1.
Эх, найду участье в ком?
2.
Червь-разруха гложет.
3.
Мчись, крестьянин, в посевком,
4.
он тебе поможет.
Прочтите с участьем правдивую эту.
Печальную быль.
Упали горячие, чистые слезы
На серую пыль.
Сверкали дрожащие чистые слезы,
Срываясь, катясь.
Но в душной и серой пыли обратились
В холодную грязь.
Не принимай во мне участья
И не обманывай жильем,
Поскольку улица, отчасти,
Одна — спасение мое.Я разучил ее теченье,
Одолевая, обомлел,
Возможно, лучшего леченья
И не бывает на земле.Пустые улицы раскручивал
Один или рука в руке,
Но ничего не помню лучшего
Ночного выхода к реке.Когда в заброшенном проезде
Открылись вместо тупика
Большие зимние созвездья
И незамерзшая река.Все было празднично и тихо
И в небесах и на воде.
Я днем искал подобный выход,
И не нашел его нигде.
От дерзких помыслов и хищности людей
Ограждена святынею несчастья,
Ты в старческой душе моей
Зажгла всю молодость, всю девственность участья, Я мало жизнью дорожу.
Пускай меня к могиле годы клонят!
У гробовой доски ‘Довольно! ’ — я скажу,
Довольно! — да! Я был тобою понят, В себе не уронив душевной высоты,
Ты моего кумира не разбила, —
Участья моего не оттолкнула ты
И благодарностью меня не оскорбила.
Без веры в бога, без участья,
В скитаньи пошлом гибну я,
О, дай, любовь моя, мне счастья,
Спокойной веры бытия!
Какая боль, какая мука,
Мне в сердце бросили огня!
Подай спасительную руку,
Спаси от пламени меня!
О, нет! Молить Тебя не стану!
Еще, еще огня бросай,
О, растравляй живую рану
И только слез мне не давай!
Зачем нам плакать? Лучше вечно
Страдать и вечный жар любви
Нести в страданьи бесконечном,
Но с страстным трепетом в крови! 3 ноября 1898
1Вихрь северный злился,
а гном запоздалый
в лесу приютился,
надвинув колпак ярко-алый.Роптал он: «За что же,
убитый ненастьем,
о Боже,
умру — не помянут участьем!»Чредою тягучей
года протекали.
Морщинились тучи.
И ливни хлестали.Всё ждал, не повеет ли счастьем.
Склонился усталый.
Качался с участьем
колпак ярко-алый.2Не слышно зловещего грома.
Ненастье прошло — пролетело.
Лицо постаревшего гнома
в слезах заревых огневело.Сказал он «Довольно, довольно…»
В лучах борода серебрилась.
Сказал — засмеялся невольно,
улыбкой лицо просветилось.И вот вдоль заросшей дороги
Неслась песнь старинного гнома:
«Несите меня, мои ноги,
домой, заждались меня дома».Так пел он, смеясь сам с собою.
Лист вспыхнул сияньем червонца.
Блеснуло прощальной каймою
зеркальное золото солнца.
Твои уста, твой взор молили,
Чтоб я тебя не покидал;
Младые очи слезы лили,
И голос, плача, замирал; Просила ты хотя участья;
Ты клятвы вспоминала мне,
Пору безумия и счастья;
Ты бредила о прежнем сне.Но я, с улыбкой горделивой,
Сказал: «Оставь свои мечты!
Носи оковы терпеливо,
Коль их разбить не хочешь ты.Страдай, сама виной страданий;
Мечтай, коль не устала ты
От вечный грез и упований;
Влачи всю жизнь рабой мечты.Плачь над развалинами счастья,
Встречай в стенании зарю!
Безумью жалкому — участья
Я никогда не подарю.А я, смотри, как птица волен;
Не зная мнения препон,
Всегда свободен и доволен,
Всегда я сам себе закон.Одето сердце будто сталью.
Оставь мольбы свои, пусти!
Смеюсь я над твоей печалью,
С улыбкой говорю: прости!»
В те дни, как светило мне счастье,
Я видел повсюду участье,
Друзья окружали толпой
И братски делили со мной
Обеды мои и монеты,
И все остальные предметы.
