На полустанке я вышел. Чугун отдыхал
В крупных шарах маслянистого пара. Он был
Царь ассирийский в клубящихся гроздьях кудрей.
Степь отворилась, и в степь как воронкой ветров
Душу втянуло мою. И уже за спиной
Не было мазанок; лунные башни вокруг
Зыблились и утверждались до края земли,
Ночь разворачивала и проема в проем
Твердое, плотно укатанное полотно.
Юность моя отошла от меня, и мешок
Сгорбил мне плечи. Ремни развязал я, и хлеб
Солью посыпал, и степь накормил, а седьмой
Долей насытил свою терпеливую плоть.
Спал я, пока в изголовье моем остывал
пепел царей и рабов, и стояла в ногах
Полная чаша свинцовой азовской слезы.
Снилось мне все, что случится в грядущем со мной.
Утром очнулся и землю землею назвал,
Зною подставил еще неокрепшую грудь.
Грянем песню круговую
Про Царя на русский лад.
Царь наш любит Русь родную,
Душу ей отдать он рад.
Прямо русская природа;
Русский видом и душой,
Посреди толпы народа
Выше всех он головой.
На коня мгновенно прянет,
Богатырь и великан,
В ратный стан командой грянет —
Огласит весь ратный стан.
Злися в море непогода —
Смех ему тревога вод,
Буря встань среди народа —
Взглядом он уймет народ.
Мир он любит, рад и бою
И на пушки сам вперед,
А по нужде и с чумою
Подерется за народ.
А семья-то золотая!.. —
Где видал такую свет?
А царица молодая?
Уж такой и в сказках нет.
Сыновьям пример он славы,
Благонравья дочерям!
Чистый в нравах, чисты нравы
Он в наследье даст и нам.
Славься, добрый царь с царицей,
Силой, здравием цвети,
И за нас тебе сторицей
Царь небесный заплати.
На свете есть царь, беспощадный тиран,
Не сказки старинной забытый кошмар,
Жестокий мучитель бесчисленных стран…
Тот царь именуется «Пар».
Рука его грозно протянута вдаль,
Рука у него лишь одна,
Но рабскую землю сжимает, как сталь,
И тысячи губит она.
Как бешеный Молох, чудовищный бог,
Он храм свой поставил на грудах костей,
И пламенем вечным утробу зажег,
И в пламени губит детей.
С толпой кровожадных жрецов-палачей
Людьми он владеет, как вождь.
Они претворяют кровавый ручей
В чеканного золота дождь.
Они попирают ногами народ
Во имя Златого Тельца.
Их тешат голодные слезы сирот
И вздохи больного отца.
Предсмертные стоны вокруг алтаря
Им нежат, как музыка, слух.
В чертогах свирепого пара-царя
Там гаснет и тело и дух.
Там царствует ужас, там гибельный ад
В чертогах царя роковых,
Там тысячи мертвых положены в ряд,
Они поджидают живых…
Долой же слепую, бездушную власть!
Вы, полчища белых рабов,
Свяжите чудовища черную пасть
И силу железных зубов!
И слуг его наглых, утративших честь
И совесть продавших давно;
Пускай поразит их небесная месть
С Тельцом Золотым заодно.
Когда великое свершалось торжество
И в муках на кресте кончалось божество,
Тогда по сторонам животворяща древа
Мария-грешница и пресвятая дева
Стояли две жены,
В неизмеримую печаль погружены.
Но у подножия теперь креста честнаго,
Как будто у крыльца правителя градскаго,
Мы зрим поставленных на место жен святых
В ружье и кивере двух грозных часовых.
К чему, скажите мне, хранительная стража?
Или распятие казенная поклажа,
И вы боитеся воров или мышей?
Иль мните важности придать царю царей?
Иль покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ?
3.
Был царь, как мало ныне,
По смерть он верен был:
От милой, при кончине,
Он кубок получил.
Ценил его высоко
И часто осушал;
В нем сердце сильно билось,
Лишь кубок в руки брал.
Когда ж сей мир покинуть
Пришел его черед,
Он делит все наследство,
Но кубка не дает.
И в за̀мок, что̀ над морем,
Друзей своих созвал
И с ними на прощанье,
Там сидя, пировал.
В последний раз упился
Он влагой огневой,
Над бездной наклонился
И—в море кубок свой.
На дно он пал морское;
Он пал, пропал из глаз,
Забилось ретивое,—
Царь пил в последний раз.
Полночный час уж наступал;
Весь Вавилон во мраке спал.
Дворец один сиял в огнях,
И шум не молк в его стенах.
Чертог царя горел как жар:
В нем пировал царь Валтасар,
И чаши обходили круг
Сиявших златом царских слуг.
Шел говор: смел в хмелю холоп;
Разглаживался царский лоб,
И сам он жадно пил вино.
Огнем вливалось в кровь оно.
