Смотрю ли я на водяные стали,
Безмолвный сфинкс на запустелом мысе,
Туда, туда — в оранжевые выси!
Туда, туда — в лазоревые дали!
Опять душа полна стрелистой рыси…
Мне хоры грез, и жизнь, и воздух дали
Всегда вдыхать лазоревые дали,
Всегда впивать оранжевые выси.
Не ходи к потоку —
Он шумит, бежит,
Там неподалеку
Водяной сторожит.
Он на дне золотом
Неприметен днем.Солнце лишь к закату —
Он встает из реки,
Тяжелую пяту
Кладет на пески
И, луной озарен,
Погружается в сон.До утра косматый
Там спокойно спит,
Рой духов крылатый
Вкруг него сторожит,
Чтоб случайно волна
Не встревожила сна.Июль 1828
Вихорь смерчи водяные
Вздел как белые штаны,
И бежит, бичуя волны;
Волны гневны и черны.
Тьма на небе; ливень хлещет;
Пуще злится ураган.
Мнится, с ночью довременной
Слился старый океан.
К нашей мачте чайка жмется,
Бурей смята на лету,
И пророчит хриплым криком
Неминучую беду.
Седоусый, сгорбленный, я залег под тиной
И годами греюсь — сплю на дне реки.
Поросло травой лицо, словно паутиной,
Засыпают грудь мне желтые пески.
Над водой у берега тихо спит осока,
Да лоза зеленая сетует-шумит,
Волны тихо катятся и бегут далеко, —
Вся кругом природа сном извечным спит.
Ветер тронул камышину на бегу,
камышина обратилася в дуду.
Я — рыбачка, я сижу на берегу,
водяного под корягой стерегу:
ты лежи себе спокойно, водяной,
ты лиловую волну не беспокой.
Я сама бы да за милым рыбаком
по волне бы убежала босиком,
пуще ветра бы за плечи обняла,
и камышовый бы домишко привела, -
но сижу вот у каленого костра,
огонек держу до росного утра,
чтоб спала в реке лиловая волна,
чтобы рыбой наша сеть была полна…
Если ночью над рекою
Ты проходишь под Луной,
Если, темный, над рекою
Ты захвачен мглой ночной,
Не советуйся с тоскою,
Силен страшный Водяной.
Он душистые растенья
Возрастил на берегах,
Он вложил в свои растенья
Власть внушать пред жизнью страх,
Цепко сеять опьяненье
В затуманенных мечтах.
Сам сидит весь голый в тине,
В шапке, свитой из стеблей,
В скользком иле, в вязкой тине,
Манит странностью своей,
Но замкни свой слух кручине,
Тайный он советчик ей.
С изумленьем ты заметишь,
Что скользят твои шаги,
Если это ты заметишь,
Сам себе ты помоги,
В топях помощи не встретишь,
Здесь цветы и те враги.
Прочь скорей от Водяного,
Он удавит здесь в тиши,
Не смотри на Водяного,
И цветами не дыши,
Если с ним промолвишь слово,
Быстро вступишь в камыши.
И захваченный рекою,
И испорчен мглой ночной,
Тон болотистой рекою,
Под ущербною Луной,
Ты поймешь с иной тоскою,
Как захватит Водяной.
Нуль плавал по воде.
Мы говорили: это круг,
должно быть, кто-то
бросил в воду камень.
Здесь Петька Прохоров гулял —
вот след его сапог с подковками.
Он создал этот круг.
Давайте нам скорей
картон и краски,
мы зарисуем Петькино творенье.
И будет Прохоров звучать,
как Пушкин.
И много лет спустя
подумают потомки:
«Вот Прохоров когда-то,
должно быть,
славный был художник».
И будут детям назидать:
«Бросайте, дети, в воду камни.
Рождает камень круг,
а круг рождает мысль.
А мысль, вызванная кругом,
зовет из мрака к свету нуль».
Стоит в сугробах мельница,
ничто на ней не мелется,
четыре с лишним месяца
свистит над ней метелица…
От ветра сосны клонятся,
от снега ветви ломятся,
спит омут запорошенный
под коркой ледяной,
на мельнице заброшенной
зимует водяной.
До самой этой мельницы
два лыжных следа стелется,
у самой этой мельницы
дорога на две делится:
ты идешь направо,
я иду налево…
Никогда обратно
не вернусь, наверно!
