Высоко́ держал, как знамя,
Я кудрявую главу!
Соков жизненное пламя
Ствол делил с детьми-ветвями,
Разодетыми в листву.
Гордых деток не бранили
И не били палачи!
Выполняя без усилий
Труд свободный, ветви пили
Утра влагу и лучи.
Мысль отцовская бессменно
И любовь их берегла.
И мечтал я вдохновенно:
Милых деток непременно
Ждут великие дела!
Каждой ветви мачтой стройной
Суждено над морем встать,
Плыть по бездне беспокойной
И в холодный край, и в знойный —
И себя там показать!
Всех ветвей тринадцать было,
И одна лишь, — о позор! —
Только в метлы поступила!
Три других, увы! насилу
Были приняты в забор…
К остальным неумолима
Доля горькая была!
Печь их жадно приняла.
Разлетелась струйка дыму
И осталась… лишь зола!..
Тридцать лет красой поляны
На опушке я жила;
Шли дожди, вились туманы,
Влагу я из них пила.
В дни засухи — тень отрадну
Я бросала от ветвей,
Освежала землю жадну,
Защищала от лучей.
Все прошло! Не гром небесный
Разразился надо мной,
А топор в руке безвестной
Подрубил ствол белый мой.
И, старик неутомимый,
За грибами ты пойдешь,
Но березы столь любимой
Ты на месте не найдешь.
Поперек твоей тропинки
Свежий труп ее лежит
И, творя себе поминки,
Тихо ветвями шумит.
Обойдешь ты стороною
Безобразный мой пенек,
С огорченною душою
На безвременный мой рок,
На судьбу мою столь строгу.
И за что ж она казнит? —
На Хотьковскую дорогу
Вам понадобился вид.
Высоко́ гуляет ветер,
Шевели́т концы ветвей...
Сильф воздушный, сильф прекрасный,
Вей, красавец, шибче вей!
Там тебе простор и воля;
Всюду, всюду — светлый путь!
Только книзу не спускайся,
Не дыши в людскую грудь.
Станешь ты тоскою грузен,
Станешь вял, лишишься сна;
Грудь людская, будто улей,
Злых и острых жал полна́...
И тебя, мой сильф воздушный,
Не признать во цвете лет;
Побывав в болящей груди,
Обратишься ты в скелет;
Отлетев, в ветвях застрянешь
Сочлененьями костей...
Не спускайся на́земь, ветер,
Вей, мой сильф, но выше вей!..
Ветка склонилась к ограде и дремлет —
Как я , нелюдимо…
Плод пал на землю — и что мне до корня,
До ветви родимой?
Плод пал на землю, как цвет, и лишь живы
Листья с их шумом!
Гневная буря их скоро развеет
Тленом угрюмым.
Будут лишь ночи, лишь ужас, где мира
Не ведать, ни сна мне —
Где одиноко мне биться средь мрака
Главою о камни.
Буду угрюмо висеть я на ветви
Весною зеленой —
Прут омертвелый, нагой и бесплодный,
Средь цвета и звона…
Утомленная негою бала,
Дорогая подруга меня
До калитки в саду провожала,
Где мой конь ожидал у плетня.
Несмотря на призыв ритурнели,
Запоздали мы с нею в саду,
И неслышно минуты летели
В очарованном, сладком бреду.
Проходили мы дальней доро́гой,
Проходили доро́гой лесной,
Сердце странною билось тревогой,
Я сжимал ее руку порой…
Поцелуи под свежею сенью
Были звучною рифмой для слов…
И, блестя меж душистой сиренью,
Загорались огни светляков.
Под навесом листвы изумрудной
Было тихо: не дрогнул листок…
Словно грезы таинственно-чудной
Потревожить не смел ветерок.
1886 г.
Рубил крестьянин дуб близ корня топором;
Звучало дерево, пускало шум и гром,
И листья на ветвях хотя и трепетали,
Близ корня видючи топор,
Но, в утешение себе, с собой болтали,
По лесу распуская всякий вздор. — И дуб надеялся на корень свой, гордился
И презирал мужичий труд;
Мужик же все трудился
И думал между тем: пускай их врут:
Как корень подсеку, и ветви упадут!
Рубил крестьянин дуб близ корня топором;
Звучало дерево, пускало шум и гром,
И листья на ветвях хотя и трепетали,
Близ корня видючи топор,
Но, в утешение себе, с собой болтали,
По лесу распуская всякий вздор. —
И дуб надеялся на корень свой, гордился
И презирал мужичий труд;
Мужик же все трудился
И думал между тем: пускай их врут:
Как корень подсеку, и ветви упадут!
Гляжу на сосны, — мощь какая!
Взгляните хоть на этот сук:
Его спилить нельзя так скоро,
И нужно много, много рук...
А этот? Что за искривленье!
