Каждый раз, дитя, когда увижу
Твоего отца,
Я люблю тебя и ненавижу
Без конца:
О тебе он мне напоминанье,
О тебе укор…
И твоя любовь, твое страданье —
Мой позор!
Не знали долго ваши взоры,
Кто из сестёр для них «она»?
Здесь умолкают все укоры, —
Ведь две мы. Ваша ль то вина?
— «Прошёл он!» — «Кто из них? Который?»
К обоим каждая нежна.
Здесь умолкают все укоры. —
Вас двое. Наша ль то вина?
О, не смотри в глаза мои с укором,
Не призывай к безмолвию и сну!
Я знаю, друг, за этим темным взором
Таится страсть за прежнюю весну…
Весна была! В небесных сферах дальных
Горели звезды; их затмила ты
Сверканьем глаз веселых и печальных,
Что ярче звезд, превыше красоты…
О, не смотри в глаза мои с укором
И дай вкусить былого торжества!
Ты знаешь, друг, за этим гордым взором —
И жизнь, и смерть, и облик божества! 5 января 1900
Пусть тот, чья честь не без укора,
Страшится мнения людей;
Пусть ищет шаткой он опоры
В рукоплесканиях друзей!
Но кто в самом себе уверен,
Того хулы не потрясут —
Его глагол нелицемерен,
Ему чужой не нужен суд.Ни пред какой земною властью
Своей он мысли не таит,
Не льстит неправому пристрастью,
Вражде неправой не кадит.
Ни пред венчанными царями,
Ни пред судилищем молвы
Он не торгуется словами,
Не клонит рабски головы.Друзьям в угодность, боязливо
Он никому не шлет укор;
Когда ж толпа несправедливо
Свой постановит приговор,
Один, не следуя за нею,
Пред тем, что чисто и светло,
Дерзает он, благоговея,
Склонить свободное чело.
Я не хочу, чтоб свет узнал
Мою таинственную повесть;
Как я любил, за что страдал,
Тому судья лишь бог да совесть!..
Им сердце в чувствах даст отчет;
У них попросит сожаленья;
И пусть меня накажет тот,
Кто изобрел мои мученья;
Укор невежд, укор людей
Души высокой не печалит;
Пускай шумит волна морей,
Утес гранитный не повалит;
Его чело меж облаков,
Он двух стихий жилец угрюмый,
И кроме бури да громов
Он никому не вверит думы…
Слушай горькие укоры
Милых пламенных подруг
И внимательные взоры
Обведи с тоской вокруг.Все такое ж, как и прежде,
Только ты уже не тот.
В сердце места нет надежде,
Побежденный Дон-Кихот.Перед гробом Дульцинеи
Ты в безмолвии стоишь.
Что же все твои затеи,
И кого ты победишь? Пораженье не смутило
Дон-Кихотовой души,
Но, хотя б вернулась сила,
В битву снова не спеши.С бою взятые трофеи
Ты положишь перед кем?
Над молчаньем Дульцинеи
Ты и сам угрюмо нем.Украшать ее гробницу?
Имя Дамы прославлять?
Снова славную страницу
В книгу бытия вписать? Для того ли Дульцинея
К Дон-Кихоту низошла
И, любовью пламенея,
Одиноко умерла?
Не могу я забыть неотступный укор,
Что застыл в глубине неподвижных очей,
Они повсюду со мной, этот мертвенный взор,
И в сиянии дня, и в молчаньи ночей.
Всюду вижу ее, хоть ее уже нет,
С кем когда-то восторг и страданье делил,
Ту, в чьем сердце всегда находил я ответ,
Ту, кого я ласкал, и, лаская, убил.
Сколько раз я внимал рокотанью морей,
Сколько раз уходил в безмятежие гор,
Но во мраке ночном и в сияньи лучей
Пред собой я встречал укоризненный взор.
Всюду вижу как сон — запрокинутый труп,
Он молчит, он живет выраженьем лица,
И усмешкой немой исказившихся губ
Он со мной говорит говорит — без конца.Год написания: без даты
Гнуснейший червь — сомнения укоры,
Гнуснейший яд — в свои не верить силы:
Я их познал, был на краю могилы, —
Росток, лишенный дружеской опоры.