Я с счастем навеки простился,
Совсем кошелек истощился,
Померкнула радость моя —
И все дорогие друзья,
С своим неподдельным участьем,
Ушли за исчезнувшим счастьем.
Забота, сиделкой ночною,
Угрюмо сидит надо мною,
Одетая в черный колпак,
И нюхает скверный табак, —
И нюханье слух мой терзает
И гадко старуха кивает.
Порою мне грезится: снова
Вернулись дни счастья былого,
И солнце, и дружеский круг…
Но скрип отвратительный вдруг
Касается бедного слуха, —
То нос утирает старуха.
Когда во мне душа кипела,
Когда она, презрев судьбу,
Рвалась из тесного предела
На свет, на волю, на борьбу, —
Зачем тогда не укротила
Ты дух мой гордый и слепой,
Чтоб даром не погибла сила
В борьбе бесплодной и пустой? Когда тоскливый, беспокойный,
Без цели — вдаль от суеты
То мчался я по степи знойной,
То лез на снежные хребты, —
Зачем звездою путеводной
Ты не сияла предо мной?
Быть может, гордый и свободный,
Нашел бы я мой путь прямой.Когда, от жизни уставая,
В нетрезвом полузабытьи,
Я повторял: о, жизнь пустая!
О, силы прежние мои! —
Как луч востока благодатный,
Зачем тогда не разбудил
Меня твой голос, сердцу внятный,
И падших сил не обновил? Когда лампаду трудовую,
Как раб нужды, зажег я вновь
И проклинал страну родную
Без веры в славу и любовь, —
Зачем, когда лампада гасла,
Не ты пришла и в поздний час,
Как друг, спасительного масла
Не ты влила, чтоб свет не гас? Когда, по слякоти шагая
В туман, я отличал едва
Себя от грязи — так больная
Была туманна голова, —
Зачем от этого ненастья
Ты разум мой не сберегла
И от постыдного участья
Своим участьем не спасла? Но кто же ты? — к кому упреки!..
Тебя я с юных лет не знал:
Не ты давала мне уроки.
Когда мой слабый ум блуждал,
Не ты любить меня учила,
Когда безумно я любил,
Не ты меня благословила
Бороться до утраты сил.Шли годы. С упованьем тайным
Расстался я. — К чему ж теперь,
Виденьем светлым и случайным,
Ты к старику стучишься в дверь
И, слезы поздние роняя,
Мне шепчешь: о! как ты грешил!
Как низко падал! — но — святая,
Где ты была, когда я жил?
«Почемому же и учитель еси души моей и
телу моему? Или ты даси ответь за душу
мою в день Страшнаго Суда?»
Из письма Иоанна ИV к кн. Курбскому.
Молчи, холоп!
Я каяться и унижаться властен
Пред кем хочу.
«Смерть Иоанна Грознаго». Гр. А.К.Толстой.
…Во время оно Царь Иван.
Душевной мукой удрученный.
Забыв на время царский сап,
Не раз—коленопреклоненный —
Перед боярами стоял
И, со смирением неложным,
В деяньи каяся безбожном.
Их о прощеньи умолял:
Уничижаясь добровольно,
Искал душе покоя он…
Но если в этот миг, невольно
Тем покаяньем увлечен,
Кто из бояр—льстецов проворных —
Свое участье пред царем,
В словах и льстивых, и притворных,
Решался высказать,—огнем,
Бывало, взор царя зажжется,
Гроза в душе его проснется,
Избороздят морщины лоб, —
Участья речью недоволен,
Царь молвит дерзкому: "Холоп,
"Молчи! Я унижаться волен.
"Я царь! Судья души моей
"Лишь Бог; а ты—возьми терпенье —
"Ни изрекать мне осужденья,
«Ни соболезновать не смей.»
И этот образ величавый,
Покрытый памятью кровавой,
Жестокий, страшный, по—родной,
Из тьмы времен передо мной
Всегда встает живым укором,
Когда я слышу, как, порой,
С пришельцами сливаясь хором,
Мы, русские, клеймим позором
Родную Русь. Мы клеветой
С плеча все русское пятнаем
И, как подачки, ожидаем,
Как псы, обглоданную кость,
От чужеземцев одобренья
Нам за холопье униженье!..
