Из разных стран родного края,
Чтоб вспомнить молодость свою,
Сошлись мы, радостью блистая,
В одну неровную семью.Иным из нас светла дорога,
Легко им по свету идти,
Другой, кряхтя, по воле Бога,
Бредет на жизненном пути.Всё, что с слезами пережито,
Чем сердце сжалося давно,
Сегодня будет позабыто
И глубоко затаено.Но хоть наш светлый пир беспечен,
Хоть мы весельем сроднены,
Хоть наш союз и свят, и вечен,
Мы им гордиться не должны.Мы братья, да. Пусть без возврата
От нас отринут будет тот,
Кто от страдающего брата
С холодным смехом отойдет.Но, не кичась в пределах тесных,
Должны мы пламенно желать,
Чтоб всех правдивых, добрых, честных
Такими ж братьями назвать.Вельможа ль он, мужик, вития,
Купец иль воин — всё равно:
Всех назовет детьми Россия,
Всем имя братское одно.
Гляди, товарищ, в оба!
Вовсю раскрой глаза!
Британцы
твердолобые
республике грозят.
Не будь,
товарищ,
слепым
и глухим!
Держи,
товарищ,
порох
сухим!
Стучат в бюро Аркосовы,
со всех сторон насев:
как ломом,
лбом кокосовым
ломают мирный сейф.
С такими,
товарищ,
не сваришь
ухи.
Держи,
товарищ,
порох
сухим!
Знакомы эти хари нам,
не нов для них подлог:
подпишут
под Бухарина
любой бумажки клок.
Не жаль им,
товарищи,
бумажной
трухи.
Держите,
товарищи,
порох
сухим!
За барыней,
за Англией
и шавок лай летит, —
уже
у новых Врангелей
взыгрался аппетит.
Следи,
товарищ,
за лаем
лихим.
Держи,
товарищ,
порох
сухим!
Мы строим,
жнем
и сеем.
Наш лозунг:
«Мир и гладь».
Но мы
себя
сумеем
винтовкой отстоять.
Нас тянут,
товарищ,
к войне
от сохи.
Держи,
товарищ,
порох
сухим!
5 декабря 1860 г.Из разных стран родного края,
Чтоб вспомнить молодость свою,
Сошлись мы, радостью блистая,
В одну неровную семью.Иным из нас светла дорога,
Легко им по свету идти,
Другой, кряхтя, по воле Бога
Бредет на жизненном пути.Все, что с слезами пережито,
Чем сердце сжалося давно,
Сегодня будет позабыто
И глубоко затаено.Но хоть наш светлый пир беспечен,
Хоть мы весельем сроднены,
Хоть наш союз и свят, и вечен,
Мы им гордиться не должны.Мы братья, да. Пусть без возврата
От нас отринут будет тот,
Кто от страдающего брата
С холодным смехом отойдет.Но не кичась в пределах тесных,
Должны мы пламенно желать,
Чтоб всех правдивых, добрых, честных
Такими ж братьями назвать.Вельможа ль он, мужик, вития,
Купец иль воин, — все равно;
Всех назовет детьми Россия,
Всем имя братское одно.
1
Товарищи,
бросьте
раскидывать гвозди!
Гвозди
многим
попортили ноги.
2
Не оставляй
на лестнице
инструменты и вещи.
Падают
и ранят
молотки и клещи.
3
Работай
только
на прочной лестнице.
Убьешься,
если
лестница треснется.
4
Месим руками
сталь, а не тесто,
храни
в порядке
рабочее место.
Нужную вещь
в беспорядке ищешь,
никак не найдешь
и ранишь ручища.
5
Пуская машину,
для безопасности
надо
предупредить товарища,
работающего рядом.
6
На работе
волосы
прячьте лучше:
от распущенных волос —
несчастный случай.
7
Электрический ток —
рабочего настиг.
Как
от смерти
рабочего спасти?
Немедленно
еще до прихода врача
надо
искусственное дыхание начать.
8
Нанесем
безалаберности удар,
образумим
побахвалиться охочих.
Дело
безопасности труда —
дело
самих рабочих.
Грудой дел,
суматохой явлений
день отошел,
постепенно стемнев.
Двое в комнате.
Я
и Ленин —
фотографией
на белой стене.
Рот открыт
в напряженной речи,
усов
щетинка
вздернулась ввысь,
в складках лба
зажата
человечья,
в огромный лоб
огромная мысль.
Должно быть,
под ним
проходят тысячи…
Лес флагов…
рук трава…
Я встал со стула,
радостью высвечен,
хочется —
идти,
приветствовать,
рапортовать!
«Товарищ Ленин,
я вам докладываю
не по службе,
а по душе.