Когда-то, сотни лет назад,
Он был, бедняга, изувечен,
Был как-нибудь пригнут, помят.
Он в искривлении старинном
Возрос — и мощен, и здоров —
И дремлет, будто помнит речи
Всех им подслушанных громов.
А вот вблизи — сосна другая:
Ничем не тронута, она,
Шатром ветвей не расширяясь,
Взросла — красива и стройна...
Но отчего нам, людям, ближе
И много больше тешат взор
Ветвей изломы и изгибы
И их развесистый шатер?
В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит — один во всей вселенной.
Природа жаждущих степей
Его в день гнева породила,
И зелень мертвую ветвей
И корни ядом напоила.
Яд каплет сквозь его кору,
К полудню растопясь от зною,
И застывает ввечеру
Густой прозрачною смолою.
К нему и птица не летит,
И тигр нейдет: лишь вихорь черный
На древо смерти набежит —
И мчится прочь, уже тлетворный.
И если туча оросит,
Блуждая, лист его дремучий,
С его ветвей, уж ядовит,
Стекает дождь в песок горючий.
Но человека человек
Послал к анчару властным взглядом,
И тот послушно в путь потек
И к утру возвратился с ядом.
Принес он смертную смолу
Да ветвь с увядшими листами,
И пот по бледному челу
Струился хладными ручьями;
Принес — и ослабел и лег
Под сводом шалаша на лыки,
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.
А царь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы.
В одном саду
Жил средь ветвей
Певец пернатый —
Соловей.
Не даром он
Солистом назывался.
«На тысячу ладов
Тянул, переливался».
То щелкал, то свистал
И вдруг
Внезапно перестал.
Тут все, конечно, удивились
И в сад гурьбою устремились,
И видят — на траве
Под сению ветвей
Лежит безгласный соловей.
— Но почему?! —
Тут все вскричали хором,
На труп певца
Воззрясь с укором.
Ответил старый грач:
— Я констатирую, как врач,
Наличье преждевременной
Кончины
От нижеупомянутой
Причины:
Да будет соловью
Земля, как пух, легка!
Он скушал басню Батрака!
Мораль ясна,
И вы ее поймите:
Не всякой басней
Соловья кормите.
Розовая кашка
В заре расцвечалась.
А белая пташка
По садику металась.
Самая белая
Меж белых райских птиц,
Самая несмелая,
С ветвей упала ниц.
Крылышком махает,
Крылышками блещет,
Сердцем воздыхает,
На земле трепещет.
Мать моя родная,
Мать Земля сырая,
Исповедь мою
Я не утаю.
Ветви — изумрудны,
От сестриц там бело,
Ветви — многочудны,
Быть там не сумела.
Что-то закружилось,
Что-то повлекло,
В вихре я носилась,
Стало тяжело.
Я была в усладе,
В саде и не в саде,
Выше изумруда,
Новое там чудо.
Дух мой захватило.
Выше быть ветвей!
Слабость или сила,
Но была я — с ней.
С сладостию, с нею,
Быть хочу опять,
Лишь о ней жалею.
Больше — не видать.
Полно, птичка, биться
О сырую землю.
В сердце все вместится,
Сердцу здесь я внемлю.
Я твоей был силой,
Слабостью несмелой.
С пташкой белокрылой
Быть мне птицей белой!
ЕваАдам! Адам! приникни ближе,
Прильни ко мне, Адам! Адам!
Свисают ветви ниже, ниже,
Плоды склоняются к устам.АдамПриникни ближе, Ева! Ева!
Темно. Откуда темнота?
Свисают ветви справа, слева,
Плоды вонзаются в уста.ЕваАдам! Адам! кто ветви клонит?
Кто клонит, слабую, меня?
В певучих волнах тело тонет,
Твои — касанья из огня! АдамЧто жжет дыханье, Ева! Ева!
Едва могу взглянуть, вздохнуть…
Что это: плод, упавший с древа,
Иль то твоя живая грудь? ЕваАдам! Адам! я — вся безвольна…
Где ты, где я?., все — сон иль явь?
Адам! Адам! мне больно, больно!
Пусти меня — оставь! оставь! АдамТак надо, надо, Ева! Ева!
Я — твой! Я — твой! Молчи! Молчи!
О, как сквозь ветви, справа, слева,
Потоком ринулись лучи! ЕваАдам! Адам! мне стыдно света!
О, что ты сделал? Что со мной?
Ты позабыл слова запрета!
Уйди! уйди! дай быть одной! АдамКак плод сорвал я, Ева, Ева?
Как раздавить его я мог?
О, вот он, знак Святого Гнева, —
Текущий красный, красный сок.
Лес видит, поле слышит,
В пути пройденном — след,
Словами ветер дышит,
Успокоенья нет.