Хвастливый дух в нем рос. Он пил
И дерзко божество хулил.
И чем наглей была хула,
Тем громче рабская хвала.
Сверкнувши взором, царь зовет
Раба и в храм Еговы шлет,
И раб несет к ногам царя
Златую утварь с алтаря.
И царь схватил святой сосуд.
«Вина!» Вино до края льют.
Его до дна он осушил
И с пеной у рта возгласил:
«Во прах, Егова, твой алтарь!
Я в Вавилоне бог и царь!»
Лишь с уст сорвался дерзкий клик,
Вдруг трепет в грудь царя проник.
Кругом угас немолчный смех,
И страх и холод обнял всех.
В глуби чертога на стене
Рука явилась — вся в огне…
И пишет, пишет. Под перстом
Слова текут живым огнем.
Взор у царя и туп и дик,
Дрожат колени, бледен лик.
И нем, недвижим пышный круг
Блестящих златом царских слуг.
Призвали магов; но не мог
Никто прочесть горящих строк.
В ту ночь, как теплилась заря,
Рабы зарезали царя.
По части кравческой, о царь, мне речь позволь:
И то, чего тебе желаю,
И то, о чем я умоляю,
Не морщась выслушать изволь.
Желаю, наш отец, тебе я аппетита,
Чтоб на день раз хоть пять ты кушал бы досыта,
А там бы спал, да почивал,
Да снова кушать бы вставал,
Вот жить здоровая манера!
С ней к году — за то я, кравчий твой, берусь —
Ты будешь уж не боб, а будешь царь-арбуз!
Отец наш! не бери ты с тех царей примера,
Которые не лакомо едят,
За подданных не спят
И только лишь того и смотрят и глядят,
Чтоб были все у них довольны и счастливы:
Но рассуди премудро сам.
Что за житье с такой заботой пополам;
И, бедным кравчим, нам
Какой тут ждать себе наживы?
Тогда хоть брось все наше ремесло.
Нет, не того бы мне хотелось.
Я всякий день молюсь тепло,
Чтобы тебе, отец, пилось бы лишь да елось,
А дело бы на ум не шло.
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова
Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права…
Царь, Бил-Ибус, я, это вырезал здесь,
Сын Ассура, я, был велик на земле.
Города разрушал, я, истреблял племена,
Города воздвигал, я, строил храмы богам.
Прекрасную Ниргал, я, сделал своею женой,
Алоустая Ниргал, ты, была как месяц меж звезд.
Черные кудри, Ниргал, твои, были темны, как ночь,
Соски грудей, Ниргал, твои, были алый цветок.
Белые бедра, Ниргал, твои, я в пурпур одел,
Благоуханные ноги, Ниргал, твои, я в злато обул.
Когда умерла ты, Ниргал, я сорок суток не ел.
Когда ушла ты, Ниргал, я десять тысяч казнил.
Царь, Бил-Ибус, я, был велик на земле,
Но, как звезда небес, исчезаешь ты, человек.
1913
Восстал всевышний бог, да судит
Земных богов во сонме их;
Доколе, рек, доколь вам будет
Щадить неправедных и злых? Ваш долг есть: сохранять законы,
На лица сильных не взирать,
Без помощи, без обороны
Сирот и вдов не оставлять.Ваш долг: спасать от бед невинных,
Несчастливым подать покров;
От сильных защищать бессильных,
Исторгнуть бедных из оков.Не внемлют! видят — и не знают!
Покрыты мздою очеса:
Злодействы землю потрясают,
Неправда зыблет небеса.Цари! Я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья,
Но вы, как я подобно, страстны,
И так же смертны, как и я.И вы подобно так падете,
Как с древ увядший лист падет!
И вы подобно так умрете,
Как ваш последний раб умрет! Воскресни, боже! боже правых!
И их молению внемли:
Приди, суди, карай лукавых,
И будь един царем земли!
Не шуми ты, мать,
Зеленая дубравушка!
Дубравушка…
Не мешай мне, добру молодцу,
Думу думати.
Думу думати…
Как на утро мне, молодчику.
У допроса быть,
У допроса быть…
Перед грозным судьей,
Перед самим царем.
Перед самим царем…
Вот как станет меня
Царь выспрашивать…
Царь выспрашивать:
«Ты скажи-ка, добрый молодец,
Крестьянский сын,
Ты, крестьянский сын…
Уж и с кем же ты воровал,
С кем разбойничал,
Ты разбойничал…
Да и много ли было
Во товарищах,
Во товарищах?» —
«Ты, надежда государь,
Всее правду я скажу!
Всее правду я скажу…
Нас, товарищей, было
Всего четверо.
Всего четверо…
Вот как первый-то товарищ —
Мой булатный нож,
Мой булатный нож…
А другой товарищ был —
Сабля вострая.
