В поле жара,
В роще жара.
Туча на небе висит, как гора.
Рвут ребятишки в овраге малину,
Сыплют в корзину.
Вдруг померкло кругом:
Грянул гром, гром, гром,
Прокатилось за бугром.
Ванька под рябину,
Санька под осину.
Манька под калину
Спрятала малину.
Треснуло небо на две половины.
Блещет гроза,
Слепнут глаза.
Стукнулась Маньке в лоб стрекоза,
Ветром с сучка
Сдуло жучка.
Дождик кап, дождик кап,
Дождик кап, кап, кап, кап, кап.
Хлынуло, грянуло,
Солнышко глянуло.
Дождик какой,
Золотой, золотой.
Ах, дождик какой,
С старой елки льет рекой.
У Маньки с Аленкой
Промокли юбчонки,
У Ваньки, у Мишки
Промокли штанишки.
А жуки да комары
Все до нитки мокры.
Пиши, поэт! Слагай для милой девы
Симфонии сердечные свои!
Переливай в гремучие напевы
Несчастный жар страдальческой любви!
Чтоб выразить отчаянные муки,
Чтоб весь твой огнь в словах твоих изник, -
Изобретай неслыханные звуки,
Выдумывай неведомый язык!
И он поет. Любовью к милой дышит
Откованный в горниле сердца стих.
Певец поэт — она его не слышит;
Он слезы льет — она не видит их.
Когда ж молва, все тайны расторгая,
Песнь жаркую по свету разнесет
И, может быть, красавица другая
Прочувствует ее, не понимая,
Она ее бесчувственно поймет.
Она пройдет, измерит без раздумья
Всю глубину поэта тяжких дум;
Ее живой быстро-летучий ум
Поймет язык сердечного безумья, -
И, гордого могущества полна,
Перед своим поклонником, она
На бурный стих порой ему укажет,
Где вся душа, вся жизнь его горит,
С улыбкою: «Как это мило!» — скажет
И, легкая, к забавам улетит.
А ты ступай, мечтатель неизменный,
Вновь расточать бесплатные мечты!
Иди опять красавице надменной
Ковать венец, работник вдохновенный,
Ремесленник во славу красоты!
Полно взор ко мне метать,
Дарагая, боле;
Полно им меня прельщать,
Я и так в неволе.
Я взглянул лишь на тебя,
Не видал во мне себя
С самой той минуты.
Вы мне с первого часа,
О прелестные глаза!
Стали всех миляе.
Я влюбившися в тебя,
Свет мой, лишь страдаю,
Вольность вечно погубя,
Льщусь и унываю.
Я вздыхаю по тебе,
Ты ж не думаешь о мне,
Жар мой презирая,
Видя то кипит вся кровь,
О бесплодная любовь!
Что тебя есть зляе?
Я не властен уж в себе,
Ты владеешь мною,
Ты одна покой даешь,
Отнят он тобою.
Сжалься, свет мой, надо мной,
Возврати драгой покой,
Что взяла скорбь злая,
И во мзду моей любви,
Ах! почувствуй жар в крови
Ты ко мне драгая.
В детстве быль мне бабка рассказала
Об ожившей девушке в гробу,
Как она металась и рыдала,
Проклиная страшную судьбу,
Как, услышав неземные звуки,
Сняв с усопшей тяжкий гнет земли,
Выраженье небывалой муки
Люди на лице ее прочли.
И в жару, подняв глаза сухие,
Мать свою я трепетно просил,
Чтоб меня, спася от летаргии,
Двадцать дней никто не хоронил.
* * *
Мы любовь свою сгубили сами,
При смерти она, из ночи в ночь
Просит пересохшими губами
Ей помочь. А чем нам ей помочь?
Завтра отлетит от губ дыханье,
А потом, осенним мокрым днем,
Горсть земли ей бросив на прощанье,
Крест на ней поставим и уйдем.
Ну, а вдруг она, не как другие,
Нас навеки бросить не смогла,
Вдруг ее не смерть, а летаргия
В мертвый мир обманом увела?
Мы уже готовим оправданья,
Суетные круглые слова,
А она еще в жару страданья
Что-то шепчет нам, полужива.
Слушай же ее, пока не поздно,
Слышишь ты, как хочет она жить,
Как нас молит — трепетно и грозно —
Двадцать дней ее не хоронить!
На самоохрану двух деревень
Напал неизвестный отряд.
На базаре об этом второй день
Китайцы все говорят…
На базаре об этом в самую рань
Испуганный шепоток…
И выходит патруль из города Нинань
Посмотреть — как и что?
Грязный старик стоит на бугре.
Облик — не боевой.
Кто не видел как выглядит смертный грех —
Пусть поглядит на него.
«Китаец с китаец говоли сам…
Луские уходи». — Это — ма-си-шан,
Узнаю по усам,
Японский шпик и бандит.
Пыль, пыль. Ах, какая жара!
Позабытые богом края.
Пыль, пыль… Ах, какая жара!..
Мама родная, помираю я…
Крови нету. Самый пустяк.
Но темнеет небес бирюза.
Хочется спать, и уже не блестят
Помертвелые глаза…
Вонь, смрад, крики «ура!»
Крик помешает спать.
Васька упал в пыль…
И теперь мухи его едят.
И русский солдат на маньчжурской земле
Немецкий берет пистолет.
Шесть смертей в обойме, седьмая — в стволе —
Бессмертье на тысячу лет.
Подошел отряд и бандитская рвань
Побежала со всех сторон,
Боец из комендатуры Нинань
Достреливал седьмой патрон.
Пока впечатленья еще свежи
Годами их не занесло.
Как умею, славлю солдатскую жизнь,
Тяжелое ремесло.
Друг! По слякоти дорожной
Я бреду на склоне лет,
Как беглец с душой тревожной,
Как носильщик осторожный,
Как измученный поэт.
Плохо вижу я дорогу;
Но, шагая рядом, в ногу,
С неотзывчивой толпой,—
Страсти жар неутоленной,
Холод мысли непреклонной,
Жажду правды роковой
Я несу еще с собой.
Разливается по жилам
Жар и жгучий холодок…
Или ношу не по силам
Взял я на душу,— ходок?
Или ноша эта стала
Тяжелее и гнетет
От осенних непогод?—
Ум тупеет, грудь устала,
Чувство стынет в этой мгле,
Что зари сиянье прячет,
И дождит, как будто плачет,
Расстилаясь по земле.
Но поверь мне, ноша эта
Мне была бы нипочем,
Если б только было лето
И дышалось бы теплом.
Мне б казался путь не долог,
Если б солнечных небес
Голубой прозрачный полог
Окаймлял зеленый лес;
Если б в поле пели птицы,
А за пашней, на юру,
Полоса густой пшеницы
Колыхалась на ветру.
Не простыл бы жар сердечный,—
Я б надеждою беспечной
Дух мой втайне веселил…—
И меня б, с утратой сил,
По дороге к правде вечной
Холод мысли не знобил.
Война! Подъяты наконец,
Шумят знамена бранной чести!
Увижу кровь, увижу праздник мести;
Засвищет вкруг меня губительный свинец.
И сколько сильных впечатлений
Для жаждущей души моей!
Стремленье бурных ополчений,
Тревоги стана, звук мечей,
И в роковом огне сражений
Паденье ратных и вождей!
Предметы гордых песнопений
Разбудят мой уснувший гений! —
Все ново будет мне: простая сень шатра,
Огни врагов, их чуждое взыванье,
Вечерний барабан, гром пушки, визг ядра
И смерти грозной ожиданье.