А зима-то кончится,
капелью снег источится,
весна польется балками,
распустится фиалками,
заблещет омут под луной,
спросонья крякнет водяной,
от счастья ошалевшие,
опять запляшут лешие,
и светляки засветятся,
и жернова завертятся,
и соловьи рассыпятся
по чащам, зазвеня…
…Да ты-то к речке выйдешь ли?
Услышишь ли, увидишь ли
все это без меня?
Пригрезился, быть может, водяной,
Приснился взгляд — под осень омут синий!
Но, словно я по матери родной,
Теперь горюю над лесной пустыней… И что с того, что зайца из куста
Простой ошибкой принял я за беса,
Зато, как явь, певучие уста
Прослышал я в немолчном шуме леса! Мне люди говорят, что ширь и даль
За лесом сердцу и глазам открылась,
А мне до слез лесной опушки жаль,
Куда ходил я, как дьячок на клирос! Жаль беличью под елью шелуху
И заячьи по мелколесью смашки…
Как на мальчишнике засевшую ольху,
Одетую в широкие рубашки! Жаль стежки лис, наброшенные в снег,
Как поднизи, забытые франтихой,
И жаль пеньки и груды тонких слег,
Накрытых синевою тихой… Вздохнуть на них присядет зимний день
И смотрит вниз, не подымая взгляда…
И тень от облака да я, как тень,
Бредем вдвоем по дровяному складу… А мужикам, не глядя на мороз
Приехавшим за бревнами на ригу,
Я покажусь с копной моих волос
Издалека похожим на расстригу!
«Меня из-под солнца сманил Водяной
В подводные царства Дуная,
Оковано сердце броней ледяной,
И стала совсем я иная:
Ни черные очи огнем не горят,
Ни щеки румянцем не рдеют,
Ни бури желаний души не томят,
Ни страсти земные не греют;
И вся, как Дуная седого волна,
Теперь я бесстрастна, мертва, холодна.Что мне, что могу я там вольною быть,
Сквозь волны смотреть на природу
Иль, ставши волной, прихотливо браздить
Крылом задремавшую воду;
Что отдал мне мой непостижный супруг
Во власть всё подводное царство —
Земное к земному влечет юный дух;
Но тщетно, кляня за коварство,
Прошусь я домой — он к родной стороне
Дорогу забыть приказал давно мне…» — «О где твоя родина, дева, открой!» —
Сидящей на бреге девице
Сказал юный ратник, бесстрашный герой.
Блистала слеза на реснице;
Участия полный, он деву спасти
Клялся и мечом и свободой.
«Беги, витязь юный, скорее! прости,
Иль сгибнешь, постигнут невзгодой!
Меня стережет мой супруг Водяной,
Найдет он везде, мы пропали с тобой!»Но он не внимает. «О радость души!
В награду любви моей страстной
Спасителем быть мне твоим прикажи!
Твое опасенье напрасно.
Куда пролегает таинственный путь,
Скажи мне!» — так он умоляет.
Вдруг дева упала к счастливцу на грудь
И юношу страстно лобзает:
Земная природа проснулася в ней,
На волю из груди бьет пламя страстей.В восторге души, он недвижим и нем,
Она вся любовь, восхищенье,
Забыли земное; готово меж тем
Ужасной грозы приближенье.
Бегут, но уж поздно. Раздался в тот миг
Прерывистый хохот; о горе!
Всё шире и шире Дунай — и настиг,
Разлившись как бурное море.
И где за миг с другом стояла она,
Там бьется, бушует и скачет волна.
«Я Баба-Яга —
Вот и вся недолга,
Я езжу в немазаной ступе.
Я к русскому духу не очень строга:
Люблю его… сваренным в супе.Ох, мне надоело по лесу гонять,
Зелье я переварила…
Нет, чтой-то стала совсем изменять
Наша нечистая сила!» —«Добрый день! Добрый тень!
Я, дак, Оборотень!
Неловко вчерась обернулся:
Хотел превратиться в дырявый плетень,
Да вот посерёдке запнулся.И кто я теперь — самому не понять,
Эк меня, братцы, скривило!..