Сабля вострая…
Как и третий-то товарищ —
Ночка темная.
Ночка темная…
Как четвертый был товарищ —
Сам я, молодец,
Сам я, молодец»…
Что взговорит надежда
Православный царь,
Православный царь:
«Исполать тебе, детинушка,
Крестьянский сын!
Крестьянский сын…
Что умел ты воровать,
Умел ответ держать.
Умел ответ держать…
Я за то тебя, детинушка,
Пожалую.
Пожалую…
Среди поля хоромами
Высокими,
Высокими…
Что двумя-то столбами
С перекладиной!»
(Параллелизм.)
Царь, Бил-Ибус, я, это вырезал здесь,
Сын Ассура, я, был велик на земле.
Города разрушал, я, истреблял племена,
Города воздвигал, я, строил храмы богам.
Прекрасную Ниргал, я, сделал своею женой,
Алоустая Ниргал, ты, была как месяц меж звезд.
Черныя кудри, Ниргал, твои, были темны, как ночь,
Соски грудей, Ниргал, твои, были алый цветок.
Белыя бедра, Ниргал, твои, я в пурпур одел,
Благоуханныя ноги, Ниргал, твои, я в злато обул.
Когда умерла ты, Ниргал, я сорок суток не ел,
Когда ушла ты, Ниргал, я десять тысяч казнил.
Царь, Бил-Ибус, я, был велик на земле,
Но, как звезда небес, исчезаешь ты, человек.
1913
Зря браслетами не бряцай,
Я их слышал, я не взгляну.
Знаешь, как языческий царь
Объявлял другому войну?
Говорил он:"Иду на Вы!
Лик мой страшен, а гнев глубок.
Одному из нас, видит Бог,
Не сносить в бою головы."
Я не царь, а на Вы иду.
Неприкаян и обречен.
На озноб иду, на беду,
Не раздумывая ни о чем.
Будет филин ухать в бору,
Будет изморозь по утрам,
Будет зарево не к добру.
Строки рваные телеграмм,
Встреч оборванных немота,
Ревности сигаретный чад
И заброшенная верста,
Где олени в двери стучат.
Будет ветер сухим, как плеть.
Будут набережные пусты.
Я заставлю камень гореть,
Я сожгу за собою мосты.
Высшей мерой меня суди.
Высшей правдой себя суди.
И меня ты как смерти жди.
И меня ты как жизни жди.
Я стою у темной Невы,
У воды, глухой и слепой.
Говорю я:"Иду на Вы!
Объявляю тебе любовь!"
Гряди, наш Царь, Твоя дружина
Благословляет Твой возврат;
Вселенной решена судьбина,
И ниспровергнут супостат.
Гряди, гряди к стране своей,
Наш Царь, наш славный вождь царей.
К Его стопам мечи кровавы;
К Его стопам и шлем и щит;
Его главу да знамя славы
При кликах славы осенит;
Ему венцы готовьте в дань —
Решившему святую брань.
Наш Царь, в отчизну с поля чести .
Твою мы славу принесли;
Вот гром, Твоей свершитель мести;
Вот знамена еще в пыли;
Вот нашей верности алтарь;
Пред ним обет наш: честь и Царь!
Младый Наследник полвселенны —
Меж нас впервой Ты меч приял;
Наш Царь — ко брани ополченный,
Ты путь нам к славе указал;
Наш вождь — Ты был предтечей нам
Везде во сретенье врагам.
Скажи ж, о вождь, где изменилась
Твоя дружина пред Тобой?
Погибель нас пожрать стремилась —
Ее отбил наш твердый строй.
Нам взор Царя, как Божий луч,
Светил во мгле громовых туч.
Ко мщенью Ты воззвал народы;
Ты спас владычество царям;
Ты знамена святой свободы
Покорным даровал врагам;
И Твой покрыл вселенну щит;
И брань окованна молчит.
От Немана до океана
Твоих трофеев славный ряд;
И где парил орел тирана,
Там днесь орлы твои парят;
И гром, безмолвный в их когтях,
На брань и бунт наводит страх.
Но кто на Русь Твою восстанет?
Противных нет полкам Твоим;
Твой страшный гнев с престола грянет,
И север грянет вслед за ним;
И, казни вестник, грозный страх,
Врагов умчит, как дым и прах.
Гряди, наш Царь, Твоя дружина
Благословляет Твой возврат;
Вселенной решена судьбина,
И ниспровергнут супостат.
Гряди, гряди к стране своей,
Наш Царь, наш славный вождь царей.
Безбурный царь! Как встарь, в лазури бури токи:
В лазури бури свист и ветра свист несет,
Несет, метет и вьет свинцовый прах, далекий,
Прогонит, гонит вновь; и вновь метет и вьет.
Воскрес: сквозь сень древес — я зрю — очес мерцанье:
Твоих, твоих очес сквозь чахлые кусты.
