Средь пылающих огней? -
Идут под затворы молодцы
За святую Русь.
За святую Русь неволя и казни —
Радость и слава!
Весело ляжем живые
За святую Русь.Дикие кони стреножены
Дремлет дикий их пастух;
В юртах засыпая, узники
Видят Русь во сне.
За святую Русь неволя и казни —
Радость и слава!
Весело ляжем живые
За святую Русь.Шепчут деревья над юртами,
Стража окликает страж, —
Вещий голос сонным слышится
С родины святой.
За святую Русь неволя и казни —
Радость и слава!
Весело ляжем живые
За святую Русь.Зыблется светом объятая
Сосен цепь над рядом юрт.
Звезды светлы, как видения,
Под навесом юрт.
За святую Русь неволя и казни —
Радость и слава!
Весело ляжем живые
За святую Русь.Спите, [равнины] угрюмые!
Вы забыли, как поют.
Пробудитесь!.. Песни вольные
Оглашают вас.
Славим нашу Русь, в неволе поем
Вольность святую.
Весело ляжем живые
В могилу за святую Русь.
Что за кочевья чернеются
Средь пылающих огней? —
Идут под затворы молодцы
За святую Русь.
За святую Русь неволя и казни —
Радость и слава!
Весело ляжем живые
За святую Русь.
Дикие кони стреножены
Дремлет дикий их пастух;
В юртах засыпая, узники
Видят Русь во сне.
За святую Русь неволя и казни —
Радость и слава!
Весело ляжем живые
За святую Русь.
Шепчут деревья над юртами,
Стража окликает страж, —
Вещий голос сонным слышится
С родины святой.
За святую Русь неволя и казни —
Радость и слава!
Весело ляжем живые
За святую Русь.
Зыблется светом объятая
Сосен цепь над рядом юрт.
Звезды светлы, как видения,
Под навесом юрт.
За святую Русь неволя и казни —
Радость и слава!
Весело ляжем живые
За святую Русь.
Спите, [равнины] угрюмые!
Вы забыли, как поют.
Пробудитесь!.. Песни вольные
Оглашают вас.
Славим нашу Русь, в неволе поем
Вольность святую.
Весело ляжем живые
В могилу за святую Русь.
Не могу я быть в юрте,
Не могу ужь, не могу.
Захлебнулся я в мечте,
Эти мысли, те, и те,
Вечно мысли стерегу.
Быть в измысленной черте
Не могу ужь, не могу.
Не могу в юрте я быть,
Зрячий филин—и слепой.
Самого себя любить,
Душу в малости дробить,
Чтоб себя же обступить
Все собой, самим собой.
В Белый Мир пойду теперь,
Белый Ад хочу избыть,
Распахну я настежь дверь,
Быть с собою—то не быть.
Белый Мир, вступаю в бой,
С Белым Дьяволом, с тобой.
Белой Смерти я вкусил,
Столько, столько, что не счесть.
И вкушу еще, до тла.
Вот, ты есть и ты не есть,
Ты скорее лишь была.
Не считая капель сил,
И глядя на ток светил,
Я узор мечты плету,
Я бросаю свой уют,
Зажигаю я юрту,
Языки Огня поют.
Белый Мир, в последний бой
Выхожу теперь—с тобой,
Ты не сможешь победить,
И в тебе найду я нить
В сказку Жизни Голубой.
Не могу я быть в юрте,
Не могу уж, не могу.
Захлебнулся я в мечте,
Эти мысли, те, и те,
Вечно мысли стерегу.
Быть в измысленной черте
Не могу уж, не могу.
Не могу в юрте я быть,
Зрячий филин — и слепой.
Самого себя любить,
Душу в малости дробить,
Чтоб себя же обступить
Все собой, самим собой.
В Белый Мир пойду теперь,
Белый Ад хочу избыть,
Распахну я настежь дверь,
Быть с собою — то не быть.
Белый Мир, вступаю в бой,
С Белым Дьяволом, с тобой.
Белой Смерти я вкусил,
Столько, столько, что не счесть.
И вкушу еще, до тла.
Вот, ты есть и ты не есть,
Ты скорее лишь была.