И ты к нему склонил с участьем взоры.
И вкруг тебя росток обвился хилый;
И если он воспрянет, легкокрылый,
То ты — пособник, благостный и скорый.
И, может быть, со временем аллеи
Украсит он в саду чудесной феи,
Той, что тебя избранием почтила.
Про этот сад мне нянька говорила:
И там для слуха все — очарованье,
И песнь цветов, и веток лепетанье.
Кротко крадешься креповым трэном,
Растянувшись, как дым, вдоль паркета;
Снеговым, неживым манекеном,
Вся в муар серебристый одета.
Там народ мой — без крова; суровый
Мой народ в униженье и плене.
Тяжелит тебя взор мой свинцовый.
Тонешь ты в дорогом валансьене.
Я в полях надышался свинцами.
Ты — кисейным, заоблачным мифом.
Пропылишь мне на грудь кружевами,
Изгибаясь стеклярусным лифом.
Или душу убил этот грохот?
Ты молчишь, легкий локон свивая
Как фонтан, прорыдает твой хохот,
Жемчуговую грудь изрывая.
Ручек матовый мрамор муаром
Задымишь, запылишь. Ты не слышишь?
Мне в лицо ароматным угаром
Ветер бледнопуховый всколышешь
Да! жестоки и строги укоры!
Но тебе все равно ведь, как видно!
Ты закинула руки бесстыдно
И бесстыдно уставила взоры.
Ты молчишь. Ты стальному упорству
Предала свою детскую душу.
Но я криком молчанье нарушу!
Плачь! проси о пощаде! притворствуй!
Этот стан, слишком гибкий и стройный,
Эта грудь, за разрезом рубашки,
Эти плечи, колени и ляжки,
Одного лишь — побоев достойны!
Все, что нынче ласкал я с любовью,
Я желал бы избить беспощадно!
Ах, как было бы сердцу отрадно
Видеть всю тебя залитой кровью!
А когда бы, под свист скорпиона,
Ты ко мне обратилась, стеная,
На тебя посмотрел бы тогда я,
Вот как ты сейчас смотришь, Миньона!
В этом доме большом раньше пьянка была
Много дней, много дней,
Ведь в Каретном ряду первый дом от угла -
Для друзей, для друзей.
За пьянками, гулянками,
За банками, полбанками,
За спорами, за ссорами, раздорами
Ты стой на том,
Что этот дом -
Пусть ночью, днем -
Всегда твой дом,
И здесь не смотрят на тебя с укорами.
И пускай иногда недовольна жена -
Но бог с ней, но бог с ней! -
Есть у нас нечто больше, чем рюмка вина, -
У друзей, у друзей.
За пьянками, гулянками,
За банками, полбанками,
За спорами, за ссорами, раздорами
Ты стой на том,
Что этот дом -
Пусть ночью, днем -
Всегда твой дом,
И здесь не смотрят на тебя с укорами.
Я счастье разбил с торжеством святотатца,
И нет ни тоски, ни укора,
Но каждою ночью так ясно мне снятся
Большие, ночные озера.
На траурно-черных волнах ненюфары,
Как думы мои, молчаливы,
И будят забытые, грустные чары
Серебряно-белые ивы.
Луна освещает изгибы дороги,
И видит пустынное поле,
Как я задыхаюсь в тяжелой тревоге
И пальцы ломаю до боли.
Я вспомню, и что-то должно появиться,
Как в сумрачной драме развязка:
Печальная девушка, белая птица
Иль странная, нежная сказка.
И новое солнце заблещет в тумане,
И будут стрекозами тени,
И гордые лебеди древних сказаний
На белые выйдут ступени.
Но мне не припомнить. Я, слабый, бескрылый,
Смотрю на ночные озера
И слышу, как волны лепечут без силы
Слова рокового укора.