В лесу сошлися двое,
И взор глядел во взор,
А Небо голубое
Глядело в тайный спор.
И лес глядел ветвями,
Стволами, и листвой,
И слушал, а полями
Шел ветер круговой.
В лесу был пир цветенья,
Вся алость красоты,
И стали чрез мгновенье
Еще алей цветы.
И лес шуршал ветвями,
И говорил листвой,
И видел, а полями
Шел ветер круговой.
В лесу сошлися двое,
А вышел только я,
Свершилось роковое,
Кровавится струя.
Лес видел, в поле пенье,
Не смыть водой всех рек,
Свершивший убиенье
Есть проклятый вовек.
Могла бы — взяла бы
В утробу пещеры:
В пещеру дракона,
В трущобу пантеры.
В пантерины — лапы —
— Могла бы — взяла бы.
Природы — на лоно, природы — на ложе.
Могла бы — свою же пантерину кожу
Сняла бы…
— Сдала бы трущобе — в учёбу!
В кустову, в хвощёву, в ручьёву, в плющёву, —
Туда, где в дремоте, и в смуте, и в мраке,
Сплетаются ветви на вечные браки…
Туда, где в граните, и в лыке, и в млеке,
Сплетаются руки на вечные веки —
Как ветви — и реки…
В пещеру без света, в трущобу без следу.
В листве бы, в плюще бы, в плюще — как в плаще бы…
Ни белого света, ни чёрного хлеба:
В росе бы, в листве бы, в листве — как в родстве бы…
Чтоб в дверь — не стучалось,
В окно — не кричалось,
Чтоб впредь — не случалось,
Чтоб — ввек не кончалось!
Но мало — пещеры,
И мало — трущобы!
Могла бы — взяла бы
В пещеру — утробы.
Могла бы —
Взяла бы.
Мы выйдем в сад с тобою, скромной,
И будем странствовать одни.
Ты будешь за травою темной
Искать купальские огни.
Я буду ждать с глубокой верой
Чудес, желаемых тобой:
Пусть вспыхнет папоротник серый
Под встрепенувшейся рукой.
Ночь полыхнет зеленым светом, —
Ведь с нею вместе вспыхнешь ты,
Упоена в волше? бстве этом
Двойной отравой красоты!
Я буду ждать, любуясь втайне,
Ночных желаний не будя.
Твоих девичьих очертаний —
Не бойся — не спугну, дитя!
Но если ночь, встряхнув ветвями,
Захочет в небе изнемочь,
Я загляну в тебя глазами
Туманными, как эта ночь.
И будет миг, когда ты снидешь
Еще в иные небеса.
И в новых небесах увидишь
Лишь две звезды — мои глаза.
Миг! В этом небе глаз упорных
Ты вся отражена — смотри!
И под навес ветвей узорных
Проникло таинство зари.
Солнце — Савлита — красивая дева,
Месяц женился на ней.
Светы — направо, и светы — налево,
Солнце поет, и под звуки напева
Розы раскрылись на сетке ветвей.
Солнце взошло, и по Небу блуждало,
Месяц сказал: «Целовались мы мало»,
Месяц бледнеет от трепета сил.
Слышит в ветвях он поющую птицу,
Видит блестящую деву Денницу,
Вмиг светлолицую он полюбил.
Он ее нежит, целует, ласкает,
Видит Перкунас измену его,
Поднял карающий меч, набегает,
Месяц разрублен, но жив. Оттого
Солнце — Савлита, пылая от гнева,
Ходит по синему Небу вдовой,
Месяц же часто в ущербе, но дева,
Диво-Денница, в сияньи напева,
Слышит, как Месяц ей шепчет: «Я твой».
В жёлтой жаркой Африке,
В центральной её части,
Как-то вдруг вне графика
Случилося несчастье.
Слон сказал, не разобрав:
«Видно, быть потопу!..»
В общем, так: один Жираф
Влюбился — в Антилопу!
Поднялся галдёж и лай,
И только старый Попугай
Громко крикнул из ветвей:
«Жираф большой — ему видней!»
«Что же, что рога у ней? —
Кричал Жираф любовно. —
Нынче в нашей фауне
Равны все поголовно!
Если вся моя родня
Будет ей не рада —
Не пеняйте на меня, —
Я уйду из стада!»
Тут поднялся галдёж и лай,
Только старый Попугай
Громко крикнул из ветвей:
«Жираф большой — ему видней!»
Папе Антилопьему
Зачем такого сына:
Всё равно, что в лоб ему,
Что по лбу — всё едино!
И Жирафов зять брюзжит:
«Видали остолопа?!»
И ушла к бизонам жить
С Жирафом Антилопа.
Поднялся галдёж и лай,
И только старый Попугай
Громко крикнул из ветвей:
«Жираф большой — ему видней!»