Не считая капель сил,
И глядя на ток светил,
Я узор мечты плету,
Я бросаю свой уют,
Зажигаю я юрту,
Языки Огня поют.
Белый Мир, в последний бой
Выхожу теперь — с тобой,
Ты не сможешь победить,
И в тебе найду я нить
В сказку Жизни Голубой.
Небо, и снег, и Луна,
Самая хижина — снег.
Вечность в минуте — одна,
Не различается бег.
Там в отдалении лед,
Целый застыл Океан.
Дней отмечать ли мне счет?
В днях не ночной ли туман?
Ночь, это — бледная сень,
День — запоздавшая ночь.
Скрылся последний олень,
Дьявол умчал его прочь.
Впрочем, о чем это я?
Много в запасе еды.
Трапеза трижды моя
Между звезды и звезды.
Слушай, как воет пурга,
Ешь в троекратности жир,
Жди, не идет ли цинга,
Вот завершенный твой мир.
Жирного плотно поев,
Снегом очисти свой рот.
Нового снега посев
С белою тучей идет.
Вызвать на бой мне пургу?
Выйти до области льдов?
Крепко зажав острогу,
Ждать толстолапых врагов?
В белой холодной стране
Белый огромный медведь.
Месяц горит в вышине,
Круглая мертвая медь.
Вот, я наметил врага,
Вот, он лежит предо мной,
Меч мой в ночи — острога,
Путь мой означен — Луной.
Шкуру с медведя сорву!
Все же не будет теплей.
С зверем я зверем живу,
Сытой утробой моей.
Вот, возвращусь я сейчас
В тесную душность юрты.
Словно покойника глаз
Месяц глядит с высоты.
Стала потише пурга,
Все ж заметает мой след.
Тонет в пушинках нога,
В этом мне радости нет.
Впрочем, кому же следы
В этой пустыне искать?
Снег, и пространство, и льды,
Снежная льдяная гладь.
Я беспредельно один,
Тонут слова на лету.
Жди умножения льдин,
Дьяволы смотрят в юрту.
Мы довольно близко видели смерть
и, пожалуй, сами могли умереть,
мы ходили везде, где можно ходить,
и смотрели на все, на что можно смотреть.
Мы влезали в окопы,
пропахшие креозотом
и пролитым в песок сакэ,
где только что наши
кололи тех
и кровь не засохла еще на штыке.
Мы напрасно искали домашнюю жалость,
забытую нами у очага,
мы здесь привыкали,
что быть убитым —
входит в обязанности врага.
Мы сначала взяли это на веру,
но вера вошла нам в кровь и плоть;
мы так и писали:
«Если он не сдается —
надо его заколоть!»
И, честное слово, нам ничего не снилось
когда, свернувшись в углу,
мы дремали в летящей без фар машине
или на твердом полу.
У нас была чистая совесть людей,
посмотревших в глаза войне.
И мы слишком много видели днем,
чтобы видеть еще во сне.
Мы спали, как дети,
с открытыми ртами,
кое-как прикорнув на тычке…
Но я хотел рассказать не об этом.
Я хотел рассказать о сверчке.
Сверчок жил у нас под самою крышей
между войлоком и холстом.
Он был рыжий и толстый,
с большими усами
и кривым, как сабля, хвостом.
Он знал, когда петь и когда молчать,
он не спутал бы никогда;
он молча ползал в жаркие дни
и грустно свистел в холода.
Мы хотели поближе его разглядеть
и утром вынесли за порог,
и он, как шофер, растерялся, увидев
сразу столько дорог.
Он удивленно двигал усами,
как и мы, он не знал, почему
большой человек из соседней юрты
подошел вплотную к нему.
Я повторяю:
сверчок был толстый,
с кривым, как сабля, хвостом,
Но всего его, маленького,
можно было
накрыть дубовым листом.
А сапог был большой —
сорок третий номер,
с гвоздями на каблуке,
и мы не успели еще подумать,
как он стоял на сверчке.
Мы решили, что было б смешно сердиться,
и завели разговор о другом,
но человек из соседней юрты
был молча объявлен нашим врагом.
Я, как в жизни, спутал в своем рассказе
и важное, и пустяки,
но товарищи скажут,
что все это правда
от первой и до последней строки.