Товарищ Ленин,
работа адовая
будет
сделана
и делается уже.
Освещаем,
одеваем нищь и о́голь,
ширится
добыча
угля и руды…
А рядом с этим,
конешно,
много,
много
разной
дряни и ерунды.
Устаешь
отбиваться и отгрызаться.
Многие
без вас
отбились от рук.
Очень
много
разных мерзавцев
ходят
по нашей земле
и вокруг.
Нету
им
ни числа,
ни клички,
целая
лента типов
тянется.
Кулаки
и волокитчики,
подхалимы,
сектанты
и пьяницы, —
ходят,
гордо
выпятив груди,
в ручках сплошь
и в значках нагрудных…
Мы их
всех,
конешно, скрутим,
но всех
скрутить
ужасно трудно.
Товарищ Ленин,
по фабрикам дымным,
по землям,
покрытым
и снегом
и жнивьём,
вашим,
товарищ,
сердцем
и именем
думаем,
дышим,
боремся
и живем!..»
Грудой дел,
суматохой явлений
день отошел,
постепенно стемнев.
Двое в комнате.
Я
и Ленин —
фотографией
на белой стене.
Ночной вагон задымленный,
Где спать не удавалось,
И год,
войною вздыбленный,
И голос: «Эй, товарищ!
Хотите покурить?
Давайте говорить!»
(С большими орденами,
С гвардейскими усами.)
— Я сам отсюда родом,
А вы откуда сами?
Я третий год женатый.
А дети у вас есть? -
И капитан усатый
Желает рядом сесть.
— Усы-то у вас длинные,
А лет, наверно, мало.-
И вот пошли былинные
Рассказы и обманы.
Мы не корысти ради
При случае приврем.
Мы просто очень рады
Поговорить про фронт.
— А что нам врать, товарищ,
Зачем нам прибавлять?
Что мы на фронте не были,
Что раны не болят?
Болят они и ноют,
Мешают спать и жить.
И нынче беспокоят.
Давайте говорить.-
Вагон совсем холодный
И век совсем железный,
Табачный воздух плотный,
А говорят — полезный.
Мы едем и беседуем —
Спать не даем соседям.
Товарищ мой негордый,
Обычный, рядовой.
Зато четыре года
Служил на передовой.
Ни разу он, бедняга,
В Москве не побывал,
Зато четыре года
На фронте воевал.
Вот так мы говорили
До самого утра,
Пока не объявили,
Что выходить пора.
1.
— Пока! — товарищи прощаются со мной.
— Пока! — я говорю. — Не забывайте! —
Я говорю: — Почаще здесь бывайте! —
пока товарищи прощаются со мной.
Мои товарищи по лестнице идут,
и подымаются их голоса обратно.
Им надо долго ехать-де Арбата,
до набережной, где их дома ждут.Я здесь живу. И памятны давно
мне все приметы этой обстановки.
Мои товарищи стоят на остановке,
и долго я смотрю на них в окно.Им летний дождик брызжет на плащи,
и что-то занимается другое.
Закрыв окно, я говорю: — О горе,
входи сюда, бесчинствуй и пляши! Мои товарищи уехали домой,
они сидели здесь и говорили,
еще восходит над столом дымок —
это мои товарищи курили.Но вот приходит человек иной.
Лицо его покойно и довольно.
И я смотрю и говорю: — Довольно!
Мои товарищи так хороши собой!
Он улыбается: — Я уважаю их.
Но вряд ли им удастся отличиться.
— О, им еще удастся отличиться
от всех постылых подвигов твоих.Удачам все завидуют твоим —
и это тоже важное искусство,
и все-таки другое есть Искусство, -
мои товарищи, оно открыто им. И снова я прощаюсь: — Ну, всего
хорошего, во всем тебе удачи!
Моим товарищам не надобно удачи!
Мои товарищи добьются своего!
2.
Когда моих товарищей корят,
я понимаю слов закономерность,
но нежности моей закаменелость
мешает слушать мне, как их корят.Я горестно упрекам этим внемлю,
я головой киваю: слаб Андрей!
Он держится за рифму, как Антей
держался за спасительную землю.За ним я знаю недостаток злой:
кощунственно венчать «гараж» с «геранью»,
и все-таки о том судить Гераклу,
поднявшему Антея над землей.Оторопев, он свой автопортрет
сравнил с аэропортом, — это глупость.
Гораздо больше в нем азарт и гулкость
напоминают мне автопробег.И я его корю: зачем ты лих?
Зачем ты воздух детским лбом таранишь?
Все это так. Но все ж он мой товарищ.
А я люблю товарищей моих.Люблю смотреть, как, прыгнув из дверей,
выходит мальчик с резвостью жонглера.