Нет, чтой-то стала совсем изменять
Наша нечистая сила!» —«А я старый больной
Озорной Водяной,
Но мне надоела квартира:
Сижу под корягой, простуженный, злой,
Ведь в омуте — мокро и сыро.Вижу намедни — утопленник. Хвать!
А он меня — пяткой по рылу!..
Нет, перестали совсем уважать
Нашу нечистую силу!» —«Такие дела:
Лешачиха со зла,
Лишив меня лешевелюры,
Вчера из дупла
на мороз прогнала —
У ей с Водяным шуры-муры.Со свету стали
совсем изживать —
Ну прост-таки гонят в могилу…
Нет, перестали
совсем уважать
Нашу нечистую силу!» —«Русалке легко:
Я хвостом-плавником
Коснусь холодком
под сердечко…
Но вот с современным утопленником
Теперь то и дело осечка! Как-то утопленник стал возражать —
Ох, наглоталась я илу!
Ах, перестали совсем уважать
Нашу нечистую силу!» —«А я Домовой,
Я домашний, я свой,
А в дом не могу появиться —
С утра и до ночи стоит дома вой:
Недавно вселилась певица! Я ей — добром, а она — оскорблять:
Мол, Домового — на мыло!
Видно, нам стала всем изменять
Наша нечистая сила!»
Девчушкам Тойла
Отдайте вечность на мгновенье,
Когда в нем вечности покой!..
На дне морском — страна Забвенья,
В ней повелитель — Водяной.
На дне морском живут наяды,
Сирены с душами медуз;
Их очи — грезовые яды,
Улыбки их — улыбки муз.
Когда смеется солнце в небе,
Король воды, как тайна, тих:
Ведь он не думает о хлебе
Ни для себя, ни для других!
Когда ж, прельстясь лазурной сталью,
Приляжет в море, как в гамак,
С такой застенчивой печалью
И раскрасневшись, точно мак,
Светило дня, — в свою обитель
Впустив молочный сонный пар,
Замыслит донный повелитель
Оледенить небесный жар:
Лишь Водяной поднимет коготь,
Залентят нимфы хоровод
И так лукаво станут трогать
И щекотать просонок вод,
И волны, прячась от щекотки,
Сквозь сон лениво заворчат
И, обозлясь, подбросят лодки,
Стремя рули в грозовый чад.
Рассвирепеет мощно море,
Как разозленный хищный зверь…
Поди, утешь морское горе,
Поди, уйми его теперь!
Как осудившие потомки
Ошибки светлые отцов, —
Начнет щепить оно в обломки
Суда случайные пловцов.
Оно взовьет из волн воронку,
Загрохотав, теряя блеск,
Стремясь за облаком вдогонку —
Под гул, и гам, и шум, и треск.
А солнце, дремлющее сладко
На дне взбунтованных пучин,
Уйдет — но как? его загадка! —
Раскутав плен зеленый тин.
Оно уйдет, уйдет неслышно
И незаметно, точно год…
Пока пылает буря пышно,
Оно таинственно уйдет…
Когда ж палитрою востока
Сверкнет взволнованная сталь,
Светило дня — душа пророка! —
Опять поднимется в эмаль.
Одной небрежною улыбкой
Оно смирит волнистый гнев, —
И Водяной, смущен ошибкой,
Вздохнет, бессильно побледнев…
Спешите все в строку забвенья
Вы, изнуренные тоской!
Отдайте вечность за мгновенье,
Когда в нем вечности покой!..
Ночка сегодня морозная, ясная.
В горе стоит над рекой
Русская девица, девица красная,
Щупает прорубь ногой.
Тонкий ледок под ногою ломается,
Вот на него набежала вода;
Царь водяной из воды появляется,
Шепчет: «Бросайся, бросайся сюда!
Любо здесь!» Девица, зову покорная,
Вся наклонилась к нему.
«Сердце покинет кручинушка черная,
Только разок обойму,
Прянь!..» И руками к ней длинными тянется… Синие льды затрещали кругом,
Дрогнула девица! Ждет — не оглянется —
Кто-то шагает, идет прямиком.«Прянь! Будь царицею царства подводного!..»Тут подошел воевода Мороз:
«Я тебя, я тебя, вора негодного!
Чуть было девку мою не унес!»
Белый старик с бородою пушистою
На воду трижды дохнул,
Прорубь подернулась корочкой льдистою,
Царь водяной подо льдом потонул.Молвил Мороз: «Не топися, красавица!