Родишься ль ты во мне, слепая славы страсть,
Ты, жажда гибели, свирепый жар героев?
Венок ли мне двойной достанется на часть,
Кончину ль темную судил мне жребий боев?
И все умрет со мной: надежды юных дней,
Священный сердца жар, к высокому стремленье,
Воспоминание и брата и друзей,
И мыслей творческих напрасное волненье,
И ты, и ты, любовь!.. Ужель ни бранный шум,
Ни ратные труды, ни ропот гордой славы,
Ничто не заглушит моих привычных дум?
Я таю, жертва злой отравы:
Покой бежит меня, нет власти над собой,
И тягостная лень душою овладела…
Что ж медлит ужас боевой?
Что ж битва первая еще не закипела?
Долго любовный жар я утоляла,
И удалялась от тебя,
Но против воли кровь во мне пылала,
Я беспокоилась любя;
Как уже не стало мочи
Нежной страсти победить,
Я пустила мысль и очи,
Завсегда с тобою быть.
Всяку минуту зрак твой вображаю,
Для утешения себе,
Часто тебя я в мыслях обнимаю;
Так ли мила и я тебе,
Ты души моей владетель,
Ты навек любовник мой,
Как ты мил, тому свидетель,
Мой потерянной покой.
Я непрестанно по тебе вздыхаю,
Где нет тебя, я там грущу,
Ах и отрады я не обретаю,
Естьли тебя я не сыщу,
Взяв в плен сердце ты мя мучишь,
Ты меня и веселишь,
Ты очам моим не скучишь;
Так о чем же ты грустишь?
Дух мой тебе ничем не лицемерил,
Сладку надежду подая,
Иль ты словам очей моих не верил,
Мня, что еще я не твоя,
Взоры взорам отвечали,
Проницаючи сердца,
Чтоб забав мы ожидали,
И мучению конца.
Горести прежни ты не вспоминаешь,
Будучи весел завсегда,
Я коль любити, ты начинаешь,
Не пременюся никогда,
Протеки драгое время,
Через радости мои,
Брося в сердце страсти семя,
Дай вкусить плоды твои.
И вы поверить мне могли,
Как простодушная Аньеса?
В каком романе вы нашли,
Чтоб умер от любви повеса?
Послушайте: вам тридцать лет,
Да, тридцать лет — не многим боле.
Мне за двадцать; я видел свет,
Кружился долго в нем на воле;
Уж клятвы, слезы мне смешны;
Проказы утомить успели;
Вам также с вашей стороны
Измены, верно, надоели;
Остепенясь, мы охладели,
Некстати нам учиться вновь.
Мы знаем: вечная любовь
Живет едва ли три недели.
С начала были мы друзья,
Но скука, случай, муж ревнивый…
Безумным притворился я,
И притворились вы стыдливой,
Мы поклялись… потом… увы!
Потом забыли клятву нашу;
Клеона полюбили вы,
А я наперсницу Наташу.
Мы разошлись; до этих пор
Все хорошо, благопристойно,
Могли б мы жить без дальних ссор
Опять и дружно и спокойно;
Но нет! сегодня поутру
Вы вдруг в трагическом жару
Седую воскресили древность —
Вы проповедуете вновь
Покойных рыцарей любовь,
Учтивый жар, и грусть, и ревность.
Помилуйте — нет, право нет.
Я не дитя, хоть и поэт.
Когда мы клонимся к закату,
Оставим юный пыл страстей —
Вы старшей дочери своей,
Я своему меньшому брату:
Им можно с жизнию шалить
И слезы впредь себе готовить;
Еще пристало им любить,
А нам уже пора злословить.
Ненавижу я всяких зануд и нытиков,
Отравляющих радость за годом год,
Раздраженно-плаксивых и вечных критиков
Наших самых ничтожных порой невзгод!
Люди строят завод, корпуса вздымают,
Люди верят сквозь трудности в свой успех.
А зануда не верит. Он больше знает.
А зануда зарплату и жизнь ругает,
А зануда скулит и терзает всех.
Как досадно бывает подчас в дороге,
Где шагают ребята в жару и стынь:
Все устали и все натрудили ноги,
А бранится и стонет за всех один.
Он скрипит, он по ниточкам тянет нервы:
«Жмет ботинок… Когда же мы отдохнем?»
И рюкзак-то тяжел, и не те консервы,
Да и тем ли идем вообще путем?!
И с такой он душой о себе хлопочет,
Будто жизнью иною, чем все, живет:
Есть и пить только он ведь один и хочет
И один только в мире и устает.
Да, один устает и один страдает,
Всюду самый хороший порыв губя.
Лишь одно его в жизни не утомляет —
Это страстно любить самого себя.
Ну скажите на милость: когда? зачем
Кто-то выдумал нытика и зануду?
Ведь они, будто ржавчина, есть повсюду,
Пусть немного, а жизнь отравляют всем.
И хотелось бы тихо их попросить:
— Хватит жар загребать чужими руками.
Не скулите! Не путайтесь под ногами,
Не мешайте всем людям хорошим жить!
Внимай, внимай теперь драгая:
Отважу, на слова, себя
Скажу, что лишь глаза казали,
И может быть давно сказали.
Внимай то: я люблю тебя.
Лишь только я тебя увидел,
Какой то серцу был удар!
Смутилася вся мысль тобою,
Я вдруг престал владеть собою,
По всей крови простерся жар.
Не раз открыть то я стремился,
И робость я хотел скончать;
Но речь хотя была готова,
Не мог промолвить я ни слова;
Вздыхал лишь и не смел зачать.
Везде тебя я зреть желаю,
Везде к тебе со мной любовь,
В отлучке время ненавижу;
А как лишь я тебя увижу,
Горит еще жарчае кровь.
И мысль одна мне та приятна,
Как помню я твои красы.
А естьлиб ты склонна мне стала,
И так о мне воспоминала;
Чтоб чувствовал я в те часы!
Хоть сон глаза мои закроет;
И в нем премены страсти нет:
То зрю, что ты ко мне склонилась,
То ты за жар мой рассердилась;
А ты мне все мила, мой свет.
КОКЕТКЕ
Переход на страницу аудио-файла.
И вы поверить мне могли,
Как простодушная Аньеса?
В каком романе вы нашли,
Чтоб умер от любви повеса?
Послушайте: вам тридцать лет,
Да, тридцать лет—не многим боле.
Мне за двадцать; я видел свет,
Кружился долго в нем на воле;
Уж клятвы, слезы мне смешны;
Проказы утомить успели;
Вам также с вашей стороны
Измены, верно, надоели;
Остепенясь, мы охладели,
Некстати нам учиться вновь.
Мы знаем: вечная любовь
Живет едва ли три недели.
С начала были мы друзья,
Но скука, случай, муж ревнивый…
Безумным притворился я,
И притворились вы стыдливой,
Мы поклялись… потом… увы!
Потом забыли клятву нашу;
Клеона полюбили вы,
А я наперсницу Наташу.
Мы разошлись; до этих пор
Все хорошо, благопристойно,
Могли б мы жить без дальних ссор
Опять и дружно и спокойно;
Но нет! сегодня поутру
Вы вдруг в трагическом жару
Седую воскресили древность —
Вы проповедуете вновь
Покойных рыцарей любовь,
Учтивый жар, и грусть, и ревность.
Помилуйте—нет, право нет.
Я не дитя, хоть и поэт.
