замыкая стих свой острием.
Я говорю: И красота покоя,
И чары отреченья чужды мне,
Я знаю их в моей размерной доле,
Но чувствую, что третий есть исход,
И в нем я как пчела в цветке и в улье,
И в нем я птица в лете и в гнезде,
И в нем я стебель пьющий и дающий,
И Солнце мой учитель в небесах.
Я выхожу весною ранней в поле,
И он со мной, помощник верный, конь,
И я, соху ведя, пронзаю глыбы,
А жаворонок сверху мне поет.
О, вейся, вейся, жаворонок выше,
И пой псалмы звучнее, чем в церквах,
И свей из тонких травок для подруги
И для птенцов заветное гнездо.
Я слушаю тебя, крылатый вестник,
Благословляю каждый миг земли —
Так с Богом говорит вся эта бедность,
Так в каждом миге чувствую я смысл,
Что с жаворонком мне не нужно мира,
И с пашнею не нужно мне креста, —
Всем, что во мне, служу обедню Солнцу,
И отойду, когда оно велит.
Мой добрый, милый друг! давно уже лежит
На совести моей былое обещанье!…
Но песен прежних нет, и нет очарованья;
И сердце творческим волненьем не дрожит.
Но все-ж, чтоб избежать законнаго упрека,
Пускаюсь я опять в давно забытый путь.
Недавно к вам в Москву я ехал издалека,
Была глухая ночь, но я не мог уснуть.
Под мерный стук колес и грохот монотонный,
Невольно вспоминать я начал о былом,
О чудных летних днях в усадьбе отдаленной,
В саду запущенном, над дремлющим прудом….
Все это было мне так близко и знакомо,
Так чудно прошлым вдруг пахнуло издали,
Как будто в затхлый мрак покинутаго дома
Букет душистых роз нечаянно внесли!…
Я вспомнил, как разбив столичной жизни цепи,
От сумрачных друзей и ветренных подруг,
Я весело бежал в родныя ваши степи,
На ваш смеющийся благоуханный юг!
И он меня гостеприимно встретил
В сиянии своей нетленной красоты…
Как воздух ясен был! как купол неба светел!
Как солнце горячо! как хороши цветы!
Ямщик мой песни пел. А я смотрел мечтая,
Смотрел во все глаза, любуясь новизной
Неведомых картин, и жаворонков стая
Все время в воздухе звенела надо мной…
И эта ширь степей прекрасной мне казалась,
И песня ямщика, и жаворонков хор,
И все кругом цвело, цвело и наряжалось
В весенний, праздничный, пленительный убор!
Но вот конец пути. И вот передо мною
Картина мирная: старинный барский дом,
Большой широкий двор, заросший весь травою,
И сад запущенный над дремлющим прудом,
И церковь и село… И вместо жизни бурной,
Такая лень кругом, такая тишина,
Да аромат цветов, да неба блеск лазурный,
Да солнца яркий свет, да ветерка волна!
И я отдался весь той жизни монотонной,
Без дела, без забот; и сладко было мне
Безпечно отдохнуть душою утомленной,
Жить и почти не жить в дремотном полусне…
Потом явились вы. Мы виделись впервые,
Но сразу встретились, как старые друзья!
И потекли для нас мгновенья дорогия,
Среди густых аллей, под песни соловья.
И с каждым днем сильней сливались мы душою,
И вы мне нравились все больше с каждым днем
Больших глубоких глаз наивной красотою
И полным живости, насмешливом умом.
И я вам нравился. И все переменилось,
Исчез ленивый сон, исчезла тишина,
И жизнь кругом меня запенилась, забилась,
И стала вновь прекрасна и полна!
Как полюбил я вас! Какие дни и ночи
В тени густых аллей мы вместе провели!
Как были близки нам небес далеких очи,
Нам — детям праха, смерти и земли!…
Бывало ночь сияет над землею,
И все блестит в тумане голубом,
И дремлет пруд под ясною луною,
И мы плывем над дремлющим прудом,
И длинный след колеблется за нами,
И серебрясь теряется в тени,
И красными дрожащими столбами
Горят в воде прибрежные огни,
И с весел дождь струится изумрудный,
И старый сад чернеет над прудом…
И странно нам, и сладко нам и чудно
Вдали от всех, в пространстве голубом!..
Как жарок день! Проселочной дорогой,
Среди густых желтеющих хлебов,
Мы едем в степь лощинкою отлогой,
Гоня коней, средь тучи оводов…
И вот она, широкая, как море,
Зеленая, как бархатный ковер!
В ней ястреба гуляют на просторе,
Цветут цветы, ласкающие взор,
В ней ветерок, волною ароматной,
Степной ковыль колышет, как вуаль…
И любо нам, равниной необятной,
Скакать по ней в синеющую даль,
Где тянутся курганы длинной цепью,
Где дремлет все. И вновь поете вы,
И голос ваш разносится над степью
О счастии, о неге, о любви!
Спокойно спят зеленыя аллеи.
Безлунна ночь. Недвижен старый сад.
Лишь вдалеке, как огненные змеи,
Обрывки туч зарницы бороздят.
Прохлады нет. Как в полдень воздух знойный,
С увядших роз роняет лепестки…
Душа полна тревоги безпокойной,
Мучительной надежды и тоски!…
В немом саду сидим мы тихо рядом
И жутко нам, и сладко нам вдвоем,
А запах роз нам дышит чудным ядом,
А ночи тьма нас жжет своим огнем!…
И мы молчим, как дети в старой сказке,
Но взгляд один, один порыв немой,—
И потекут признанья, клятвы, ласки,
Слова любви и неги неземной,
И потекут минуты упоенья…
И пролетев, изчезнут без следа,
И первых ласк волшебныя волненья
Уж не вернутся больше никогда!..
Простите мне мои воспоминанья!
Быть может, грусть пробудят в вас они;
Но, милый друг, полны очарованья
Прошедшаго безоблачные дни!
Мечтать о них и весело и больно,
И хоть любовь почти пережита,
Но мысль о ней живет в душе невольно,
Как сладкая любимая мечта.