Слез не осушишь водой,
Жадная рыба, речная пиявица,
Там твой нарушит покой;
Там защекотят тебя водяные,
Раки вопьются в высокую грудь,
Ноги опутают травы речные.
Лучше со мной эту ночку побудь!
К утру я горе твое успокою,
Сладкие грезы его усыпят,
Будешь ты так же пригожа собою,
Только красивее дам я наряд:
В белом венке голова засияет
Завтра, чуть красное солнце взойдет».Девица берег реки покидает,
К темному лесу идет.Села на пень у дороги: ласкается
К ней воевода-старик.
Дрогнется — зубы колотят — зевается —
Вот и закрыла глаза… забывается…
Вдруг разбудил ее Лешего крик: «Девонька! встань ты на резвые ноги,
Долго Морозко тебя протомит.
Спал я и слышал давно: у дороги
Кто-то зубами стучит,
Жалко мне стало. Иди-ка за мною,
Что за охота всю ноченьку ждать!
Да и умрешь — тут не будет покою:
Станут оттаивать, станут качать!
Я заведу тебя в чащу лесную,
Где никому до тебя не дойти,
Выберем, девонька, сосну любую…»Девица с Лешим решилась идти.Идут. Навстречу медведь попадается,
Девица вскрикнула — страх обуял.
Хохотом Лешего лес наполняется:
«Смерть не страшна, а медведь испугал!
Экой лесок, что ни дерево — чудо!
Девонька! глянь-ка, какие стволы!
Глянь на вершины — с синицу оттуда
Кажутся спящие летом орлы!
Темень тут вечная, тайна великая,
Солнце сюда не доносит лучей,
Буря взыграет — ревущая, дикая —
Лес не подумает кланяться ей!
Только вершины поропщут тревожно…
Ну, полезай! подсажу осторожно…
Люб тебе, девица, лес вековой!
С каждого дерева броситься можно
Вниз головой!»
Подобно черному разсеянному стаду,
Которое пасет зловещий ураган,
Неслися облака сквозь призрачный туман
И бездна темная внизу являлась взгляду.
Там, где клубилися тяжелые пары,
Вершина мрачная чудовищной горы,
Подобно призраку, из бездны поднималась.
Ея подножие в глубокой тьме терялось,
А наверху ея—горе подобен сам—
Закованный титан предстал моим глазам.
Терзаем коршуном, к утесу пригвожденный
Цепями вечными, громадный обнаженный—
На камне корчился в мучениях титан.
И к небу взор его с угрозой обращенный
Дышал отчаяньем, а из отверстых ран
С кровавою волной струились волны света.
И я спросил:—Чья кровь струится здесь?—На это
Мне коршун отвечал:—Людская, и во век
Ей литься суждено.—А как горы названье?—
— Кавказ.—Но кто же ты: жестокия страданья
И муку вечную терпящий?—Человек.
И все смешалось тут, как отблески зарницы,
По мановению властительной десницы,
Мгновенно с темнотой сливаются ночной,—
Как рябь, мелькнувшая на глади водяной…
Опять разверзлася бездонная пучина,
Явилась из нея другой горы вершина;
Шел дождь,—и, трепетом неведомым обят,
Я слышал, как сказал мне кто-то:—Арарат.
— Кто ты?—я вопросил таинственную гору.
И молвила она:—Ко мне плывет ковчег,
А в нем—избранник тот, что гибели избег,
И близкие его. Согласно приговору,
Открылась хлябь небес с пучиной водяной;
Во след созданию—явилось разрушенье.
— О, небо!—молвил я:—кто этому виной?—
И вновь исчезло все, как будто в сновиденье.
Сквозь тучи, и туман, и дикий грохот бурь
Блеснула в сумраке волшебная лазурь—
И выплыла горы вершина золотая.
Предавшись буйному веселью торжества,
На ней верховныя царили существа,
Жестокой красотой и радостью блистая.
Имели все они со стрелами колчан,
Чтоб смертных поражать грозою тяжких ран.
Стекались к их ногам утехи и забавы,
Любовь венчала их.—Олимп в сиянье славы!—
Услышал я.
И вновь все рушилось кругом.