Твой бледный, хладный лик, твое возликованье
Мертвы для них, как мертв для них воскресший: ты.
Ответишь ветру — чем? как в тени туч свинцовых
Вскипят кусты? Ты — там: кругом — ночная ярь.
И ныне, как и встарь, восход лучей багровых.
В пустыне ныне ты: и ныне, как и встарь.
Безбурный царь! Как встарь, в лазури бури токи,
В лазури бури свист и ветра свист несет —
Несет, метет и вьет свинцовый прах, далекий:
Прогонит, гонит вновь. И вновь метет и вьет.
Здесь царем дитя-пастух.
Холм зеленый вместо трона,
Солнце яркое над ним —
Вся из золота корона.
У монарших ног легли
Льстиво овцы в красных бантах;
Гордой важности печать
На телятах-адютантах.
Гоф-актерами — козлы;
И коровы не без дела,
Как и птицы: флейты их,
Позвонки их — гоф-капелла.
И так мило все звучит,
И так мило отвечает
Водопад и темный лес…
И владыка засыпает.
В это время край его
Псом-министром управляем
Неусыпно сторожит
Он своим широким лаем.
Дремля, шепчет юный царь:
«Ах, правленье — труд постылый,
Труд тяжелый! Поскорей
Мне-б домой, к царице милой!
«И державной головой
Тихо к ней на грудь склониться…
Ведь владения мои
Все в глазах твоих, царица!..»
Как я люблю тебя, халат!
Одежда праздности и лени,
Товарищ тайных наслаждений
И поэтических отрад!
Пускай служителям Арея
Мила их тесная ливрея;
Я волен телом, как душой.
От века нашего заразы,
От жизни бранной и пустой
Я исцелен — и мир со мной!
Царей проказы и приказы
Не портят юности моей —
И дни мои, как я в халате,
Стократ пленительнее дней
Царя, живущего некстате.Ночного неба президент,
Луна сияет золотая;
Уснула суетность мирская —
Не дремлет мыслящий студент:
Окутан авторским халатом,
Презрев слепого света шум,
Смеется он, в восторге дум,
Над современным Геростратом;
Ему не видятся в мечтах
Кинжалы Занда и Лувеля,
И наша слава-пустомеля
Душе возвышенной — не страх.
Простой чубук в его устах,
Пред ним, уныло догорая,
Стоит свеча невосковая;
Небрежно, гордо он сидит
С мечтами гения живого —
И терпеливого портного
За свой халат благодарит!
О чем шумите вы, квасные патриоты?
К чему ваш бедный труд и жалкие заботы?
Ведь ваши возгласы России не смутят.
И так ей дорого достался этот клад
Славянских доблестей… И, варварства остаток,
Над нею тяготит татарский отпечаток:
Невежеством, как тьмой, кругом обложена,
Рассвета пышного напрасно ждет она,
И бедные рабы в надежде доли новой
По-прежнему влачат тяжелые оковы…
Вам мало этого, хотите больше вы:
Чтоб снова у ворот ликующей Москвы
Явился белый царь, и грозный, и правдивый,
Могучий властелин, отец чадолюбивый…
А безглагольные любимцы перед ним,
Опричники, неслись по улицам пустым…
Чтоб в Думе поп воссел писать свои решенья,
Чтоб чернокнижием звалося просвещенье,
И родины краса, боярин молодой,
Дрался, бесчинствовал, кичился пред женой,
А в тереме царя, пред образом закона
Валяясь и кряхтя, лизал подножье трона.
Не умел я притворяться,
На святого походить,
Важным саном надуваться
И философа брать вид:
Я любил чистосердечье,
Думал нравиться лишь им,
Ум и сердце человечье
Были гением моим.
Если я блистал восторгом,
С струн моих огонь летел.
Не собой блистал я — богом;
Вне себя я бога пел.
Если звуки посвящались
Лиры моея царям, —
Добродетельми казались
Мне они равны богам.
Если за победы громки
Я венцы сплетал вождям, —
Думал перелить в потомки
Души их и их детям.
Если где вельможам властным
Смел я правду брякнуть в слух, —
Мнил быть сердцем беспристрастным
Им, царю, отчизне друг.
Если ж я и суетою
Сам был света обольщен, —
Признаюся, красотою
Быв плененным, пел и жен.
Словом, жег любви коль пламень,
Падал я, вставал в мой век.
Брось, мудрец! на гроб мой камень,
Если ты не человек.
Чтоб тайну соблюсти — велика добродетель!
Болтливость — вре́днейший порок.
Читатель узрит то из следующих строк.
Не ведаю, какой владетель
Имел на голове рога —
Не те рога,
Какие есть у многих,
Имеющих супруг не строгих;
Супруга у него была строга.
От всех таил рога владетель;
Но некто был сему
Нечаянно свидетель.