Проснусь, и как прежде уверены губы,
Далеко и чуждо ночное,
И так по-земному прекрасны и грубы
Минуты труда и покоя.
Зачем ты вновь стоишь уныло предо мной.
Моя печаль, с своим туманным взором,
С поникшею от слез и горя головой,
И смотришь на меня с немым укором?
Прочь, ненавистная! Довольно ты меня
В мой долгий век томила и терзала…
Пусть я давно—перед закатом поздним дня,
Все-жь жить хочу я страстно, как бывало!
Кругом—родных полей пестреющий ковер
И пенье птиц, цветов благоуханье,
Журчанье ручейков… Куда ни кинешь взор, —
Везде восторг и жизнь, и ликованье…
Ужель весь этот блеск и красота, и шум
Не для меня назначены судьбою?
Ужель в моей душе нет больше сладких дум
И чар любви не реет надо мною?
Ответа нет!… И вновь стоит передо мной
Моя печаль, с своим туманным взором,
С поникшею от слез и горя головой,
И смотрит на меня с немым укором…
А. Монастырский.
Бордости голос, звенящий подобно трубе!
Отблеск пожара, враги в безпощадной борьбе,
Звезды из крови на золоте ратной кольчуги, —
Громко звучит он, смолкая подобно трубе.
Голос вражды! Заглушенный рыданием вьюги —
Колокол На море! В диком, безумном испуге
Мечется жизнь на своем берегу, а во мгле
Звон замирает в рыданиях бешеной вьюги.
Голос желаний! Гуляки… Вино на столе…
Призрак веселья, румянец на влажном челе…
Ночь наступает, и говор гуляк попу пьяных,
Крики и хохот стихают в удушливой мгле.
Голос нам чуждый! Простор, затонувший в туманах;
Жизнь и движение в пестрых идут караванах,
Браки, разсчеты… Под громкий мотив плясовой
Корчат носителей света шуты в балаганах.
Гнева, укоров, соблазна призыв роковой,
Все голосе, искушавшие душу собой —
Все да умолкнут в великом а грозном молчаньи,
Гнева, укоров, соблазна призыв роковой!
Звонкия фразы, реторики жалкой старанья
Все обелить, приискать для всего оправданья —
Смолкните вы, голоса, искушавшие нас,
Смолкните все в величавом и строгом молчаньи.
Мы уж не те! Наступает прозрения час;
В сердце собой заглушая смущающий глас—*
Громче звучит неподкупное истины слово,
Смолкните вы, голосе, соблазнявшие нас.
Стихнув, замрите пред силою дивнаго зова:
Он открывает нам двери чертога святого,
Света желаннаго льются оттуда струи;
Все голоса, искушенья вещавшие слово —
Все заглушает божественный голос!
О. Чюмина.
Печально я гляжу на наше поколенье.
Еще так молодо — и так изнурено!
Под жалким бременем гнилаго истощенья,
На ножках жиденьких волочится оно.
Мы, франты модные, едва из колыбели
Лорнеткою двойной мы оседлаем нос,
И Невский тротуар шлифуем мы без цели,
И Английский пробор — главнейший наш вопрос.
К морозу, к слякоти спокойно-равнодушны,
С визитами спешим мы с самаго утра,
И шею вытянув, невыразимо-скучны,
Картавим про балы, концерты, вечера!
Пропитаны насквозь натянутостью модной,
От ближних мы таим свой тощий кошелек,
И в долг везде берем с осанкой благородной,
И также рыцарски долгов не платим в срок.
Едва коснемся мы до счетов кредиторов —
И после под столом лежат они в пыли;
Из каждой лавки мы, не слушая укоров,
Товары модные без денег извлекли.
Пиджаки новые, красивые жилеты
Восторгом сладостным нам сердце шевелят,
И жадно мы спешим стянуть себя в корсеты,
Чтоб стан свой обратить в красивый перехват.
И предков нам смешны большие шаравары,
Их добросовестный обемистый сюртук,
И любит хохотать, пуская дым сигары,
Над толстым дедом тощий внук.