По правилам московского жаргона
люблю ему сказать: «Привет, Андрей!»Люблю, что слова чистого глоток,
как у скворца, поигрывает в горле.
Люблю и тот, неведомый и горький,
серебряный какой-то холодок.И что-то в нем, хвали или кори,
есть от пророка, есть от скомороха,
и мир ему — горяч, как сковородка,
сжигающая руки до крови.Все остальное ждет нас впереди.
Да будем мы к своим друзьям пристрастны!
Да будем думать, что они прекрасны!
Терять их страшно, бог не приведи!
Товарищ, русским языком вам объясняю:
Петров обедает, его в отделе нет.
Когда придет? Откуда же я знаю,
Как скоро он закончит свой обед!
Что? Вы, пожалуйста, товарищ, не кричите.
Я узнаю ваш голос третий раз,
И вы напрасно на меня ворчите:
Я вовсе не обязан слушать вас.
Как? Вы с утра не в силах дозвониться?
Ну, значит, он ушел в столовую с утра.
Конечно, десять раз пора бы возвратиться,
Я тоже полагаю, что пора!
Да, безобразие! Вполне согласен с вами!
Да, уж работничек, чтоб черт его побрал!
Вот, вот! Как раз такими же словами
И я его раз двадцать пробирал!
Возможно, он приписан к двум столовым,
А может, к трем… Да нет! Я не шучу!
Я должен встретиться с товарищем Петровым
И третий день поймать его хочу.
Хочу — и не могу: обедает — и баста!
А я уж приходил в любое время дня.
Скажите, ну, а вы встречались с ним хоть раз-то?
Нет? Значит, и у вас совсем как у меня!
Петренко — тоже нет, ушел обедать тоже.
И Петерсона — нет, и Петросяна — нет.
Да нет! Я не шучу! Зачем? Помилуй боже!
Все учреждение закрыто на обед!
Ежели вы
Вежливы
И к совести
Не глухи,
Вы место
Без протеста
Уступите
Старухе.
Ежели вы
Вежливы
В душе, а не для виду,
В троллейбус
Вы поможете
Взобраться
Инвалиду.
И ежели вы
Вежливы,
То, сидя на уроке,
Не будете
С товарищем
Трещать, как две сороки.
И ежели вы
Вежливы,
Поможете
Вы маме
И помощь ей предложите
Без просьбы
То есть сами.
И ежели вы
Вежливы,
То в разговоре с тетей,
И с дедушкой,
И с бабушкой
Вы их не перебьете.
И ежели вы
Вежливы,
То вам, товарищ, надо
Всегда без опоздания
Ходить на сбор отряда,
Не тратить же
Товарищам,
Явившимся заранее,
Минуты на собрание,
Часы на ожидание!
И ежели вы вежливы,
То вы в библиотеке
Некрасова и Гоголя
Возьмете не навеки.
И ежели вы
Вежливы,
Вы книжечку вернете
В опрятном, не измазанном
И целом переплете.
И ежели вы
Вежливы,
Тому, кто послабее,
Вы будете защитником,
Пред сильным не робея.
Знал одного ребенка я.
Гулял он с важной нянею.
Она давала тонкое
Ребенку
Воспитание.
Был вежлив
Этот мальчик
И, право, очень мил:
Отняв у младших
Мячик,
Он их благодарил,
«Спасибо!» — говорил.
Нет, ежели вы
Вежливы,
То вы благодарите,
Но мячика
У мальчика
Без спросу
Не берите!
Товарищи учёные, доценты с кандидатами!
Замучились вы с иксами, запутались в нулях,
Сидите там, разлагаете молекулы на атомы,
Забыв, что разлагается картофель на полях.
Из гнили да из плесени бальзам извлечь пытаетесь
И корни извлекаете по десять раз на дню…
Ох, вы там добалуетесь, ох, вы доизвлекаетесь,
Пока сгниёт-заплесневеет картофель на корню!
Значит так: автобусом до Сходни доезжаем,
А там — рысцой, и не стонать!
Небось картошку все мы уважаем,
Когда с сальцой её намять.
Вы можете прославиться почти на всю Европу, коль
С лопатами проявите здесь свой патриотизм,
А то вы всем кагалом там набросились на опухоль,
Собак ножами режете, а это — бандитизм!
Товарищи учёные, кончайте поножовщину,
Бросайте ваши опыты, гидрид и ангидрид:
Садитесь, вон, в полуторки, валяйте к нам в Тамбовщину,
А гамма-излучение денёк повременит.
Значит так: автобусом к Тамбову подъезжаем,
А там — рысцой, и не стонать!
Небось картошку все мы уважаем,
Когда с сальцой её намять.