Ему
Царь тотчас приказал,
Чтоб тайну ту он вечно сокрывал.
Он тайну сохраняет,
Но таинство его обременяет.
Крепится умолчать — веленью изменяет,
Припал к земле и пошептал траве:
«У нашего царя рога на голове».
Он, верно, чает,
Что никому тех слов земля не провещает;
Но скоро выросла на месте том трава,
На коей были те написаны слова.
Царь на троне сидит;
Перед ним и за ним
С раболепством немым
Ряд сатрапов стоит.
Драгоценный чертог
И блестит и горит;
И земной полубог
Пир устроить велит.
Золотая волна
Дорогого вина
Нежит чувства и кровь;
Звуки лир, юных дев
Сладострастный напев
Возжигает любовь.
Упоен, восхищен —
Царь на троне сидит, —
И торжественный трон
И блестит и горит.
Вдруг неведомый страх
У Царя на челе
И унынье в очах,
Обращенных к стене.
Умолкает звук лир
И веселых речей,
И расстроенный пир
Видит ужас очей:
Огневая рука
Исполинским перстом
На стене пред Царем
Начертала слова.
И никто из мужей,
И царевых гостей,
И искусных волхвов
Силы огненных слов
Изяснить не возмог.
И земной полубог
Омрачился тоской.
И еврей молодой
К Валтасару предстал
И слова прочитал:
«Мани, Фекел, Фарес.
Вот слова на стене:
Волю Бога небес
Возвещают оне.
Мани значит: Монарх,
Кончил царствовать ты!
Град у персов в руках —
Смысл середней черты;
Фарес — третье — гласит:
Ныне будешь убит!»
Рек — исчез… Изумлен,
Царь не верит мечте;
Но чертог окружен,
И… он мертв на щите.
Чтобы ученых отучить
В словах пустых искать и тайну находить,
Которую они, по их речам, находят
И в толки глупые свои других заводят,
Царь у себя земли одной
Их шуткой осмеял такой:
Под городом одним развалины стояли,
Остатки башен городских,
А около обломки их,
Землей засыпаны, лежали.
На сих обломках царь, ученым в искушенье,
Иссечь по букве приказал;
Потом те буквы на решенье
За редкость по своим ученым разослал.
«Посмотрим, — царь сказал,—
Какое выведут ученые значенье.
Уж то-то толки тут
Пойдут!»
И подлинно, пошли. Хлопочут, разбирают,
Чтоб тайный смысл найти словам,
Рассылка букв по всем ученым и землям;
Все академии к решенью приглашают,
Записки древностей, архивы разбирают;
Газеты даже все о буквах говорят;
Робята все об них и старики твердят;
Но мрачность древности никто не проницает.
Царь наконец, хотев их глупость обличить,
Всем приказал к себе своим ученым быть
И заданные сам им буквы обясняет.
Весь смысл неразрешимых слов
Был тот: здесь водопой ослов.
Всю жизнь он что-нибудь строил, что-нибудь изобретал.
То для критской царицы искусственную корову,
чтоб наставить рога царю, то — лабиринт (уже
для самого царя), чтоб скрыть от досужих взоров
скверный приплод; то — летательный аппарат,
когда царь наконец дознался, кто это у него
при дворе так сумел обеспечить себя работой.
Сын во время полета погиб, упав
в море, как Фаэтон, тоже некогда пренебрегшими
наставленьем отца. Теперь на прибрежном камне
где-то в Сицилии, глядя перед собой,
сидит глубокий старик, способный перемещаться
по воздуху, если нельзя по морю и по суше.
Всю жизнь он что-нибудь строил, что-нибудь изобретал.
Всю жизнь от этих построек, от этих изобретений
приходилось бежать, как будто изобретенья
и постройки стремятся отделаться от чертежей,
по-детски стыдясь родителей. Видимо, это — страх
повторимости. На песок набегают с журчаньем волны,
сзади синеют зубцы местных гор — но он
еще в молодости изобрел пилу,
использовав внешнее сходство статики и движенья.
Старик нагибается и, привязав к лодыжке
длинную нитку, чтобы не заблудиться,
направляется, крякнув, в сторону царства мертвых.
Летел соко́л. Все куры всхлопотались
Скликать цыплят; бегут цыпляточки, прижались
Под крылья к маткам; ждут, чтобы напасть прошла,
Певица филомела,
Которая в лесу пустынницей жила
И в тот час, на беду, к подружке полетела
В соседственный лесок,
Попалась к соколу. «Помилуй, — умоляет, —
Ужели соловьев соколий род не знает!
Какой в них вкус! один лишь звонкий голосок,
И только! Вам, бойцы, грешно нас, певчих, кушать!
Не лучше ль песенки моей послушать?
Прикажешь ли? спою
Про ласточку, сестру мою…
Как я досталася безбожнику Терею…» —
«Терей! Терей! я дам тебе Терея, тварь!