В жёлтой жаркой Африке
Не видать идиллий —
Льют Жираф с Жирафихой
Слёзы крокодильи…
Только горю не помочь —
Нет теперь закона:
У Жирафов вышла дочь
Замуж за Бизона!
…Пусть Жираф
был не прав,
Но виновен не Жираф,
А тот, кто крикнул из ветвей:
«Жираф большой — ему видней!»
Дубовый листок оторвался от ветки родимой
И в степь укатился, жестокою бурей гонимый;
Засох и увял он от холода, зноя и горя
И вот, наконец, докатился до Черного моря.
У Черного моря чинара стоит молодая;
С ней шепчется ветер, зеленые ветви лаская;
На ветвях зеленых качаются райские птицы;
Поют они песни про славу морской царь-девицы.
И странник прижался у корня чинары высокой;
Приюта на время он молит с тоскою глубокой,
И так говорит он: «Я бедный листочек дубовый,
До срока созрел я и вырос в отчизне суровой.
Один и без цели по свету ношуся давно я,
Засох я без тени, увял я без сна и покоя.
Прими же пришельца меж листьев своих изумрудных,
Немало я знаю рассказов мудреных и чудных».
«На что мне тебя? — отвечает младая чинара, -
Ты пылен и желт — и сынам моим свежим не пара.
Ты много видал — да к чему мне твои небылицы?
Мой слух утомили давно уж и райские птицы.
Иди себе дальше; о странник! тебя я не знаю!
Я солнцем любима, цвету для него и блистаю;
По небу я ветви раскинула здесь на просторе,
И корни мои умывает холодное море».
Настала ночь. Таинственно журчащий
Почти смолкал в траве росистой ключ,
И по ветвям полузаснувшей чащи,
Блестя порой из набегавших туч,
Причудливый, чарующе манящий,
Скользил дрожа блестящий лунный луч, —
И озарив на миг кусты сирени,
Спешил вперед — к фиалкам и вервене…
Блестящий луч увидел мотылек.
Его красой безумно увлеченный,
С цветка на ветвь и с ветви на цветок,
Он за лучем погнался, ослепленный, —
Но уловить нигде его не мог.
И он упал — разбитый, утомленный,
А луч, скользя над яблоней в цвету,
Его дразнил, казалось, налету…
Ты, жаждущий душой идеала —
Таков порой и твой удел, поэт!
Тебя его сиянье ослепляло,
Манил к себе его отрадный свет, —
Надежд и сил растрачено немало…
А для тебя не стал он ближе, нет!
Ты шел вперед, мечтою окрыляем, —
Но и теперь он все ж недосягаем!
1.
ВЛЮБЛЕНИЕАмур пронзил меня стрелою,
Не знаю я, что делать мне
Куда ни гляну — вижу Хлою…
Амур пронзил меня стрелою,
Моей любви никак не скрою,
Сгорая в сладостном огне.
Амур пронзил меня стрелою,
Не знаю я, что делать мне.
2.
ОТВЕРГНУТАЯ СТРАСТЬОтвергнута любовь поэта…
Ах, Хлоя, бессердечна ты!
В моих глазах не стало света,
Отвергнута любовь поэта…
От ароматного букета
Остались вялые цветы…
Отвергнута любовь поэта…
Ах, Хлоя, бессердечна ты!
3.
СЧАСТЛИВЫЙ ПРИМЕРВоркуют голуби премило
Меж зеленеющих ветвей.
Весна объятья им открыла…
Воркуют голуби премило,
Любовь их нежно истомила,
Они спешат отдаться ей.
Воркуют голуби премило
Меж зеленеющих ветвей…
4.
УТЕШЕНИЕЧто плакать о любви несчастной,
Когда огонь в крови горит!
Весной веселой и прекрасной
Что плакать о любви несчастной…
Зовут к забаве сладострастной
Меня наперсницы харит.
Что плакать о любви несчастной,
Когда огонь в крови горит!
Я стою в тени дубов священных,
Страж твоих угодий сокровенных,
Кормчая серебряных путей!
И влачит по заводям озерным
Белый челн, плывущий в небе черном,
Тусклый плен божественных сетей.И влачатся, роясь под скалами,
Змеи-волны белыми узлами;
И в крылатых просветах ветвей,
Дея чары и смыкая круги,
Ты на звенья кованой кольчуги
Сыплешь кольца девственных кудрей.Так я жду, святынь твоих придверник,
В эту ночь придет ли мой соперник,
Чистая, стяжавший ветвь твою,
Золотой добычей торжествуя,
Избранный, от чьей руки паду я,
Кто мой скиптр и меч возьмет в бою.Обречен ли бранник твой, Диана,
Новой кровью жадный дерн кургана
Окропить и в битве одолеть?