Когда мы клонимся к закату,
Оставим юный пыл страстей —
Вы старшей дочери своей,
Я своему меньшому брату:
Им можно с жизнию шалить
И слезы впредь себе готовить;
Еще пристало им любить,
А нам уже пора злословить.
Переход на страницу аудио-файла.
Примечание
(Вольный перевод)
Если ты обладаешь несметной казной
И печешься о собственной жизни,
Но не тронут несчастного тяжкой нуждой,
Ты не сын благородной отчизны.
Если мощную силу в груди у себя
Ты хранишь ради славы застольной
И в защиту не идешь угнетенных, любя,
Ты не рыцарь, а раб подневольный.
Если в сердце твоем вдохновения жар,
Но лишен ты высоких стремлений,
И бесцельно рассеял божественный дар —
Ты — ничто! ты не творческий гений.
Если ты одарен прозорливым умом,
Но далек от тревог и волненья,
И не хочешь открыть горькой правды пером,
Ты достоен хулы и забвенья.
Если ж руки твои для труда созданы:
Будь ты плотник, искусный ваятель,
Но не мнишь разорвать цепи рабства страны,
Ты не любящий сын, а предатель.
Красноречие, ум и поэзии жар —
Плод бесценный высокой науки,
Все неси ты с восторгом Армении в дар,
На борьбу против ига и муки.
И тогда мы тебя вознесем, как борца,
Будем именем славным гордиться
И, покуда в груди бьются наши сердца,
Станем все за отчизну молиться.
Война! Подяты наконец,
Шумят знамена бранной чести!
Увижу кровь, увижу праздник мести;
Засвищет вкруг меня губительный свинец.
И сколько сильных впечатлений
Для жаждущей души моей!
Стремленье бурных ополчений,
Тревоги стана, звук мечей,
И в роковом огне сражений
Паденье ратных и вождей!
Предметы гордых песнопений
Разбудят мой уснувший гений! —
Все ново будет мне: простая сень шатра,
Огни врагов, их чуждое взыванье,
Вечерний барабан, гром пушки, визг ядра
И смерти грозной ожиданье.
Родишься ль ты во мне, слепая славы страсть,
Ты, жажда гибели, свирепый жар героев?
Венок ли мне двойной достанется на часть,
Кончину ль темную судил мне жребий боев?
И все умрет со мной: надежды юных дней,
Священный сердца жар, к высокому стремленье,
Воспоминание и брата и друзей,
И мыслей творческих напрасное волненье,
И ты, и ты, любовь!.. Ужель ни бранный шум,
Ни ратные труды, ни ропот гордой славы,
Ничто не заглушит моих привычных дум?
Я таю, жертва злой отравы:
Покой бежит меня, нет власти над собой,
И тягостная лень душою овладела...
Что ж медлит ужас боевой?
Что ж битва первая еще не закипела?
Со властью в сердце путь открывши
Заразой прелестей твоих
И хладну кровь воспламенивши
Прелестным взором глаз драгих,
Скажи, стенании внимая,
Могу ль, желанныя, драгая,
За страсть себе награды ждать?
Иль в век, пленившися тобою,
Лишась свободы и покою,
Без пользы слезы проливать?
Я страстию к тебе пылаю,
Твои оковы я ношу,
Тебя люблю и обожаю
И сердце в жертву приношу.
А ты, владея сердцем страстным,
Не хочешь сжалиться с несчастным
И вздохи томны прекратить;
Моей смягченна быть тоскою;
Не хочешь дать ты мне покою
И жар любовью заплатить.
Прерви теперь мое стенанье,
Смягчи мой рок мне, в страсти сей,
Не мучь и прекрати терзанье,
Скажи, ты мил душе моей.
Ужель ты жалость ощущаешь
Над сердцем, коим обладаешь,
И, жар ты в нем сама вспаля;
Зри страсть, любовь, мое мученье,
Зри слезы, вздохи, огорченье,
Ты сжалься и не мучь меня.
Что пользы мне, хоть ты ласкаешь
Всегда приятностью меня;
Лишь больше грудь мою терзаешь,
Словами нежными маня.
Пылай равно, как я пылаю,
И страсть, котору ощущаю,
Равно в груди твоей питай;
Скажи лишенному покою,
Скажи, — владею я тобою,
Ты мной взаимно обладай.
1776
— Любовь? Ее нет между нами, —
Мне строго сказала она. —
Хотите, мы будем друзьями,
Мне верная дружба нужна.
Что спорить, она откровенна,
Но только я хмуро молчу.
Ведь я же солгу непременно,
Когда ей скажу, что хочу.
Что ж, дружба — хорошее дело!
В ней силы не раз почерпнешь,
Но дружба имеет пределы,
А мне они по сердцу нож!
Как жил я, что в сердце вплеталось,
Я все бы ей мог рассказать,
Когда бы она попыталась,
Когда б захотела понять.
Идя сквозь невзгоды и вьюги,
Не встретил я преданных глаз.
Случайные лгали подруги,
Я сам ошибался не раз.
Но думал я: вспыхнут зарницы.
Я знал: надо верить и ждать.
Не может так быть, чтоб жар-птицы
Я в мире не смог отыскать!
Когда же порой мне казалось,
Что к цели приблизился я,
Жар-птица, увы, превращалась
В простого, как хвощ, воробья.
Вспорхнув, воробьи улетали,
И снова я верил и ждал.
И все-таки вспыхнули дали!
И все-таки мир засиял!
И вот, наконец, золотые
Я россыпи в сердце открыл.
Наверное, в жизни впервые
Я так горячо полюбил!
Моя долгожданная, здравствуй!
Ты чувств не найдешь горячей.
Иди и в душе моей царствуй!
Я весь тут — бери и владей!
Жар-птица сверкнула глазами,
И строго сказала она:
— Любовь? Ее нет между нами.
Хотите, мы будем друзьями,
Мне верная дружба нужна.
Что спорить, она откровенна,
Но только я хмуро молчу.
Ведь я же солгу непременно,
Когда ей скажу, что хочу.
Я весь в свету, доступен всем глазам,
Я приступил к привычной процедуре:
Я к микрофону встал, как к образам…
Нет-нет, сегодня — точно к амбразуре!
И микрофону я не по нутру —
Да, голос мой любому опостылет.
Уверен, если где-то я совру —
Он ложь мою безжалостно усилит.
Бьют лучи от рампы мне под рёбра,
Лупят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И — жара!.. Жара!
Он, бестия, потоньше острия —
Слух безотказен, слышит фальшь до йоты,
Ему плевать, что не в ударе я,
Но — пусть! — я честно выпеваю ноты!
Сегодня я особенно хриплю,
Но изменить тональность не рискую,
Ведь если я душою покривлю —
Он ни за что не выправит кривую.
Бьют лучи от рампы мне под рёбра,
Лупят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И — жара!.. Жара!
На шее гибкой этот микрофон
Своей змеиной головою вертит,
Лишь только замолчу — ужалит он:
Я должен петь до одури, до смерти!
Не шевелись, не двигайся, не смей!
Я видел жало — ты змея, я знаю!
А я сегодня заклинатель змей:
Я не пою, а кобру заклинаю!
Бьют лучи от рампы мне под рёбра,
Лупят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И — жара!.. Жара!
Прожорлив он, и с жадностью птенца
Он изо рта выхватывает звуки,
Он в лоб мне влепит девять грамм свинца.
Рук не поднять — гитара вяжет руки!
Опять! Не будет этому конца!