Мне в эти скорбныя мгновенья
Терзает сердце коршун-злость,
Кипит в душе негодованье,
Я не могу тогда молчать,
И, внемля слову порицанья,
Мне братьям хочется сказать:
"Пускай еще мы грубы, дики,
"Пускай отсталый мы народ, —
"Но все же мы народ великий,
"И бодро мы идем вперед!
"Пусть покаянными речами
"Мы меж собой—не пред врагами —
"Больную совесть облегчим
"И зло в себе самих казним;
"ИИ пусть бы в нас навек остался
"Тот дух смиренья буйных сил:
"Сам Царь Иван уничижался,
"Зане—хоть царь—он русский был;
"Но, если чужеземец дерзкий —
"Судья, непрошенный на суд,
"Быть может корень зла и смут —
"Нас оскорбит хулою мерзкой,
"Иль в тайных выгодах своих —
"Пришлец на пажитях чужих —
"Надев участия личину,
"Откроет наших зол пучину
"И с нами вместе, на-показ,
"О нашем горе плакать будет, —
"Пусть гордость наш язык разбудит.
"Пускай у каждаго из нас
"Сорвется вмиг без колебанья
"Достойный русскаго ответ:
"—Пришлец, умолкни! Места нет
"Тебе средь русскаго страданья,
"Средь наших горестей и бед;
"И если слезы покаянья
"Мы льем над родиной своей, —
"Не нужно жалости твоей:
"Ты в эти скорбныя мгновенья
"Ни изрекать ей осужденья,
«Ни соболезновать не смей! --»
ДЛЯ ДЕТСКОГО ЖУРНАЛА
БАСНЯ
Костыль и Тросточка стояли в уголке,—
Два гостя там оставили их вместе,
(Один из них — старик, в потертом сюртуке,
Пришел к племяннице; другой — пришел к невесте
Преподнести букет, и — так рассеян был,
Что Тросточку свою в столовой позабыл.)
И Тросточка сначала,
В соседстве с Костылем, презрительно молчала;
Потом подумала: «Костыль — почтенный муж,—
Тяжел и тупорыл, и неуклюж,—
Такой, что стыдно взять и в руки…
А все ж я с ним поговорю от скуки, — Авось, потешит чем-нибудь…»
И Тросточка болтать пустилась,
И похвалилась
Своею тониной (в ней видела всю суть),
Сказала, что у ней головка с позолотой,
Что у нее цепочка есть,
Что ей, как барышне, оказывают честь—
С предупредительной заботой:
Когда решаются пуститься с нею в путь,
Спешат перчатки натянуть,
(Французской выработки лайку);
И что берут ее не как нагайку
Или дубину,— Боже сохрани!
Что, в летние гуляя дня,
Она гордится кавалером,
И что она уже не раз
Служила барышням примером,
Как изгибаться, не кривясь,
Воздушным существом казаться,
И на себя не позволять
Всей пятернею опираться…
— «А почему? прошу сказать,»—
Стал, ухмыляясь, возражать
Ей наш Костыль широкорылый,—
«А я так рад, когда всей силой Да на меня какой-нибудь хромой
Или больной
Нецеремонно обопрется…
И пусть дурак один смеется,
Что я,— служака записной,
Служу тому, кто хром иль болен…
Я участью своей доволен».
— Ты очень прост, любезный мой,—
Сказала Тросточка,— да я бы ни за что бы
Не стала на виду при всех гулять вдвоем
С каким-нибудь уродом стариком.
— «Да ты пойми,— сказал Костыль без злобы,—
Что я хромым необходим,
Особенно — страдающим одышкой;
Что, если я у них под мышкой,—
Они идут бодрей. Недаром я любим
Моим почтенным инвалидом;
Я ни за что его не выдам,
И он меня не выдаст ни за что…
Так, например, я сам смекаю,
Что я-таки порядком протираю
Рукав его осеннего пальто,—
Он — ничего, — не сердится нимало!..
Да, я любим…» Захохотала
Вертушка-Тросточка: «Ха-ха! Любим!.. Какая чепуха!..
Вот бесподобно!..
Как будто стариковская душа
Хоть что-нибудь любить способна,
Помимо барыша?!
Хорош ты!.. Да и я-то хороша,
Что в разговор с тобой пустилась!»
И что же с ними приключилось?