Толпою вялою, измученной, плешивой,
С лорнеткой на носу, в коротеньком пальто,
Тащиться будем мы походкою ленивой,
Пока нас схватит грипп, и станем мы — ничто.
И прах наш, с возгласом сердитаго укора,
Портной наш оскорбит презрительным плевком —
Насмешкой горькою бедняги-кредитора
Над прогоревшим должником!...
Возможно ль задушить, осилить угрызенья?
В нас копошась, они в ожесточенье
Нас гложут, точат нас как гусеница — дуб,
Как рой червей неугомонных — труп.
Возможно ль задушить, осилить угрызенья?
Каким вином, струей какого элексира
Безжалостно мы опьяним врагов?
Как куртизанки, жадностью вампира
Они одарены, терпеньем муравьев,
Где есть струя такого элексира?
Скажи, волшебница, поведай мне о том, —
Я — раненый среди бойцов убитых.
Их мертвые тела лежат на мне пластом,
И в сердце — боль укоров ядовитых, —
Забвенье где? Поведай мне о том.
Над павшим вороны кружатся в нетерпенье,
За ним из тьмы следит голодный волк,
Скажи борцу, исполнившему долг,
Что он найдет и крест, и погребенье,
За ним из сумрака следит голодный волк.
Рассеется ли мрак — зловещий, как могила?
Погасли молнии, затмилися светила?
И в небесах — безрадостная мгла,
Глубокая, густая, как смола.
Рассеется ли мрак — зловещий, как могила?
Надежда ясная угасла, как свеча
В окне гостиницы, и путники влача
Усталые, израненые ноги,
В стенах ее не отдохнут с дороги.
Надежда ясная угасла, как свеча.
Скажи: тебе не жаль подпавших осужденью?
Безжалостный ты знаешь приговор?
Знаком тебе отравленный укор,
Которому сердца являются мишенью?
Скажи, тебе не жаль подпавших осужденью?
О, невозвратное! Я власть твою кляну.
Как муравей закравшись в глубину,
Упорно, медленно подтачивает зданье —
Подтачиваешь ты нам душу в основанье,
О, невозвратное, я власть твою кляну!
В улику неправд был Израилю дан
Предтеча — креститель Христа — Иоанн.
‘О Ирод, — взывал он, — владыко земной!
Преступно владеешь ты братней женой’.
Глагол Иоанна тревожил царя
Досадным укором, но, гневом горя,
Царь Ирод смирял свое сердце над ним —
Зане Иоанн был народом любим, —
И долго в темнице предтеча сидел,
И царь над ним казни свершать не хотел, —
Тем паче, что в дни испытаний и бед
Нередко его призывал на совет. И молчит Иродиада,
Втайне яростью дыша, —
В ней глубоко силу яда
Скрыла женская душа.
Лишь порой, при том укоре,
Вдруг в чертах ее и взоре
Проявляется гроза.
Жилы стянуты над бровью,
И отсвечивают кровью
В злобном выступе глаза. Месть ехидны палестинской
Зреет… Мысль проведена —
И усмешкой сатанинской
Осклабляется она.
О пророк! За дерзновенье
Ждет тебя усекновенье.
За правдивые слова,
За святую смелость речи —
У крестителя-предтечи
Отсечется голова! В царский праздник пир был велий.
Вечер. Трапеза полна.
Много всяческих веселий,
Много брашен, пряных зелий
И янтарного вина.
Весел Ирод, — царской лаской
Взыскан двор… Но царь глядит, —
Кто ему искусной пляской
В этот вечер угодит?
Струн кимвальных мириады
Потряслись… Отверзлась дверь —
И внеслась Иродиады
Соблазнительная дщерь. Пляшущая плавает роз в благоухании,
В пламени зениц ее — сила чародейская,
Стан ее сгибается в мерном колыхании —
Стройный, как высокая пальма иудейская;
Кудри умащенные блещут украшеньями
Перлов, камней царственных, радужно мерцающих;
Воздух рассекается быстрыми движеньями
Рук ее, запястьями звонкими бряцающих.