Что есть мой микрофон — кто мне ответит?
Теперь он — как лампада у лица,
Но я не свят, и микрофон не светит.
Бьют лучи от рампы мне под рёбра,
Светят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И — жара!.. Жара!
Мелодии мои попроще гамм,
Но лишь сбиваюсь с искреннего тона —
Мне сразу больно хлещет по щекам
Недвижимая тень от микрофона.
Я освещён, доступен всем глазам.
Чего мне ждать? Затишья или бури?
Я к микрофону встал, как к образам…
Нет-нет, сегодня точно — к амбразуре!
1
Над одуванным бережком
Жарой струит: переливает:
Пушинки легкие летком
В летениик белый улетают.
Вскипит зеленый лепетай,
Ветвистым лапником присвистнет;
Звепеньем комариных стай
Густой ознойный воздух виснет, —
Над пересушенным листом
И над муругим мухомором…
В полях пройдет пустым винтом;
Дохнет: полуденным измором.
2
Высокий вихорь пылевой,
Народ ругая, но… не очень, —
Густой, косматый головой
Взвивает чернохохлый клочень;
Затеяв дутый пустопляс,
Заколобродит по дорогам,
Задует мутью в рот и в глаз;
И — разрывается над логом.
3
Тропой обрывистой меня
Из дня уводит в прелый тинник —
Глухая, хрусткая лазня
Сквозь сухорукий хворостинник;
Журчит железистый ржавец;
И — моховатое болото,
Где из гнезда шипит птенец, —
Слепой, бесперый, желторотый;
И там, где травы — ползунки,
Где в жар пересыхают броды,
Там — сероперые чирки;
И — пестроперые удоды.
4
Уже слезливые кусты —
Алмазноглазы, сыры, сыты;
Уже с небесной высоты
Слезятся в вечер лазулиты.
И молний миглая игра
Очнется к ночи; месяц — льдинка…
И — ночи первая пора…
И — неба первая звездинка.
У солнышка есть правило:
Оно лучи расправило,
Раскинуло с утра —
И на земле жара.
Оно по небу синему
Раскинуло лучи —
Жара такая сильная,
Хоть караул кричи!
Изнемогают жители
В Загорске-городке.
Они всю воду выпили
В киоске и в ларьке.
Мальчишки стали неграми,
Хоть в Африке и не были.
Жарко, жарко, нету сил!
Хоть бы дождь поморосил.
Жарко утром, жарко днем,
Влезть бы в речку, в водоем,
Влезть бы в речку, в озерцо,
Вымыть дождиком лицо.
Кто-то стонет: — Ой, умру!..—
Трудно в сильную жару,
Например, толстухам:
Стали падать духом.
А девчонка лет пяти
Не смогла пешком идти —
На отце повисла,
Будто коромысло.
Жарко, жарко, нету сил!
Хоть бы дождь поморосил.
Вовка вызвал бы грозу —
Не сговоришься с тучей.
Она — на небе, он — внизу.
Но он на всякий случай
Кричит: — Ну где же ты, гроза?
Гремишь, когда не надо! —
И долго ждет, подняв глаза,
Он у калитки сада.
Жарко, жарко, нету сил!..
Пить прохожий попросил:
— Вовка — добрая душа,
Дай напиться из ковша!
Вовка — добрая душа
Носит воду не дыша,
Тут нельзя идти вприпрыжку —
Расплескаешь полковша.
— Вовка, — просят две подружки, —
Принеси и нам по кружке!
— Я плесну вам из ведра,
Подставляйте горсти…
…Тридцать градусов с утра
В городе Загорске,
И все выше, выше ртуть…
Надо сделать что-нибудь,
Что-то сделать надо,
Чтоб пришла прохлада,
Чтоб не вешали носы
Люди в жаркие часы.
Вовка — добрая душа
Трудится в сарае,
Что-то клеит не спеша,
Мастерит, стараясь.
Вовка — добрая душа
Да еще три малыша.
Паренькам не до игры:
Предлагает каждый,
Как избавить от жары
Разомлевших граждан.
В городе Загорске
Горки да пригорки,
Что ни улица — гора.
Шла старушка в гору,
Причитала: — Ох, жара!
Помереть бы впору.
Вдруг на горке, на откосе,
Ей подарок преподносит,
Подает бумажный веер
Вовка — парень лет пяти.
Мол, шагайте поживее,
Легче с веером идти.
Обмахнетесь по пути.
Вовка — добрая душа
Да еще три малыша,
Да еще мальчишек восемь
Распевают на откосе:
— Получайте, граждане,
Веера бумажные,
Получайте веера,
Чтоб не мучила жара.
Раздаем бесплатно,
Не берем обратно.
На скамью старушка села,
Обмахнулась веером,
Говорит: — Другое дело —
Ветерком повеяло.—
Обмахнулся веером
Гражданин с бородкой,
Зашагал уверенной,
Деловой походкой.
И пошло конвейером:
Каждый машет веером.
Веера колышутся —
Людям легче дышится.
Приветствую гостей от сенских берегов!
Вот скифского певца приют уединенный:
Он, как и всех певцов,
Чердак возвышенно-смиренный.
Не красен, темен уголок,
Но видны из него лазоревые своды;
Немного тесен, но широк
Певцу для песней и свободы!
Не золото, не пурпур по стенам;
Опрятность — вот убор моей убогой хаты.
Цевница, куст цветов и свитки по столам,
А по углам скудельные пенаты —
Вот быт певца; он весь — богов домашних дар;
Убогий счастием, любовью их богатый,
Имею всё от них, и всё еще без траты:
Здоровье, мир души и к песням сладкий жар.
И если ты, поэт, из песней славянина
Нашел достойные отечества Расина
И на всемирный ваш язык их передал,
Те песни мне — пенат Гомер внушал.
Воздайте, гости, честь моим богам домашним
Обычаем, у скифов нас, всегдашним:
Испей, мой гость, заветный ковш до дна
Кипучего задонского вина;
А ты, о гостья дорогая,
И в честь богам,
И в здравье нам,
Во славу моего отеческого края,
И славу Франции твоей,
Ковш меда русского, душистого испей.
А там усядемся за стол мой ненарядный,
Но за кипучий самовар.
О други, сладостно питать беседы жар
Травой Китая ароматной!
Когда-нибудь и вы в родимой стороне,
Под небом сч_а_стливым земли свободной вашей,
В беседах дружеских воспомните о мне;
Скажите: скиф сей был достоин дружбы нашей:
Как мы, к поэзии любовью он дышал,
Как мы, ей лучшие дни жизни посвящал,
Беседовал с Гомером и природой,
Любил отечество, но жил в нем не рабом,
И у себя под тесным шалашом
Дышал святой свободой.
Костер, что где-нибудь в лесу,
Ночуя, путник палит, —
И тот повысушит росу,
Траву вокруг обвялит.Пожар начнет с одной беды,
Но только в силу вступит —
Он через улицу сады
Соседние погубит.А этот жар — он землю жег,
Броню стальную плавил,
Он за сто верст касался щек
И брови кучерявил.Он с ветром несся на восток,
Сжигая мох на крышах,
И сизой пылью вдоль дорог
Лежал на травах рыжих.И от столба и до столба,
Страду опережая,
Он на корню губил хлеба
Большого урожая… И кто в тот год с войсками шел,
Тому забыть едва ли
Тоску и муку наших сел,
Что по пути лежали.И кто из пламени бежал
В те месяцы лихие,
Тот думать мог, что этот жар
Смертелен для России.И с болью думать мог в пути,
Тех, что прошли, сменяя:
— Земля отцовская, прости,
Страдалица родная… И не одна уже судьба
Была войны короче.