Когда ударил поздний час ночной,
И гости стали расходиться,
Костыль был не забыт, и с ним старик хромой
Побрел домой:
«Пора-де спать ложиться,
И Костылю пора-де дать покой».
А Тросточка, с головкой золотой,
В чужом углу была забыта,—
Богатый маменькин сынок и волокита
Был ветрен, и — уже с другой
Красивой тросточкой стал появляться в свете…
А прежнюю нашли и взяли дети.
Сперва на ней поехали верхом,
Из-за нее передрались; потом,
На улице, под ветром и дождем, За зонтик ухватясь, бедняжку обронили,
И грязный воз по ней проехал колесом;
Потом ее нашли два нищих и решили
Продать ее в соседний кабачок
За пятачок.
ДЛЯ ДЕТСКОГО ЖУРНАЛА
БАСНЯ
Костыль и Тросточка стояли в уголке,—
Два гостя там оставили их вместе,
(Один из них — старик, в потертом сюртуке,
Пришел к племяннице; другой — пришел к невесте
Преподнести букет, и — так рассеян был,
Что Тросточку свою в столовой позабыл.)
И Тросточка сначала,
В соседстве с Костылем, презрительно молчала;
Потом подумала: «Костыль — почтенный муж,—
Тяжел и тупорыл, и неуклюж,—
Такой, что стыдно взять и в руки…
А все ж я с ним поговорю от скуки, —
Авось, потешит чем-нибудь…»
И Тросточка болтать пустилась,
И похвалилась
Своею тониной (в ней видела всю суть),
Сказала, что у ней головка с позолотой,
Что у нее цепочка есть,
Что ей, как барышне, оказывают честь—
С предупредительной заботой:
Когда решаются пуститься с нею в путь,
Спешат перчатки натянуть,
(Французской выработки лайку);
И что берут ее не как нагайку
Или дубину,— Боже сохрани!
Что, в летние гуляя дня,
Она гордится кавалером,
И что она уже не раз
Служила барышням примером,
Как изгибаться, не кривясь,
Воздушным существом казаться,
И на себя не позволять
Всей пятернею опираться…
— «А почему? прошу сказать,»—
Стал, ухмыляясь, возражать
Ей наш Костыль широкорылый,—
«А я так рад, когда всей силой
Да на меня какой-нибудь хромой
Или больной
Нецеремонно обопрется…
И пусть дурак один смеется,
Что я,— служака записной,
Служу тому, кто хром иль болен…
Я участью своей доволен».
— Ты очень прост, любезный мой,—
Сказала Тросточка,— да я бы ни за что бы
Не стала на виду при всех гулять вдвоем
С каким-нибудь уродом стариком.
— «Да ты пойми,— сказал Костыль без злобы,—
Что я хромым необходим,
Особенно — страдающим одышкой;
Что, если я у них под мышкой,—
Они идут бодрей. Недаром я любим
Моим почтенным инвалидом;
Я ни за что его не выдам,
И он меня не выдаст ни за что…
Так, например, я сам смекаю,
Что я-таки порядком протираю
Рукав его осеннего пальто,—
Он — ничего, — не сердится нимало!..
Да, я любим…» Захохотала
Вертушка-Тросточка: «Ха-ха!
Любим!.. Какая чепуха!..
Вот бесподобно!..
Как будто стариковская душа
Хоть что-нибудь любить способна,
Помимо барыша?!
Хорош ты!.. Да и я-то хороша,
Что в разговор с тобой пустилась!»
И что же с ними приключилось?
Когда ударил поздний час ночной,
И гости стали расходиться,
Костыль был не забыт, и с ним старик хромой
Побрел домой:
«Пора-де спать ложиться,
И Костылю пора-де дать покой».
А Тросточка, с головкой золотой,
В чужом углу была забыта,—
Богатый маменькин сынок и волокита
Был ветрен, и — уже с другой
Красивой тросточкой стал появляться в свете…
А прежнюю нашли и взяли дети.
Сперва на ней поехали верхом,
Из-за нее передрались; потом,
На улице, под ветром и дождем,
За зонтик ухватясь, бедняжку обронили,
И грязный воз по ней проехал колесом;
Потом ее нашли два нищих и решили
Продать ее в соседний кабачок
За пятачок.