Вихрем вдруг взвилась она — и, взмахнув
прельстительно
Легкими одеждами звездно-серебристыми,
Стала вдруг поникшая пред царем почтительно,
Взор потмив ресницами трепетно-пушистыми. И плясавшую так чудно
Царь готов вознаградить,
И клянется безрассудно
Ей — что хочет — подарить.
Требуй, дочь Иродиады,
Той убийственной награды,
Что утешна будет ей —
Злобной матери твоей!
‘Царь! Ты видел пляску-чудо,
Так обет исполни ж свой —
Подавай плясунье блюдо
С Иоанна головой! И, пустивший зло в огласку,
Вестник правды меж людей
Заплатил за эту пляску
Честной кровию своей!
Пусть ликует в силах ада
На земле Иродиада!
В божьем небе твой престол.
Здесь безглавье есть венчанье
За святое немолчанье,
За торжественный глагол. Пляска смерти завершилась, —
Голова усечена.
Кончен пир. Угомонилась
Змеедушная жена.
Но рассказывали люди,
Что святая голова
Повторяла и на блюде
Те же смелые слова.
Зафна, Лида и толпа греческих девушек.ЗафнаЧто ты стоишь? Пойдем же с нами
Послушать песен старика!
Как, струн касаяся слегка,
Он вдохновенными перстами
Умеет душу волновать
И о любви на лире звучной
С усмешкой страстной напевать.ЛидаОставь меня! Певец докучный,
Как лунь, блистая в сединах,
Поет про негу, славит младость —
Но нежных слов противна сладость
В поблеклых старости устах.ЗафнаТебя не убедишь словами,
Так силой уведем с собой.
(К подругам)
Опутайте ее цветами,
Ведите узницу со мной.——Под ветхим деревом ветвистым
Сидел старик Анакреон:
В честь Вакха лиру строил он.
И полная, с вином душистым,
Обвита свежих роз венцом,
Стояла чаша пред певцом.
Вафил и юный, и прекрасный,
Облокотяся, песни ждал;
И чашу старец сладострастный
Поднес к устам — и забряцал…
Но девушек, с холма сходящих,
Лишь он вдали завидел рой,
И струн, веселием горящих,
Он звонкий переладил строй.ЗафнаПевец наш старый! будь судьею:
К тебе преступницу ведем.
Будь строг в решении своем
И не пленися красотою;
Вот слушай, в чем ее вина:
Мы шли к тебе; ее с собою
Зовем мы, просим; но она
Тебя и видеть не хотела!
Взгляни — вот совести укор:
Как, вдруг вся вспыхнув, покраснела
И в землю потупила взор!
И мало ли что насказала:
Что нежность к старцу не пристала,
Что у тебя остыла кровь!
Так накажи за преступленье:
Спой нежно, сладко про любовь
И в перси ей вдохни томленье.——Старик на Лиду поглядел
С улыбкой, но с улыбкой злою.
И, покачав седой главою,
Он тихо про любовь запел.
Он пел, как грозный сын Киприды
Своих любимцев бережет,
Как мстит харитам за обиды
И льет в них ядовитый мед,
И жалит их, и в них стреляет,
И в сердце гордое влетя,
Строптивых граций покоряет
Вооруженное дитя…
Внимала Лида, и не смела
На старика поднять очей
И сквозь роскошный шелк кудрей
Румянца пламенем горела.
Всё пел приятнее певец,
Всё ярче голос раздавался,
В единый с лирой звук сливался;
И робко Лида, наконец,
В избытке страстных чувств вздохнула,
Приподняла чело, взглянула…
И не поверила очам.
Пылал, юнел старик маститый,
Весь просиял; его ланиты
Цвели как розы; по устам
Любви улыбка пробегала —
Усмешка радостных богов;
Брада седая исчезала,
Из-под серебряных власов
Златые выпадали волны…
И вдруг… рассеялся туман!
И лиру превратя в колчан,
И взор бросая, гнева полный,
Грозя пернатого стрелой,
Прелестен детской красотой,
Взмахнул крылами сын Киприды
И пролетая мимо Лиды,
Ее в уста поцеловал.