И сойдешь ты вновь, в одеждах белых,
На устах пришельца омертвелых
Поцелуй небес напечатлеть.И доколь, кто тайн твоих достоин,
Не придет, я буду, верный воин,
Жрец и жертва, лунный храм стеречь,
Вещих листьев слушать легкий лепет
И ловить твоих касаний трепет,
Льющихся на мой отсветный меч.
Наш Сад есть единое Древо,
С многолиственным сонмом ветвей.
Его насадила лучистая Ева,
В веках и веках непорочная Дева,
И Жена,
И Матерь несчетных детей.
Наш Сад посребряет Луна,
Позлащает горячее Солнце,
Сиянье заоблачных слав,
Изумруды для ствол-облекающих трав
И листов
Нам дарует свеченье нездешних морей,
И хоть нет тем морям берегов,
Можно в малое зреть их оконце,
Что в душе раскрывается в малых озерах очей,
В духе тех, кто, от вечного Древа
Воспринявши цветочную пыль,
Так покорен качанью зеленых ветвей,
Как покорен ветрам легкозвонный ковыль,
Где звучит — не звучит многозвучность напева.
И сияет наш Сад, и цветет,
И цветы голубые дает
Хороводно-раскинутый Синь-небосвод.
И с бессмертной усмешкой Адам
Повествует о Еве пленяющей нам,
Под раскидистой тенью единого Древа.
Под склоном сетчатых ветвей
Чрез груды камней и корней
Играют, скачут, силы полны,
Твои серебряные волны;
Светло и пышно луч дневной
Скользя на грани водяные
На быстрине твоей живой
Дробится в искры огневые.
Лежу — дерев нагорных тень
Мою задумчивую лень
Своей прохладой осеняет;
В вершинах леса, там и там,
По шепотливым их листам
Мгновенный шорох пробегает —
И смолкнет вдруг, и вдруг сильней
Зашевелится мрак ветвей,
И лес пробудится дремучий,
И в чаще ходит шум глухой —
Здесь и тогда, ручей гремучий,
Твой говор слышен волновой!
Люблю его; ему внимая,
Я наслаждаюсь — и во мне
Мечта яснеет золотая
О незабвенной стороне…
Бегите дни, как эти воды,
Бегите дни быстрей, быстрей,
Да вновь священный луч свободы
В душе заискрится моей!
Широко раскинулся ветвями,
Чуждый неба, звуков и лучей,
Целый лес кораллов под волнами,
В глубине тропических морей.
Миллионам тружеников вечных —
Колыбель, могила и приют,
Дивный плод усилий бесконечных,
Этот мир полипы создают.
Каждый род — ступень для жизни новой —
Будет смертью в камень превращен,
Чтобы лечь незыблемой основой
Поколеньям будущих времен;
И встает из бездны океана,
И растет коралловый узор;
Презирая натиск урагана,
Он стремится к небу на простор,
Он вознесся кружевом пурпурным,
Исполинской чащею ветвей
В полусвете мягком и лазурном
Преломленных, трепетных лучей.
Час придет — и гордо над волнами,
Раздробив их влажный изумруд,
Новый остров, созданный веками,
С торжеством кораллы вознесут…
О, пускай в глухой и темной доле,
Как полип, ничтожен я и слаб, —
Я могуч святою жаждой воли,
Утомленный труженик и раб!
Там, за далью, вижу я: над нами
Новый рай, лучами весь облит,
Новый остров, созданный веками,
Высоко над бездною царит.
Тогда как льется все случайней
Людской толпы ненужный гам,
Весну приготовляя втайне,
Смеется Март назло дождям.
Для вербы, горестно склоненной,
Когда и целый мир поник,
Он нежно золотит бутоны,
Разглаживает воротник.
Идет, как парикмахер ловкий,
В оцепенелые поля
Своею белою пуховкой
Напудрить ветви миндаля.
Природа тихо отдыхает,
А он спустился в голый сад,
Бутоны роз он одевает
В зелено-бархатный наряд.
Придумывая ряд сольфеджий,
Насвистывая их дроздам,
Сажает в поле он подснежник,
Фиалки сеет там и сям.
И у струи оледенелой,
Где боязливый пьет олень,
Он ландыша бубенчик белый
Заботливо скрывает в тень.
В траве, чтоб ты ее сбирала,
Припрятал землянику он
И ветви сплел, чтоб тень скрывала
От глаз палящий небосклон.
Когда ж пройдут его недели
И вся работа свершена,
Он повернет лицо к Апрелю
И скажет: «Приходи, весна!»
Как я любил от городского шума
Укрыться в сад, и шелесту берез
Внимать, в запущенной аллее сидя…
Да жалкую шарманки отдаленной
Мелодию ловить. Ее дрожащий
Сродни закату голос: о цветах
Он говорит увядших и обманах.