Годится ль твой Терей на ужин?» — «Нет, он царь!
Увы! сему злодею
Я вместе с Прогною сестрой
На жертву отдана безжалостной судьбой!
Склони соколий слух к несчастной горемыке!
Гармония мила чувствительным сердцам!..» —
«Конечно! натощак и думать о музы́ке!
Другому пой! я глух!» — «Я нравлюсь и царям!» —
«Царь дело, я другое!
Пусть царь и тешится музы́кою твоей!
Для нас, охотников, она — пустое!
Желудок тощий — без ушей!».
Царь-Огонь с Водой-Царицей —
Мировая Красота.
Служит День им белолицый,
Ночью нежит темнота,
Полумгла с Луной-Девицей.
Им подножье — три кита.
Беспредельность Океана
Учит ум лелеять ширь.
Превращает в сад Морана
Свой кладбищенский пустырь.
В серебристостях тумана
Рдеет камень Алатырь.
По лесной глухой дорожке
Изумрудный вьется Змей.
Там избушка курьи ножки,
Там Яга, и там Кощей.
Там Царьки крутые рожки,
Там Жар-Птица, жизнь очей.
Серый волк горит глазами,
Земляники куст измят.
Плачут девушки ночами,
Днем у них же светел взгляд.
Царь сияет в вечном храме,
А Царицу реки мчат.
Мир двойной, и мир единый,
Будто грех, а нет греха.
Пред немеркнущей картиной
Литургия снов тиха.
Пламень в Книге Голубиной,
Пенье стройного стиха.
Город чудный, город древний,
Ты вместил в свои концы
И посады и деревни,
И палаты и дворцы!
Опоясан лентой пашен,
Весь пестреешь ты в садах:
Сколько храмов, сколько башен
На семи твоих холмах!..
Исполинскою рукою
Ты, как хартия, развит,
И над малою рекою
Стал велик и знаменит!
На твоих церквах старинных
Вырастают дерева;
Глаз не схватит улиц длинных…
Эта матушка Москва!
Кто, силач, возьмет в охапку
Холм Кремля-богатыря?
Кто собьет златую шапку
У Ивана-звонаря?..
Кто Царь-колокол подымет?
Кто Царь-пушку повернет?
Шляпы кто, гордец, не снимет
У святых в Кремле ворот?!
Ты не гнула крепкой выи
В бедовой своей судьбе:
Разве пасынки России
Не поклонятся тебе!..
Ты, как мученик, горела
Белокаменная!
И река в тебе кипела
Бурнопламенная!
И под пеплом ты лежала
Полоненною,
И из пепла ты восстала
Неизменною!..
Процветай же славой вечной,
Город храмов и палат!
Град срединный, град сердечный,
Коренной России град!
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.
О нет, хоть юность в нем кипит,
Но не жесток в нем дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.
Текла в изгнаньe жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Простер — и с вами снова я.
Во мне почтил он вдохновенье,
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленье,
Ему хвалы не воспою?
Я льстец! Нет, братья, льстец лукав:
Он горе на царя накличет,
Он из его державных прав
Одну лишь милость ограничит.
Он скажет: презирай народ,
Глуши природы голос нежный,
Он скажет: просвещенья плод —
Разврат и некий дух мятежный!
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
МОЯ МОЛИТВА.
Сбылось предчувствие мое!*
Сбылось—Россия торжествует!
Воззрел Всевышний на нее
И паки милость ей дарует!
Уже возникшие на нас
Погибли сонмы сопостатов;
Их вождь, никем непобедимый,
Бежал от Рускаго меча!
О ты Творец и Судия;
Царей, народов и вселенной!
К тебе стремится мысль моя
И глас, с душею умиленной!
Великий! ты Россию спас,
Твоя десница всеблагая
От бездны зол ее отторгла,
И в славь днесь превознесла.
Продли-ж над нею благодать,
Ты испытал ея терпенье —
На нась дерзающих возстать
Пошли и кротость и смиренье!
Их дерзость только им вредна,
А нам—число побед умножит;
Да процветет у них спокойство;
Мы братий зрим и во врагах.
Продли, Всесильный, благодать!
Да щастливо жить будем в мире;
Сердцами станем обожать
Нам данна Ангела в порфире!
Да зря на нас, познаеть свет,
Скол та страна благополучна,
Где Царь любим своим народом,
И где народ любим Царем!
Сие относится к последней строфе Лирической песни на кончину Князя Багратиона. См. Сын Отечества, № 2, прошлаго года.
18 Января
Но Давида полюбила… дочь Саула, Мелхола.
Саул думал: отдам ее за него, и она будет ему сетью.
Первая книга Царств
И отрок играет безумцу царю,
И ночь беспощадную рушит,
И громко победную кличет зарю,
И призраки ужаса душат.