И шла великая борьба
Уже как день рабочий.И долг борьбы — за словом — власть
Внушала карой строгой.
И воин, потерявший часть,
Искал ее с тревогой… И ты была в огне жива,
В войне права, Россия.
И силу вдруг нашла Москва
Ответить страшной силе.Москва, Москва, твой горький год,
Твой первый гордый рапорт,
С тех пор и ныне нас ведет
Твой клич: — Вперед на запад! Пусть с новым летом вновь тот жар
Дохнул, неимоверный,
И новый страшен был удар, —
Он был уже не первый.Ты, Волга, русская река,
Легла врагу преградой.
Восходит заревом в века
Победа Сталинграда.Пусть с третьим летом новый жар
Дохнул — его с восхода
С привычной твердостью встречал
Солдатский взгляд народа.Он мощь свою в борьбе обрел,
Жестокой и кровавой,
Солдат-народ. И вот Орел —
Начало новой славы.Иная шествует пора,
Рванулась наша сила
И не споткнулась у Днепра,
На берег тот вступила.И кто теперь с войсками шел,
Тому забыть едва ли
И скорбь и радость наших сел,
Что по пути лежали.Да, много горя, много слез —
Еще их срок не минул.
Не каждой матери пришлось
Обнять родного сына.Но праздник свят и величав.
В огне полки сменяя,
Огонь врага огнем поправ,
Идет страна родная.Ее святой, великий труд,
Ее немые муки
Прославят и превознесут
Благоговейно внуки.И скажут, честь воздав сполна,
Дивясь ушедшей были:
Какие были времена!
Какие люди были!
Смешная птица пеликан!
Он грузный, неуклюжий,
Громадный клюв как ятаган,
И зоб — тугой как барабан,
Набитый впрок на ужин…
Гнездо в кустах на островке,
В гнезде птенцы галдят,
Ныряет мама в озерке,
А он стоит невдалеке,
Как сторож и солдат.
Потом он, голову пригнув,
Распахивает клюв.
И, сунув шейки, как в трубу,
Птенцы в его зобу
Хватают жадно, кто быстрей,
Хрустящих окуней.
А степь с утра и до утра
Все суше и мрачнее.
Стоит безбожная жара,
И даже кончики пера
Черны от суховея.
Трещат сухие камыши…
Жара — хоть не дыши!
Как хищный беркут над землей,
Парит тяжелый зной.
И вот на месте озерка —
Один засохший ил.
Воды ни капли, ни глотка.
Ну хоть бы лужица пока!
Ну хоть бы дождь полил!
Птенцы затихли. Не кричат.
Они как будто тают…
Чуть только лапами дрожат
Да клювы раскрывают.
Сказали ветры: — Ливню быть,
Но позже, не сейчас.-
Птенцы ж глазами просят: — Пить!
Им не дождаться, не дожить!
Ведь дорог каждый час!
Но стой, беда! Спасенье есть,
Как радость, настоящее.
Оно в груди отца, вот здесь!
Живое и горящее.
Он их спасет любой ценой,
Великою любовью.
Не чудом, не водой живой,
А выше, чем живой водой,
Своей живою кровью.
Привстал на лапах пеликан,
Глазами мир обвел,
И клювом грудь себе вспорол,
А клюв как ятаган!
Сложились крылья-паруса,
Доплыв до высшей цели.
Светлели детские глаза,
Отцовские — тускнели…
Смешная птица пеликан:
Он грузный, неуклюжий,
Громадный клюв как ятаган,
И зоб — тугой как барабан,
Набитый впрок на ужин.
Пусть так. Но я скажу иным
Гогочущим болванам:
— Снимите шапки перед ним,
Перед зобастым и смешным,
Нескладным пеликаном!
Дочь старшаго кистера в церковь ввела
Меня через двери портала;
Малютка блондинка и ростом мала,
Косыночка с шейки упала.
Я видел за несколько пфеннигов пар
Лампады, кресты и гробницы
В соборе; но тут меня бросило в жар
При взгляде на щечки девицы.
И снова смотрел я туда и сюда —
На все, чем наполнены храмы;
На окна, где в юбочках — аллилуя!
Танцуя, проносятся дамы.
Дочь старшаго кистера вместе как раз
Со мною стояла здесь рядом;
У ней столь прозрачная парочка глаз —
Я все в них проник своим взглядом.
Дочь старшаго кистера вновь чрез портал
Обратно меня провожала;
Красна была шейка, и ротик так мал,
Косыночка с шейки упала.
Дочь старшаго кистера в церковь ввела
Меня через двери портала;
Малютка блондинка и ростом мала,
Косыночка с шейки упала.
Я видел за несколько пфеннигов пар
Лампады, кресты и гробницы
В соборе; но тут меня бросило в жар
При взгляде на щечки девицы.
И снова смотрел я туда и сюда —
На все, чем наполнены храмы;
На окна, где в юбочках — аллилуя!
Танцуя, проносятся дамы.
Дочь старшаго кистера вместе как раз
Со мною стояла здесь рядом;
У ней столь прозрачная парочка глаз —
Я все в них проник своим взглядом.
Дочь старшаго кистера вновь чрез портал
Обратно меня провожала;
Красна была шейка, и ротик так мал,
Косыночка с шейки упала.
Перевод Наума Гребнева
Всегда во сне нелепо все и странно.
Приснилась мне сегодня смерть моя.
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижно я.
Звенит река, бежит неукротимо.
Забытый и не нужный никому,
Я распластался на земле родимой
Пред тем, как стать землею самому.
Я умираю, но никто про это
Не знает и не явится ко мне,
Лишь в вышине орлы клекочут где-то
И стонут лани где-то в стороне.
И чтобы плакать над моей могилой
О том, что я погиб во цвете лет,
Ни матери, ни друга нет, ни милой,
Чего уж там — и плакальщицы нет.
Так я лежал и умирал в бессилье
И вдруг услышал, как невдалеке
Два человека шли и говорили
На мне родном, аварском языке.
В полдневный жар в долине Дагестана
Я умирал, а люди речь вели
О хитрости какого-то Гасана,
О выходках какого-то Али.
И, смутно слыша звук родимой речи,
Я оживал, и наступил тот миг,
Когда я понял, что меня излечит
Не врач, не знахарь, а родной язык.
Кого-то исцеляет от болезней
Другой язык, но мне на нем не петь,
И если завтра мой язык исчезнет,
То я готов сегодня умереть.
Я за него всегда душой болею,
Пусть говорят, что беден мой язык,
Пусть не звучит с трибуны ассамблеи,
Но, мне родной, он для меня велик.
И чтоб понять Махмуда, мой наследник
Ужели прочитает перевод?
Ужели я писатель из последних,
Кто по-аварски пишет и поет?
Я жизнь люблю, люблю я всю планету,
В ней каждый, даже малый уголок,
А более всего Страну Советов,
О ней я по-аварски пел как мог.
Мне дорог край цветущий и свободный,
От Балтики до Сахалина — весь.
Я за него погибну где угодно,
Но пусть меня зароют в землю здесь!
Чтоб у плиты могильной близ аула
Аварцы вспоминали иногда
Аварским словом земляка Расула —
Преемника Гамзата из Цада.
Огромные
зеленеют столы.
Поляны такие.