И снова в хаосе предстала вековом
Вершина мрачная. Громовые раскаты
Гремели в вышине, и, трепетом обяты,
Склонялися дубы столетнею главой,
И горные орлы полет могучий свой
В испуге к небесам далеким направляли—
От места, где пророк предстал пред Еговой,
И вот, исполненный божественной печали,
На землю он сошел, держа в руках скрижали.
И громы вечные… И глас вещал:—Синай!—
Тумана ризою небес холодных край
На миг задернулся, шумели ураганы…
Когда ж разсеялись зловещие туманы—
Узрел я, как вдали, на мрачной высоте,
Страдалец умирал, распятый на кресте.
Высоких два креста по сторонам чернели
И тучи заревом кровавым пламенели.
Распятый на кресте воскликнул:—Я Христос!
И в дуновении зловещем пронеслось:
— Голгоѳа!
Так прошли, сменяясь, как страницы
Из книги бытия, видений вереницы,
Как будто саваном—окутанныя тьмой,—
И я взирал на них, смятенный и немой.
Подобно черному рассеянному стаду,
Которое пасет зловещий ураган,
Неслися облака сквозь призрачный туман
И бездна темная внизу являлась взгляду.
Там, где клубилися тяжелые пары,
Вершина мрачная чудовищной горы,
Подобно призраку, из бездны поднималась.
Ее подножие в глубокой тьме терялось,
А наверху ее — горе подобен сам —
Закованный титан предстал моим глазам.
Терзаем коршуном, к утесу пригвожденный
Цепями вечными, громадный обнаженный —
На камне корчился в мучениях титан.
И к небу взор его с угрозой обращенный
Дышал отчаяньем, а из отверстых ран
С кровавою волной струились волны света.
И я спросил: — Чья кровь струится здесь? — На это
Мне коршун отвечал: — Людская, и вовек
Ей литься суждено. — А как горы названье? —
— Кавказ. — Но кто же ты: жестокие страданья
И муку вечную терпящий? — Человек.
И все смешалось тут, как отблески зарницы,
По мановению властительной десницы,
Мгновенно с темнотой сливаются ночной, —
Как рябь, мелькнувшая на глади водяной…
Опять разверзлася бездонная пучина,
Явилась из нее другой горы вершина;
Шел дождь, — и, трепетом неведомым обят,
Я слышал, как сказал мне кто-то: — Арарат.
— Кто ты? — я вопросил таинственную гору.
И молвила она: — Ко мне плывет ковчег,
А в нем — избранник тот, что гибели избег,
И близкие его. Согласно приговору,
Открылась хлябь небес с пучиной водяной;
Вослед созданию — явилось разрушенье.
— О, небо! — молвил я: — кто этому виной? —
И вновь исчезло все, как будто в сновиденье.
Сквозь тучи, и туман, и дикий грохот бурь
Блеснула в сумраке волшебная лазурь —
И выплыла горы вершина золотая.
Предавшись буйному веселью торжества,
На ней верховные царили существа,
Жестокой красотой и радостью блистая.
Имели все они со стрелами колчан,
Чтоб смертных поражать грозою тяжких ран.
Стекались к их ногам утехи и забавы,
Любовь венчала их. — Олимп в сиянье славы! —
Услышал я.
И вновь все рушилось кругом.
И снова в хаосе предстала вековом
Вершина мрачная. Громо́вые раскаты
Гремели в вышине, и, трепетом обяты,
Склонялися дубы столетнею главой,
И горные орлы полет могучий свой
В испуге к небесам далеким направляли —
От места, где пророк предстал пред Еговой,
И вот, исполненный божественной печали,
На землю он сошел, держа в руках скрижали.
И громы вечные… И глас вещал: — Синай! —
Тумана ризою небес холодных край
На миг задернулся, шумели ураганы…
Когда ж рассеялись зловещие туманы —
Узрел я, как вдали, на мрачной высоте,
Страдалец умирал, распятый на кресте.
Высоких два креста по сторонам чернели
И тучи заревом кровавым пламенели.
Распятый на кресте воскликнул: — Я Христос!
И в дуновении зловещем пронеслось:
— Голгофа!
Так прошли, сменяясь, как страницы
Из книги бытия, видений вереницы,
Как будто саваном — окутанные тьмой, —
И я взирал на них, смятенный и немой.