И царь благосклонно ему говорит:
«Огонь в тебе юноша, дивный горит,
И я за такое лекарство
Отдам тебе дочку и царство».
А царская дочка глядит на певца,
Ей песен не нужно, не нужно венца,
В душе ее скорби и обида,
Но хочет Мелхола — Давида.
Бледнее, чем мертвая; рот ее сжат;
В зеленых глазах исступленье;
Сияют одежды, и стройно звенят
Запястья при каждом движеньи.
Как тайна, как сон, как праматерь Лилит…
Не волей своею она говорит:
«Наверно, с отравой мне дали питье,
И мой помрачается дух,
Бесстыдство мое! Униженье мое!
Бродяга! Разбойник! Пастух!
Зачем же никто из придворных вельмож,
Увы, на него непохож?
А солнца лучи… а звезды в ночи…
А эта холодная дрожь…»
Ужасен времени полет
И для самих любимцев славы!
Еще, о царь, в пучину лет
Умчался год твоей державы —
Но не прошла еще пора,
Наперекор судьбе и року,
Как прежде, быть творцом добра
И грозным одному пороку.
Обетом связанный святым
Идти вослед Екатерине,
Ты будешь подданным своим
Послом небес, как был доныне.
Ты понял долг святой царя,
Ты знаешь цену человека,
И, к благу общему горя,
Ты разгадал потребность века.
Благотворить — героев цель.
Для сердца твоего не чужды
Права народов и земель
И их существенные нужды.
О царь! Весь мир глядит на нас
И ждет иль рабства, иль свободы!
Лишь Александров может глас
От бурь и бед спасать народы…
Смотри — священная война!
Земля потомков Фемистокла
Костьми сынов удобрена
И кровью греческой промокла.
Быть может, яростью дыша,
Эллады жен не внемля стону,
Афины взяв, Куршид-паша
Крушит последнюю колонну.
Взгляни на Запад! — там в борьбе
Власть незаконная с законной,
И брошен собственной судьбе
С царем испанец непреклонный.
Везде брожение умов,
Везде иль жалобы, иль стоны,
Оружий гром, иль звук оков,
Иль упадающие троны.
Равно ужасны для людей
И мятежи и самовластье.
Гроза народов и царей —
Не им доставить миру счастье!
Опасны для венчанных глав
Не частных лиц вражды и страсти,
А дерзкое презренье прав,
Чрезмерность иль дремота власти.
Спеши ж, монарх, на подвиг свой,
Как витязь правды и свободы,
На подвиг славный и святой —
С царями примирять народы!
Не верь внушениям чужим,
Страшись коварных душ искусства:
Судьями подвигам твоим —
И мир и собственные чувства.
За правду колкую, за истину святую,
За сих врагов царей, — деспот
Любимца осудил: главу его седую
Велел снести на эшафот.
Но сей пред смертию умел добиться
Пред грозного царя предстать —
Не с тем, чтоб плакать иль крушиться,
Но, если правды он боится,
Хотя бы басню рассказать.
Царь жаждет слов его — философ не страшится
И твердым гласом говорит:
«Ребенок некогда сердился,
Увидев в зеркале свой безобразный вид;
Ну в зеркало стучать, и в сердце веселился,
Что мог он зеркало разбить.
Назавтра же, гуляя в поле,
В реке свой гнусный вид увидел он опять…
Как реку истребить? — нельзя, и поневоле
Он должен был в душе и стыд и срам питать!
Монарх! стыдись; ах! это сходство
Прилично ль для царя?..
Я зеркало — разбей меня,
Река — твое потомство:
Ты в нем еще найдешь себя!»
Монарха речь сия так убедила,
Что он велел ему и жизнь, и волю дать;
Постойте, виноват — велел в Сибирь сослать,
А то бы эта быль на сказку походила.
1803
В диадиме и порфире,
Прославляемый как бог,
И как бог единый в мире,
Весь собой, на пышном пире,
Наполняющий чертог —Вавилона, Ниневии
Царь за брашной возлежит.
Что же смолкли вдруг витии?
Смолкли звуки мусикии?..
С ложа царь вскочил — глядит —Словно светом просквозила
Наверху пред ним стена,
Кисть руки по ней ходила
И огнем на ней чертила
Странной формы письмена.И при каждом начертанье
Блеск их ярче и сильней,
И, как в солнечном сиянье,
Тусклым кажется мерцанье
Пирных тысячи огней.Поборов оцепененье,
Вопрошает царь волхвов,
Но волхвов бессильно рвенье,
Не дается им значенье
На стене горящих слов.Вопрошает Даниила, —
И вещает Даниил:
«В боге — крепость царств и сила;
Длань его тебе вручила
Власть, и им ты силен был; Над царями воцарился,
Страх и трепет был земли, —
Но собою ты надмился,
Сам себе ты поклонился,
И твой час пришел. Внемли: Эти вещие три слова…»
Нет, о Муза, нет! постой!