И —
по стенам,
с боков у стола —
стволы,
называемые —
«кии́».
Подходят двое.
«Здоро́во!»
«Здоро́во!»
Кий выбирают.
Дерево —
во!
Первый
хочет
надуть второго,
второй —
надуть
первого.
Вытянув
кисти
из грязных манжет,
начинает
первый
трюки.
А у второго
уже
«драже-манже»,
то есть —
дрожат руки.
Капли
со лба
текут солоны́,
он бьет
и вкривь и вкось…
Аж встали
вокруг
привиденья-слоны,
свою
жалеючи
кость.
Забыл,
куда колотить,
обо што, —
стаскивает
и галстук, и подтяжки.
А первый
ему
показывает «клопштосс»,
берет
и «эффе»
и «оттяжки».
Второй
уже
бурак бураком
с натуги
и от жары.
Два
— ура! —
положил дураком
и рад —
вынимает шары.
Шары
на полке
сияют лачком,
но только
нечего радоваться:
первый — «саратовец»;
как раз
на очко
больше
всегда
у «саратовца».
Последний
шар
привинтив к борту́
(отыгрыш —
именуемый «перлом»),
второй
улыбку
припрятал во рту,
ему
смеяться
над первым.
А первый
вымелил кий мелком:
«К себе
в середину
дуплет».
И шар
от борта
промелькнул мельком
и сдох
у лузы в дупле.
О зубы
зубы
скрежещут зло,
улыбка
утопла во рту.
«Пропали шансы…
не повезло…
Я в новую партию
счастья весло —
вырву
у всех фортун».
О трешнице
только
вопрос не ясен —
выпотрашивает
и брюки
и блузу.
Стоит
партнер,
холодный, как Нансен,
и цедит
фразу
в одном нюансе:
«Пожалуйста —
деньги в лузу».
Зальдилась жара.
Бурак белеет.
И голос
чужой и противный:
«Хотите
в залог
профсоюзный билет?
Не хотите?
Берите партийный!»
До ночи
клятвы
да стыдный гнет,
а ночью
снова назад…
Какая
сила
шею согнет
тебе,
человечий азарт?!
Ежели будешь ты другая
И пременишся дорогая;
Знай, что и тогда
Я не пременюся,
И к тебе всегда
Страстен сохранюся;
Кто мила, я верен той.
Вечно я больше не пленюся,
Ни какою красотой.
Верь ты мне, и не ставь того в мечту,
Верь ты мне, что люблю тебя и чту.
Жар мой, которой в сердце слышу,
Воздух, которым ныне дышу.
Вы скажите ей:
Он не лицемерен,
И в любви своей
Вечно будет верен!
Я не ложно говорю.
Пламень сей во крови чрезмерен,
В коем ныне я горю.
В то время, смерть когда мне даст удар,
В то время мой к тебе застынет жар.
Естьли я получу злы муки,
Горестной от тебя отлуки;
Строгой час кляни,
И разлуки бремя,
И воспомяни
То прошедше время,
Как в утехе дни текли,
К радостям и ко красоте мя
Взоры ласковы влекли.
Можешь ли ты сурова столько быть,
Чтобы ты мя когда могла забыть?
Быстрые струй прозрачных воды,
Рощейки, все красы природы,
И со мягких трав,
Нежны Купидоны!
Вы моих забав
Зрели милионы,
И моей любезной власть:
Видели вы в минуты оны,
И мою к ней жарку страсть.
В то время, смерть когда мне даст удар,
В то время мой к тебе застынет жар.
Дух вображеньем восхищаю,
Мыслию действо ощущаю.
Ты со мной, иль нет,
Купно я с тобою,
И тебя мой свет,
Вижу пред собою.
Зрак твой не отходит прочь.
Щастливо тронуто судьбою
Сердце тает день и ночь.
Верь ты мне и не ставь того в мечту,
Верь ты мне, что люблю тебя и чту.
Ежели будешь ты другая,
И пременишся дорогая;
Знай, что и тогда
Я не пременюся,
И к тебе всегда
Страстен сохранюся.
Кто мила, я верен той.
Ежели будеш ты другая
И пременишся дорогая;
Знай, что и тогда
Я не пременюся,
И к тебе всегда
Страстен сохранюся;
Кто мила, я верен той.
Вечно я больше не пленюся,
Ни какою красотой.
Верь ты мне, и не ставь того в мечту,
Верь ты мне, что люблю тебя и чту.
Жар мой, которой в сердце слышу,
Воздух, которым ныне дышу.
Вы скажите ей:
Он не лицемерен,
И в любви своей
Вечно будет верен!
Я не ложно говорю.
Пламень сей во крови чрезмерен,
В коем ныне я горю.
В то время, смерть когда мне даст удар,
В то время мой к тебе застынет жар.
Естьли я получу злы муки,
Горестной от тебя отлуки;
Строгой час кляни,
И разлуки бремя,
И воспомяни
То прошедше время,
Как в утехе дни текли,
К радостям и ко красоте мя
Взоры ласковы влекли.
Можеш ли ты сурова столько быть,
Чтобы ты мя когда могла забыть?
Быстрыя струй прозрачных воды,
Рощейки, все красы природы,
И со мягких трав,
Нежны Купидоны!
Вы моих забав
Зрели милионы,
И моей любезной власть:
Видели вы в минуты оны,
И мою к ней жарку страсть.
В то время, смерть когда мне даст удар,
В то время мой к тебе застынет жар.
Дух вображеньем восхищаю,
Мыслию действо ощущаю.
Ты со мной, иль нет,
Купно я с тобою,
И тебя мой свет,
Вижу пред собою.
Зрак твой не отходит прочь.
Щастливо тронуто судьбою
Сердце тает день и ночь.
Верь ты мне и не ставь того в мечту,
Верь ты мне, что люблю тебя и чту.
Ежели будешь ты другая,
И пременишся дорогая;
Знай, что и тогда
Я не пременюся,
И к тебе всегда
Страстен сохранюся.
Кто мила, я верен той.
Вот моя деревня:
Вот мой дом родной;
Вот качусь я в санках
По горе крутой;
Вот свернулись санки,
И я на бок — хлоп!
Кубарем качуся
Под гору, в сугроб.
И друзья-мальчишки,
Стоя надо мной,
Весело хохочут
Над моей бедой.
Всё лицо и руки
Залепил мне снег…
Мне в сугробе горе,
А ребятам смех!
Но меж тем уж село
Солнышко давно;
Поднялася вьюга,
На небе темно.
Весь ты перезябнешь, —
Руки не согнёшь, —
И домой тихонько,
Нехотя бредёшь.
Ветхую шубёнку
Скинешь с плеч долой;
Заберёшься на печь
К бабушке седой.
И сидишь, ни слова…
Тихо всё кругом;
Только слышишь: воет
Вьюга за окном.
В уголке, согнувшись,
Лапти дед плетёт;
Матушка за прялкой
Молча лён прядёт.
Избу освещает
Огонёк светца;
Зимний вечер длится,
Длится без конца…
И начну у бабки
Сказки я просить;
И начнёт мне бабка
Сказку говорить:
Как Иван-царевич
Птицу-жар поймал,
Как ему невесту
Серый волк достал.
Слушаю я сказку —
Сердце так и мрёт;
А в трубе сердито
Ветер злой поёт.
Я прижмусь к старушке…
Тихо речь журчит,
И глаза мне крепко
Сладкий сон смежит.
И во сне мне снятся
Чудные края.
И Иван-царевич —
Это будто я.