Пронзая воздух парный, пролетит
С минутным шумом по ветвям ворона,
Да где-то там далеко прокричит
Петух, на запад солнце провожая,
И снова смолкнет всё, — душа полна
Какой-то безотчетно-грустной думы,
Кого-то ждешь, в какой-то край летишь,
Мечте безвестный, горячо так любишь
Кого-то… чьих-то ждешь задумчивых речей
И нежной ласки, и в вечерних тенях
Чего-то сердцем ищешь… И с тем сном
Расстаться и не может и не хочет
Душа… Сидишь забытый и один,
И над тобой поникнет ночь ветвями…
О, майская, томительная ночь,
Ты севера дитя, его поэтов
Любимый сон… Кто может спать, скажи,
Кого постель горячая не душит,
Когда, как грезу нежную, опустишь
Ты на сады и волны золотые
Прозрачную завесу, и за ней,
Прерывисто дыша, умолкнет город —
И тоже спать не может, и влюбленный
С мольбой тебе, задумчивой, глядит
В глаза своими тысячами окон…
Жертва Божья умиленна, он оставил ширь пустынь,
Сад развел, возделал нивы, истребил в полях полынь.
Кипарисные древа он насадил в своем саду,
Он до Запада от Моря обозначил борозду.
Корень длинен и развилист в должном месте утвердил,
Мир сердец срастив в единость, тем взрастил цветистость сил.
Возросли благоуханно листья, ветви, целый сад,
Благодатный и снежистый, вызрел белый виноград.
Прилетела птица Сокол, золотой, спустился вниз,
Сел, жемчужный, сел, алмазный, на высокий кипарис.
В славном граде во Сионе, Сокол сел среди ветвей,
У него сидит под сердцем сладкозвучный Соловей.
Херувимом, серафимом, на двенадцать голосов,
Распевает на две смены, по двенадцати часов.
Чинны, действенны, старинны и первичны песни все,
В них, созвонных, благовонны все цветы в своей красе.
Ах ты пташечка певуча, как утешила ты нас,
Звезды все — Седьмого Неба — ты влила в текущий час.
Не буди его в тусклую рань,
Поцелуем дремоту согрей…
Но сама — вcя дрожащая — встань:
Ты одна, ты царишь… Но скорей!
Для тебя оживил я мечту,
И минуты ее на счету…
Так беззвучна, черна и тепла
Резедой напоенная мгла…
В голубых фонарях,
Меж листов на ветвях
Без числа
Восковые сиянья плывут,
И в саду,
Как в бреду,
Хризантемы цветут…
Все, что можешь ты там, все ты смеешь теперь,
Ни мольбам, ни упрекам не верь!
Пока свечи плывут
И левкои живут,
Пока дышит во сне резеда —
Здесь ни мук, ни греха, ни стыда…
Ты боишься в крови
Своих хо́леных ног,
И за белый венок
В беспорядке косы?
О, молчи! Не зови!
Как минуты — часы
Не таимой и нежной красы.
На ветвях,
В фонарях догорела мечта
Голубых хризантем…
Ты очнешься — свежа и чиста,
И совсем… о, совсем!
Без смятенья в лице,
В обручальном кольце
Стрелка будет показывать семь…
Где ельник сумрачный стоит
В лесу зубчатым тёмным строем,
Где старый позабытый скит
Манит задумчивым покоем, Есть птица Вирь. Её убор
Весь серо-аспидного цвета,
Головка в хохолке, а взор
Исполнен скорбного привета.Она так жалостно поёт,
С такою нежностью глубокой,
Что, если к скиту забредёт
Случайно путник одинокий, Он не покинет те места:
Лес молчаливый и унылый
И скорбной песни красота
Полны неотразимой силы! Вирь тихо плачет меж ветвей,
Вирь сострадания не знает,
И человек идёт за ней
И дней печальных не считает.Безмолвной жалостью к себе,
Томленьем сладостным объятый,
Покорный горестной судьбе,
Он помнит лишь одни закаты.И вот, когда в лесу пустом
Горит заря, а ельник чёрный
Стоит на фоне золотом
Стеною траурно-узорной, С какой отрадой ловит он
Всё, что зарёй ещё печальней:
Вечерний колокольный звон,
Напевы женщин в роще дальней, И гул сосны, и ветерка
Однообразный шелест в чаще…
Невыразима их тоска,
И нет её больней и слаще! Когда же лес, одетый тьмой,
Сгустится в ней и тьма сольётся
С его могильной бахромой, —
Вирь в темноте тревожно вьётся, В испуге бьётся средь ветвей,
Тоскливо стонет и рыдает,
И тем тоскливей, тем грустней,
Чем человек больней страдает…
«Пять дней голодаю, скитаюсь, но мне
Работы нигде нет в родной стороне.
Брожу, побираясь, из дома я в дом.
Чтоб вымолить черствого хлеба с трудом».