Вздрогнула Лида и замлела,
И грудь любовью закипела,
И яд по жилам пробежал.Между 1826 и 1829ст. 2 Послушать песни старика
ст. 39 Вот видишь совести укор
ст. 42 И мало ли что ни сказалаПервоначально: ст. 15 Запутайте ее цветами
ст. 63-64 [И] все приятней [пел] певец,
[И] ярче голос раздавался
ст. 71-73 Старик пылал, лицо юнело,
[В лучах божественных яснело;
По расцветающим] устам.Сын Киприды (ант. миф.) — Амур. Киприда — одно из имен Афродиты, богини красоты и любви.
Старец
Не для забавных разговоров
Мы собрались под эту сень:
От тяжких совести укоров
Сегодня, в покаянный день,
Очистить душу мы решили.
Поведать все, в чем согрешили.
Я этой самою рукою
“Гнездо Дворянское” сгубил.
“Отцы и дети” были мною
Истерзаны во цвете сил…
Арбенин (перебивая)
Тебе Господь давно простил,
Мой тяжелее грех — еще бы!
Я “Петербургские трущобы”
Недавно по миру пустил!
Россиев (скромно)
Я только помыслом виновен:
На Немировича пошел,
Да скоро бросил — час неровен,
Кулак у Данченки тяжел!
Дьяконов
Я Достоевского во гробе
Своею драмой повернул.
Притронуться к такой особе
Никто доселе не дерзнул!
Но с той поры, лишь ночь приходит…
Старец (перебивая)
Тсс!.. тише! кто-то к нам подходит.
(Показывается из-за кустов Евдокимов и медленно подходит, понуря голову).
Кто ты, тоскующая тень?
Евдокимов (мрачно)
Сегодня покаянный день,
И я пришел очистить совесть;
Мою страдальческую повесть
Я вам поведать пожелал.
Я за кустами здесь стоял,
Я слышал ваши разговоры,
И жгучей совести укоры
Я с новой силой испытал!
Вы были только неразумны,
Душа ж у вас почти чиста,
И позавидовав безумно,
К вам вышел я из-за куста.
Да, вышел я, чтоб вам открыться
В сей грозный покаянный час.
Что прежде, чем беде свершиться,
Я был, пожалуй, лучше вас!
Щадил Тургенева морщины.
Дворянских гнезд не разорял.
На беззащитные седины
Руки своей не подымал.
Но власть греха непобедима!..
Так слушайте .ж, что сделал я:
Я скрал у Горького Максима
Его любимое дитя!..
Был Горький горд своим Фомою,
Любил Гордеева, как дочь.
Об стенку бился головою,
Но уж не мог беде помочь!..
Фома детина был здоровый.
Его я ловко раскроил…
Я продал часть в Театр Новый,
Часть у Шабельской схоронил…
Несчастные не замечали,
Что от Гордеева едва ли
Остался целым хоть кусок:
Изрезан вдоль и поперек,
Ни головы, ни рук, ни ног…
К Яворской подошел я смело,
Я ей сказал: pardon, madamе.
Не прогорело б ваше дело.
Внемлите дружеским словам!
Ужель не замечали вы.
Что ваш Фома без головы?
— Без головы? — так что ж такое —
Поверьте, это все пустое —
Не в каждой голове есть прок!
— Но ваш Фома без рук, без ног!
— Так ведь никто же не узнает,
Что в нем кусочков не хватает.
А для меня — даю вам слово —
В том есть особенная соль:
Из места этого пустого.
Из ничего — создам я роль!
— Но как Гордеева поставить?
Хоть труп Фома, но — видит Бог —
Не может он стоять без ног!
А эти ноги — каюсь вам —
Шабельской продал я, мадам!
Так я сказал. — Что после было,
Я не могу вам передать.
Но знайте — никакая сила
Мне с той поры бы не внушила
По Мойке ночью проезжать.
(Смолкает, закрыв лицо руками. Компания “Неизвестных” начинает громко хохотать).