Вот передо мною
Чудный сад цветёт;
В том саду большое
Дерево растёт.
Золотая клетка
На сучке висит;
В этой клетке птица
Точно жар горит;
Прыгает в той клетке,
Весело поёт,
Ярким, чудным светом
Сад весь обдаёт.
Вот я к ней подкрался
И за клетку — хвать!
И хотел из сада
С птицею бежать.
Но не тут-то было!
Поднялся шум-звон;
Набежала стража
В сад со всех сторон.
Руки мне скрутили
И ведут меня…
И, дрожа от страха,
Просыпаюсь я.
Уж в избу, в окошко,
Солнышко глядит;
Пред иконой бабка
Молится, стоит.
Весело текли вы,
Детские года!
Вас не омрачали
Горе и беда.
Не туча над Русью всходила востоком,
Не буря готовила гибель земли,
Не воды с Кавказа срывались потоком, ―
Под знамя Мамая ордынцы текли.
Стеклися и хлынули в Русское царство!
Но дремлет ли в праздном бессильи орел, ―
Когда расстилает сетями коварство,
Готовя великому тесный удел?
Воскресло, воскресло ты, чувство свободы,
В сердцах, изнуренных татарским ярмом!
Так глыбой не держатся горные воды
И тощею тучею метется гром.
Я зрел: на распутьях дружины теснились;
Из мирного плуга ковался булат;
И плакали жены, и старцы молились,
И мщением искрился юношей взгляд.
Как листья дубравы под вешним дыханьем,
За Доном взвевались знамена татар;
Осыпаны вечера ярким сияньем,
Доспехи ордынцев горели, как жар;
Как листья дубравы под холод осенний,
С рассветом ложились без жизни ряды;
Тускнели доспехи под кровью сражений,
И долу клонилося знамя Орды.
Почто ж не любуешься с выси кургана
Воинственным полем, надменный Мамай?
Не зиждешь, как прежде, победного стана?
Бежишь, как безумный, в отеческий край?
Сын варварства! в нем ли найдется утрата?
Тебя оглушат там проклятия вдов;
Сестра там заплачет за лучшего брата,
Отец за надежду, последних сынов.
Не знал ты, что чувство свободы сильнее,
Чем алчность корысти, душ купленных жар;
Не знал ты, что сердцу звук цепи слышнее,
Чем звонкого злата о злато удар.
Днесь поздо клянешь ты улусов кумиры,
На русское небо боишься взглянуть.
Беги! не сорвать тебе с князя порфиры:
Цепь рабства не давит уж русскую грудь!
Полдень. Тихо в поле.
Ветерок не веет,
Точно сон-дремоту
Нарушать не смеет.
Лишь в траве кузнечик,
Спрятавшись, стрекочет, —
Слышишь, точно кто-то
В поле косу точит.
И томит дремота,
Душу обнимая…
Лег в траву я. Грезит
Дума, засыпая…
Вот я вижу поле
Дальнее, родное —
И над ним без тучек
Небо голубое.
Жарко, воздух душен —
Солнце припекает…
Девушка-батрачка
Сено подгребает.
Под лучами солнца
Жарится, бедняжка;
Липнет к ее телу
Белая рубашка.
На груди батрачки
Ворот распустился,
И платочек красный
С головы свалился…
Тяжело, неровно
Грудь, волнуясь, дышит;
На щеках горячих
Жар-румянец пышет;
Распустились косы,
Падают на плечи, —
И звучат тоскливо
Девушкины речи:
«Ты вот от жары-то
Спрятался, поди-ка;
Я же здесь на солнце
Жарюсь, горемыка…»
Я ей отвечаю:
«Бросила б работу, —
Под такой жарою
Дело не в охоту!» —
«Бросила б работу!
Да ведь как же бросить?
А придет хозяин
Да работу спросит?
Я не дочь родная, —
Девка нанятая;
Нанялась — так делай,
Устали не зная.
Делай, хоть убейся,
Не дадут потачки…
Тяжела ты доля, —
Долюшка батрачки!»
Сон одолевает,
Дума засыпает…
Снится ей, что вечер
Тихий наступает.
Неба край сияет
Золотой зарею;
Воздух свеж и пахнет
Скошенной травою.
Девушка-батрачка,
Прислонясь у тына,
Смотрит в перелесок, —
На лице кручина…
Вот из перелеска
Песня раздается,
В воздухе росистом
И звенит, и льется…
И из перелеска,
Узкою тропою,
Вышел в поле парень
На плече с косою
Подошел он к тыну,
Девушку ласкает, —
Девушка, целуя,
Парня обнимает…
Говорит: «Желанный!
Долго ли нам биться:
От людей украдкой
Видеться, сходиться?
Нет нам светлой доли, —
Нет нам, видно, счастья!..
У людей жизнь — вёдро:
А у нас — ненастье…
У людей свой угол,
У людей есть поле, —
А у нас с тобою
Ни угла, ни воли…» —
«Потерпи, голубка!
Не тужи о доле;
Будет у нас угол,
Будет у нас поле…
Потерпи, голубка!
Разживусь казною —
И в селе избу я
Светлую построю.
Над избой прилажу
Я коньки резные;
Сделаю у окон
Ставни расписные.
Обсажу ветлами
У избы крылечко…
На крылечко выйдешь
Ты, мое сердечко!..
И меня из поля
Будешь дожидаться, —
Будут на нас люди,
Глядя, дивоваться!..»
И под эти речи
Позабыто горе, —
И батрачка верит,
Верит светлой доле.
Хорошо ей, любо…
Смотрит парню в очи…
В поле же ложится
Тихий сумрак ночи.
В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла —
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы —
деревней был,
кривился крыш корою.
А за деревнею —
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце ало.
И день за днем
ужасно злить
меня
вот это
стало.
И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
«Слазь!
довольно шляться в пекло!»
Я крикнул солнцу:
«Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут — не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!»
Я крикнул солнцу:
«Погоди!
послушай, златолобо,
чем так,
без дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!»
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
Хочу испуг не показать —
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.
В окошки,
в двери,
в щель войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось;
дух переведя,
заговорило басом:
«Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня?
Чаи гони,
гони, поэт, варенье!»
Слеза из глаз у самого —
жара с ума сводила,
но я ему —
на самовар:
«Ну что ж,
садись, светило!»
Черт дернул дерзости мои
орать ему, —
сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь — не вышло б хуже!
Но странная из солнца ясь
струилась, —
и степенность
забыв,
сижу, разговорясь
с светилом
постепенно.
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
«Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
А мне, ты думаешь,
светить
легко.
— Поди, попробуй! —
А вот идешь —
взялось идти,
идешь — и светишь в оба!»
Болтали так до темноты —
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут?
На «ты»
мы с ним, совсем освоясь.
И скоро,
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
«Ты да я,
нас, товарищ, двое!
Пойдем, поэт,
взорим,
вспоем
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое,
а ты — свое,
стихами».
Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма
сияй во что попало!
Устанет то,
и хочет ночь
прилечь,
тупая сонница.
Вдруг — я
во всю светаю мочь —
и снова день трезвонится.
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить —
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой
и солнца!
(Белыми стихами)
На что в полях ни взглянешь
Со мною ты в разлуке,
Ты всем меня вспомянешь,
Любезная Пастушка.
Тебе покажет утро
Тоски моей начало;
И днем, когда светило
Луч огненный ниспустит,
Ты, чувствуя жар в полдни,
Представь, что жар подобный
Я чувствую, влюбяся.