Что держит бедняк подмастерье в руке?
Что тихо скатилось по бледной щеке?
Зачем безнадежно, сквозь листьев узор,
Блуждает от дерева к дереву взор?
А солнце сияет, кругом — тишина,
И только малиновки песня слышна.
Но дуб у опушки дрожит… Отчего?
Исчез человек меж ветвями его.
Веревку с убогого сняв узелка,
Накинула петлю на шею рука.
Повис он, — и быстро свершен переход:
Сегодня он видел последний восход.
Светает… Блестит на деревьях роса,
Как прежде, повсюду — и жизнь, и краса,
Воркует, встречая зарю, голубок,
В ветвях безучастно шумит ветерок.
Проходит лесничий. Мертвец меж ветвей?
Разрезан веревочный узел… Живей!
Идет заявить он об этом властям,
Жандармы, народ — собираются там.
Судейский в перчатках дознаться спешит:
С корыстной ли целью бродяга убит?
И тело в участок относят; потом
В овраге зароют его под кустом.
Под нумером триста десятым внести
Пришлось его в книгу. Тремстам девяти
Такую же долю рок злобный судил…
Кто в мире знавал их, и кто их любил?
Рассеян в воздухе туман голубоватый
И слабо чуется в дыхании паров,
То будто вялый лист, то будто гарь лесов.
Вхожу я в дикий бор, недвижный и мохнатый;
В нем солнце дымное сквозить из-за ветвей;
И смутны очерки просветов и теней
Вдоль мшистого ковра, под темными стволами;
Все иглы бурые лоснятся под ногами
Да корни старые пересекают путь;
Душистым воздухом упиться хочет грудь;
В нем бодрость разлита и странная тревога,
Как будто счастие виднеется с порога,
Живое, близкое, и шлет волшебный зов
На труд, на радости, на светлый ряд годов -
И окрыленный шаг уж вас торопит к цели
Но вдруг вы видите: прямые ветви ели
Так хмуро замерли с их темной бахромой,
Так явственно исчез крылатый мир лесной,
Что в этой тишине и ясности красивой
Душа смущается печалью молчаливой,
Невольно сладостной, как будто дальний хор
Напевы юности приносит в тихий бор
И тени прошлого, при блеске паутины,
Незримо светятся с улыбкою кончины.
Я дошел до звенящаго дерева,
Там ветви слагались в храм.
Благовонное алое марево,
Огонь и жертва богам.
Я стоял у поющаго дерева,
Был брат я шмелям и жукам.
И с пчелой устремлялся я в зарево,
Был пономарь мотылькам.
Я стихами,
И мечтою,
Молодою,
Им звонил.
Под ветвями,
Межь цветами,
Был в том храме
Звон кадил.
Я с Весною,
Как струною,
К свету, к зною
Говорил.
Были взоры,
Разговоры,
Были хоры
Нежных сил.
Я с осою
Полосою
Нижних воздухов летел.
Я смеялся,
Расцвечался,
Забавлялся,
Как хотел.
Вот с пчелою отягченной
В улей сонный я лечу,
В улей звонный, отдаленный,
Держим путь мы по лучу.
Вот и бронзовка, с крылами
Как златистый изумруд,
Зеленея над цветами,
Потонула в гулком храме,
Радость в песне, Солнце с нами,
Здравствуй, бронзовка, я тут.
И в этих чащах,
И в этих кущах,
Ветвей поющих,
И пчел звенящих,
В благоуханьи,
И в озареньи,
В оцепененьи,
И расцветаньи,
Упившись медом,
Первичным млеком,
Я с вешним годом,
Нечеловеком,—
Нечеловеком,
По тайным всходам,
Лечу и рею,
И разумею.
Мечтой моею
Всхожу к порогам
Иного сада,
Иного лада,
Иного строя,
Где заодно я
С Всесильным Богом,
Мы Вечность мерим
Весенней птицей,
Веселым зверем,
Их вереницей,
Лучом, зарницей,—
Средь снов текущих,
С пчелой летящей
Сквозистой чащей
Ветвей цветущих,
Я в райских кущах,
В Весне манящей
Я стих звенящий.
(Посв. Н. Ф. Христиановичу)
В тепле злое горе цветет — зеленеет,
Как будто его солнце вешнее греет…—
Оттаяли слезы и льются ключом,—
А там над могильным, сыпучим бугром
Березка стоит и в снегу коченеет.
Но будет пора, холод в душу сойдет,
И горе застынет, как будто замрет…—
А там, над могилкой, повеет весною,
Березка очнется, и свежей листвою
Оденутся длинные сети ветвей,
И дети сбегутся с цветами сирени,
И, молча, сойдутся могильные тени
Внимать голосам беззаботных детей.