Что ты снова их и снова
Так жестоко, так сурово
Выдвигаешь предо мной! Что твердишь: «О горе! горе!
В суете погрязший век!
Без руля, на бурном море,
Сам с собою в вечном споре,
Чем гордишься, человек? В буйстве мнящий быти богом,
Сам же сын его чудес —
Иль не зришь, в киченьи многом,
Над своим уж ты порогом
Слов: мани — факел — фарес!..»
В Тридевятом государстве
(Трижды девять — двадцать семь)
Всё держалось на коварстве —
Без проблем и без систем.Нет того чтобы сам воевать —
Стал король втихаря попивать,
Расплевался с королевой,
Дочь оставил старой девой,
А наследник пошёл воровать.В Тридесятом королевстве
(Трижды десять — тридцать, что ль?)
В добром дружеском соседстве
Жил ещё один король.Тишь да гладь да спокойствие там,
Хоть король был отъявленный хам:
Он прогнал министров с кресел,
Оппозицию повесил
И скучал от тоски по делам.В Триодиннадцатом царстве
(То бишь — в царстве Тридцать три)
Царь держался на лекарстве —
Воспалились пузыри.Был он милитарист и вандал,
Двух соседей зазря оскорблял,
Слал им каждую субботу
Оскорбительную ноту,
Шёл на международный скандал.В Тридцать третьем царь сказился:
Не хватает, мол, земли.
На соседей покусился —
И взбесились короли: «Обуздать его, смять!» — только глядь,
Нечем в Двадцать седьмом воевать,
А в Тридцатом — полководцы
Все утоплены в колодце
И вассалы восстать норовят…
Зимний день. В холодном блеске
Солнце тусклое встает.
На широком перекрестке
Собрался толпой народ.У Можайского Николы
Церковь взломана, грабеж
Учинен на много тысяч;
Ждут, назначен тут правеж.Уж палач широкоплечий
Ходит с плетью, дела ждет.
Вот, гремя железной цепью,
Добрый молодец идет.Подошел, тряхнул кудрями,
Бойко вышел наперед,
К палачу подходит смело, -
Бровь над глазом не моргнет.Шубу прочь, долой рубаху,
На «кобылу» малый лег…
И палач стянул ремнями
Тело крепко поперек.Сносит молодец удары,
Из-под плети кровь ручьем…
«Эх, напрасно погибаю, -
Не виновен в деле том! Не виновен, — церкви божьей
Я не грабил никогда…»
Вдруг народ заволновался:
«Едет, едет царь сюда!»Подъезжает царь и крикнул:
«Эй, палач, остановись!
Отстегни ремни «кобылы»…
Ну, дружище, поднимись! Расскажи-ка, в чем виновен, -
Да чтоб правды не таить!
Виноват — терпи за дело,
Невиновен — что и бить!» — «За грабеж я церкви божьей
Бить плетями осужден,
Но я церкви, царь, не грабил,
Хоть душа из тела вон! У Можайского Николы
Церковь взломана не мной,
А грабители с добычей
Забралися в лес густой; Деньги кучками расклали…
Я дубинушку схватил —
И грабителей церковных
Всех дубинушкой побил».— «Исполать тебе, детина! -
Молвил царь ему в ответ. —
А цела ль твоя добыча?
Ты сберег ее иль нет?» — «Царь, вели нести на плаху
Мне головушку мою!
Денег нет, — перед тобою
Правды я не утаю.Мне добычу эту было
Тяжело тащить в мешке;
Видно, враг попутал, — деньги
Все я пропил в кабаке!»
Что бы ученых отучить
В словах смысл тайный находить;
Которой в них они находят,
И сумозбродствуя других в безумство вводят;
Не помню царь земли какой
Их шуткой отучил такой:
Под городом одним развалины стояли,
Остатки башен городских;
А около лежали
Обломки их.
На сих обломках царь, ученым в искушенье
Иссечь по букве приказал,
И будто древние в развалинах сыскал,
Он разослал их нарешенье.
Посмотрим, царь сказал:
Какое выведут ученые значенье?
Уж то-то толки тут
Пойдут! —
И подлинно пошли: хлопочут, разбирают,
Чтоб тайный смысл найти словам.
Рассылка букв по всем землям;
Все академии к решенью приглашают;
И толков тысяча идет:
Иной Египетских сокрытых таинств свет
Тут выискал; иново мненье:
Что тут предсказан день всемирного рушенья.
Иной в значеньи их нашел зарытый клад;
И вкось и вкриво все о буквах сих твердят:
Но мрака древности никто не проницает.
Царь наконец хотев их глупость обличить,
Всем приказал к себе отцам ученым быть;
И заданные им сам буквы обясняет.
Весь смысл неразрешимых слов
Был тот: здесь водопой ослов.