Неизвестные
Как он наивен! Ха! Ха! Ха!
Он мыслит: большего греха
И не придумать никому!
Так слушай: ты убил Фому,
А мы над трупом надругались;
Мы целой стаею собрались,
Кто руку дал, кто нос, кто глаз,
И склеился Фома у нас.
Теперь взгляни в Театр Новый;
Живой, веселый и здоровый.
Искусством слабых лицедеев
Поставлен там Фома Гордеев!
Евдокимов (ликуя)
О радость! Тяжесть преступленья
Теперь с души моей слетит.
Мои услышаны моленья
И Горький сам меня простит.
А вас — в смирении моем,
Я вас казню презренья взором,
Я вас казню своим позором.
Во все редакции письмом…
(Из 3-ей Песни Евгения Онегина.)
Я к вам пишу — чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узналиб никогда,
Когдаб надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Все думат, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
Но говорят, вы нелюдим,
В глуши, в деревне все вам скучно, А мы… ничем мы не блестим,
Хоть вам и рады простодушно.
Зачем вы посетили нас?
В глуши забытаго селенья
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горькаго мученья.
Души неопытной волненья
Смирив со временем — как знать?
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать…
Другой!.. нет! никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в высшем суждено совете…
То воля Неба: я твоя,
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья вернаго с тобой —
Я знаю, ты мне послан Богом,
До гроба ты хранитель мой…
Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был ужь мил,
Твой чудный взгляд меня томил.
В душе твой голос раздавался
Давно… нет! это был не сон!
Ты чуть вошел, я вмиг узнала, Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!
Не правда ль? я тебя слыхала:
Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала,
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души?
И в это самое мгновенье
Не ты ли, милое виденье,
В прозрачной темноте, мелькнул,
Приникнул тихо к изголовью,
Не ты ль, с отрадой и любовью,
Слова надежды мне шепнул?
Кто ты: мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель?
Мои сомненья разреши:
Быть может, это все пустое,
Обман неопытной души,
И суждено совсем иное…
Но так и быть! Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слезы лью,
Твоей защиты умоляю…
Вообрази — я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Разсудок мой изнемогает,
И, молча, гибнуть я должна. Я жду тебя: единым взором
Надежды сердца оживи,
Иль сон тяжелый перерви…
Увы, заслуженным укором!
Кончаю! страшно перечесть…
Стыдом и страхом замираю…
Но мне порукой ваша честь,
И слепо ей себя вверяю.
Я к вам пишу — чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узналиб никогда,
Когдаб надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Все думат, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
Но говорят, вы нелюдим,
В глуши, в деревне все вам скучно,
А мы… ничем мы не блестим,
Хоть вам и рады простодушно.
Зачем вы посетили нас?
В глуши забытаго селенья
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горькаго мученья.
Души неопытной волненья
Смирив со временем — как знать?
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать…
Другой!.. нет! никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в высшем суждено совете…
То воля Неба: я твоя,
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья вернаго с тобой —
Я знаю, ты мне послан Богом,
До гроба ты хранитель мой…
Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был ужь мил,
Твой чудный взгляд меня томил.
В душе твой голос раздавался
Давно… нет! это был не сон!
Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!
Не правда ль? я тебя слыхала:
Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала,
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души?
И в это самое мгновенье
Не ты ли, милое виденье,
В прозрачной темноте, мелькнул,
Приникнул тихо к изголовью,
Не ты ль, с отрадой и любовью,
Слова надежды мне шепнул?
Кто ты: мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель?
Мои сомненья разреши:
Быть может, это все пустое,
Обман неопытной души,
И суждено совсем иное…
Но так и быть! Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слезы лью,
Твоей защиты умоляю…
Вообрази — я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Разсудок мой изнемогает,
И, молча, гибнуть я должна.
Я жду тебя: единым взором
Надежды сердца оживи,
Иль сон тяжелый перерви…
Увы, заслуженным укором!
Кончаю! страшно перечесть…
Стыдом и страхом замираю…
Но мне порукой ваша честь,
И слепо ей себя вверяю.