(Посв. Н. Ф. Христиановичу)
В тепле злое горе цветет — зеленеет,
Как будто его солнце вешнее греет…—
Оттаяли слезы и льются ключом,—
А там над могильным, сыпучим бугром
Березка стоит и в снегу коченеет.
Но будет пора, холод в душу сойдет,
И горе застынет, как будто замрет…—
А там, над могилкой, повеет весною,
Березка очнется, и свежей листвою
Оденутся длинные сети ветвей,
И дети сбегутся с цветами сирени,
И, молча, сойдутся могильные тени
Внимать голосам беззаботных детей.
Я дошел до звенящего дерева,
Там ветви слагались в храм.
Благовонное алое марево,
Огонь и жертва богам.
Я стоял у поющего дерева,
Был брат я шмелям и жукам.
И с пчелой устремлялся я в зарево,
Был пономарь мотылькам.
Я стихами,
И мечтою,
Молодою,
Им звонил.
Под ветвями,
Меж цветами,
Был в том храме
Звон кадил.
Я с Весною,
Как струною,
К свету, к зною
Говорил.
Были взоры,
Разговоры,
Были хоры
Нежных сил.
Я с осою
Полосою
Нижних воздухов летел.
Я смеялся,
Расцвечался,
Забавлялся,
Как хотел.
Вот с пчелою отягченной
В улей сонный я лечу,
В улей звонный, отдаленный,
Держим путь мы по лучу.
Вот и бронзовка, с крылами
Как златистый изумруд,
Зеленея над цветами,
Потонула в гулком храме,
Радость в песне, Солнце с нами,
Здравствуй, бронзовка, я тут.
И в этих чащах,
И в этих кущах,
Ветвей поющих,
И пчел звенящих,
В благоуханье,
И в озаренье,
В оцепененье,
И расцветанье,
Упившись медом,
Первичным млеком,
Я с вешним годом,
Нечеловеком, —
Нечеловеком,
По тайным всходам,
Лечу и рею,
И разумею.
Мечтой моею
Всхожу к порогам
Иного сада,
Иного лада,
Иного строя,
Где заодно я
С Всесильным Богом,
Мы Вечность мерим
Весенней птицей,
Веселым зверем,
Их вереницей,
Лучом, зарницей, —
Средь снов текущих,
С пчелой летящей
Сквозистой чащей
Ветвей цветущих,
Я в райских кущах,
В Весне манящей
Я стих звенящий.
О други! прежде чем покинем мирный кров,
Где тихо протекли дни нашего безделья
Вдали от шумного движенья городов,
Их скуки злой, их ложного веселья,
Последний кинем взгляд с прощальною слезой
На бывший наш эдем!.. Вот домик наш укромной:
Пусть век благой пенат хранит его покой
И грустная сосна обемлет ветвью темной!
Вот лес, где часто мы внимали шум листов,
Когда сквозит меж них луч солнца раскаленной…
Склонитесь надо мной с любовью вожделенной,
О ветви мирные таинственных дубров!
Шуми, мой светлый ключ, из урны подземельной
Шуми, напомни мне игривою струей
Мечты, настроены под сладкий говор твой,
Унывно-сладкие, как песни колыбельны!..
А там, - там, на конце аллеи лип и ив,
Колодезь меж дерев, где часто, ночью звездной,
Звенящий свой кувшин глубоко опустив,
Дочь поля и лесов, склонясь над темной бездной,
С улыбкой образ свой встречала на водах
И любовалась им, и тайно помышляла
О стройном юноше, — а небо обвивало
Звездами лик ее на зыблемых струях.
В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей, —
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.
Пролетев над поляною
И людей увидав с высоты,
Избрала деревянную
Неприметную дудочку ты,
Чтобы в свежести утренней,
Посетив человечье жилье,
Целомудренно бедной заутреней
Встретить утро мое.
Но ведь в жизни солдаты мы,
И уже на пределах ума
Содрогаются атомы,
Белым вихрем взметая дома.
Как безумные мельницы,
Машут войны крылами вокруг.
Где ж ты, иволга, леса отшельница?
Что ты смолкла, мой друг?
Окруженная взрывами,
Над рекой, где чернеет камыш,
Ты летишь над обрывами,
Над руинами смерти летишь.
Молчаливая странница,
Ты меня провожаешь на бой,
И смертельное облако тянется
Над твоей головой.
За великими реками
Встанет солнце, и в утренней мгле
С опаленными веками
Припаду я, убитый, к земле.
Крикнув бешеным вороном,
Весь дрожа, замолчит пулемет.
И тогда в моем сердце разорванном
Голос твой запоет.
И над рощей березовой,
Над березовой рощей моей,
Где лавиною розовой
Льются листья с высоких ветвей,
Где под каплей божественной
Холодеет кусочек цветка, —
Встанет утро победы торжественной
На века.