Не солнцем я сгораю,
Любовь рождает пламень
В моем плененном сердце;
Любовью я сгораю,
Любя Кларису страстно.
Тебе представит вечер,
Как после паствы стадо
Пойдет назад к покою,
Что в самое то ж время,
От грусти утомившись,
Я в сне ищу покоя.
Ищу его я тщетно;
Печальным вображеньем
Я также в сне терзаюсь.
Я те следы целую,
Где шествовали ноги
Драгой моей пастушки.
Роса тебе представит
Мои в разлуке слезы.
Когда услышишь хоры
Поющих сладко птичек,
Представь себе, Клариса,
Что те поющи птички
Оттуда прилетели,
Где я, с тобой в разлуке,
Грущу и воздыхаю.
Они моих мучений
Свидетелями были,
И жалобы несчастны
Они мои внимали;
Теперь во оных песнях
Мой голос повторяют,
Мои слова вещают,
Что я люблю Кларису,
И вместе ощущают
Они со мною горесть,
Оплакивая вместе
Мою несчастну долю.
Когда зефир повеет,
Его дыханье слыша,
Клариса, ты воспомни,
Что я, как он, вздыхаю.
Но он безмерно счастлив,
Он, дуя, прохлаждает
Твои красы прелестны,
И, легкостью своею
Всем прелестям касаясь,
Тебя целует нежно,
Всегда благополучен;
А я его несчастней,
Вздыхаю отдаленно,
Верней его и страстней.
Другую он целует
И на другую дует;
Как скоро отлучится,
И сердце всеминутно
Имеет он неверно.
Но я не пременяюсь
С тобою и в разлуке,
Люблю тебя безмерно.
Приветствую тебя, пустынный уголок,
Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,
Где льется дней моих невидимый поток
На лоне счастья и забвенья.
Я твой: я променял порочный двор цирцей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубров, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья.
Я твой: люблю сей темный сад
С его прохладой и цветами,
Сей луг, уставленный душистыми скирдами,
Где светлые ручьи в кустарниках шумят.
Везде передо мной подвижные картины:
Здесь вижу двух озер лазурные равнины,
Где парус рыбаря белеет иногда,
За ними ряд холмов и нивы полосаты,
Вдали рассыпанные хаты,
На влажных берегах бродящие стада,
Овины дымные и мельницы крилаты;
Везде следы довольства и труда…
Я здесь, от суетных оков освобожденный,
Учуся в истине блаженство находить,
Свободною душой закон боготворить,
Роптанью не внимать толпы непросвещенной,
Участьем отвечать застенчивой мольбе
И не завидывать судьбе
Злодея иль глупца — в величии неправом.
Оракулы веков, здесь вопрошаю вас!
В уединенье величавом
Слышнее ваш отрадный глас.
Он гонит лени сон угрюмый,
К трудам рождает жар во мне,
И ваши творческие думы
В душевной зреют глубине.
Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде невежества убийственный позор.
Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой,
Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея.
Опора милая стареющих отцов,
Младые сыновья, товарищи трудов,
Из хижины родной идут собой умножить
Дворовые толпы измученных рабов.
О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в груди моей горит бесплодный жар
И не дан мне судьбой витийства грозный дар?
Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный
И рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная заря?
Как быстро, быстро промелькнул
Восторг любви первоначальной!
Я помню: ветер тихо дул,
Приветно пел ручей кристальный,
Дышали негою поля,
Как колыбель была земля,
Луна, как девственная жрица,
Раскинув пышные лучи,
В великолепной багрянице
Из огнерадужной парчи,
Казалась видимой короной
Главы незримого творца;
Звезд и созвездий легионы,
Как отблеск божьего лица,
Сияли в выспреннем эфире,
Веселым пламенем горя,
Как бы любуясь миром в мире,
Привет небес ему даря.
Он им амброзией растений
Курил чистейший фимиам,
И ароматный дым курений
Противен не был небесам.
Роскошно, пышно, чудотворно
Живописалась близь и даль:
Там всё в огне, а здесь всё черно,
Внизу цветы, вверху эмаль.
Я пил, в блаженстве замирая,
Восторга чистого струю,
Казалось мне, я был в раю;
Но средь чарующего рая
Чего-то взором я искал,
Чего-то мне не доставало…
Вдруг мягкий дерн затрепетал,
Вдали мелькнуло покрывало.
Она! дополнился восторг!
Он в сердце влил напиток райский,
Он взор и душу мне зажег…
В благоуханной сфере майской
Картина полночи немой
С ее немыми красотами,
И дева — ангел неземной
С живыми черными очами,
Вся из улыбки и огня,
С обетом счастия во взоре —
Всё это лило на меня
Блаженства истинного море.
Душа, казалось, то нашла,
Что ей вдали светлело метой,
Жизнь без чего для ней была
Прекрасной песнью недопетой.
Я понял, радостью горя,
Не отягчен мирской заботой,
Как гармонирует с природой
Любви восходная заря.Промчались дни. Бывали ночи
Той и прекрасней и ясней,
В них мне не раз являлись очи,
Роскошный шелк витых кудрей,
Изящны формы плеч и стана,
Меня пронзал лобзанья жар,
Каким родит жерло волкана
Вокруг и пламень и пожар, —
Но нет того очарованья!
Душе остынувшей моей
Всё слаще первое лобзанье,
Тот первый вечер всё милей.
И все вы новые порывы
Любить, ласкать, лобзать и жечь,
Как вы ни бурны, как ни живы,
Меня не можете увлечь
В стихию прежнего блаженства.
И если временем мне в грудь
Прекрасной девы совершенства,
Как лаву, жар палящий льют
И, будто гнев в душе капризной,
Опять пылает страсть в крови, —
То не любовь, то только тризна
По первой радостной любви…
ДЕРЕВНЯ
Переход на страницу аудио-файла.
Приветствую тебя, пустынный уголок,
Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,
Где льется дней моих невидимый поток
На лоне счастья и забвенья.
Я твой: я променял порочный двор цирцей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубров, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья.
Я твой: люблю сей темный сад
С его прохладой и цветами,
Сей луг, уставленный душистыми скирдами,
Где светлые ручьи в кустарниках шумят.
Везде передо мной подвижные картины:
Здесь вижу двух озер лазурные равнины,
Где парус рыбаря белеет иногда,
За ними ряд холмов и нивы полосаты,
Вдали рассыпанные хаты,
На влажных берегах бродящие стада,
Овины дымные и мельницы крилаты;
Везде следы довольства и труда…
Я здесь, от суетных оков освобожденный,
Учуся в истине блаженство находить,
Свободною душой закон боготворить,
Роптанью не внимать толпы непросвещенной,
Участьем отвечать застенчивой мольбе
И не завидывать судьбе
Злодея иль глупца—в величии неправом.
Оракулы веков, здесь вопрошаю вас!
В уединенье величавом
Слышнее ваш отрадный глас.
Он гонит лени сон угрюмый,
К трудам рождает жар во мне,
И ваши творческие думы
В душевной зреют глубине.
Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде невежества убийственный позор.
Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой,
Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея.
Опора милая стареющих отцов,
Младые сыновья, товарищи трудов,
Из хижины родной идут собой умножить
Дворовые толпы измученных рабов.
О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в груди моей горит бесплодный жар
И не дан мне судьбой витийства грозный дар?
Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный
И рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная заря?
Переход на страницу аудио-файла.
Переход на страницу аудио-файла.