К нам можно даже с семьями, с друзьями и знакомыми —
Мы славно тут разместимся, и скажете потом,
Что бог, мол, с ними, с генами, бог с ними, с хромосомами,
Мы славно поработали и славно отдохнём!
Товарищи учёные, эйнштейны драгоценные,
Ньютоны ненаглядные, любимые до слёз!
Ведь лягут в землю общую остатки наши бренные,
Земле — ей всё едино: апатиты и навоз.
Так приезжайте, милые, — рядами и колоннами!
Хотя вы все там химики и нет на вас креста,
Но вы ж ведь там задохнетесь за синхрофазотронами,
А тут места отличные — воздушные места!
Товарищи учёные, не сумлевайтесь, милые:
Коль что у вас не ладится — ну, там, не тот аффект, —
Мы мигом к вам заявимся с лопатами и с вилами,
Денёчек покумекаем — и выправим дефект!
— Мой товарищ! мой товарищ!
Милой я узнал обман.
Я в Гренаде стану мавром,
Буду резать христиан,
— У меня три дочки дома,
И одна милей другой.
Выбирай любую розу
Иль подругой, иль женой.
— Не хочу я жить с подругой,
Дом с женою мне не мил,
Так как я ласкать не буду
Ту, которую любил.
— Вы бледны, моя синьора.
Что склонили вы глаза?
— Я, пока вы на охоте,
Убираю волоса.
— Чей же конь заржал так жарко
На конюшне у меня?
— Мой отец прислал в подарок
Вам прекраснаго коня.
— Чей-же в зале щит повешен?
— Братом прислан он моим.
— Чье копье стоит у двери?
— Сердце мне пронзите им.
Промчались годы заточенья;
Недолго, мирные друзья,
Нам видеть кров уединенья
И царскосельские поля.
Разлука ждет нас у порогу,
Зовет нас дальний света шум,
И каждый смотрит на дорогу
С волненьем гордых, юных дум.
Иной, под кивер спрятав ум,
Уже в воинственном наряде
Гусарской саблею махнул —
В крещенской утренней прохладе
Красиво мерзнет на параде,
А греться едет в караул;
Другой, рожденный быть вельможей,
Не честь, а почести любя,
У плута знатного в прихожей
Покорным плутом зрит себя;
Лишь я, судьбе во всем послушный,
Счастливой лени верный сын,
Душой беспечный, равнодушный,
Я тихо задремал один…
Равны мне писари, уланы,
Равны законы, кивера,
Не рвусь я грудью в капитаны
И не ползу в асессора;
Друзья! немного снисхожденья —
Оставьте красный мне колпак,
Пока его за прегрешенья
Не променял я на шишак,
Пока ленивому возможно,
Не опасаясь грозных бед,
Еще рукой неосторожной
В июле распахнуть жилет.
1
Резинотрест—
защитник в дождь и слякоть.
Без галош
Европе —
сидеть и плакать.
2
Дождик, дождь, впустую льешь —
я не выйду без галош.
С помощью
Резинотреста
мне везде сухое место.
3
Безгалошные люди,
покупайте галоши,
скидок не будет.
4
В дождь и сороконожка не двинется с места
без галош Резинотреста.
5
Раскупай, восточный люд, —
лучшие галоши привез верблюд.
6
Наши галоши носи век, —
не протрет ни Эльбрус, ни Казбек.
7
«Без галош элегантнее» —
это ложь!
Вся элегантность от наших галош.
8
Галоши
Резинотреста —
просто восторг.
Носит
север,
запад,
юг
и восток.
Шины
Победительница всех шин
на всероссийском пробеге легковых машин.
Мячики
Товарищи девочки, товарищи мальчики!
Требуйте у мамы
эти мячики.
Соски
Лучших сосок
не было и нет —
готов сосать до старости лет.
Игрушки
От игр от этих
стихают дети.
Без этих игр
ребенок — тигр.
Не бил барабан перед смутным полком,
Когда мы вождя хоронили,
И труп не с ружейным прощальным огнем
Мы в недра земли опустили.И бедная почесть к ночи отдана;
Штыками могилу копали;
Нам тускло светила в тумане луна,
И факелы дымно сверкали.На нем не усопших покров гробовой,
Лежит не в дощатой неволе —
Обернут в широкий свой плащ боевой,
Уснул он, как ратники в поле.Недолго, но жарко молилась творцу
Дружина его удалая
И молча смотрела в лицо мертвецу,
О завтрашнем дне помышляя.Быть может, наутро внезапно явясь,
Враг дерзкий, надменности полный,
Тебя не уважит, товарищ, а нас
Умчат невозвратные волны.О нет, не коснется в таинственном сне
До храброго дума печали!
Твой одр одинокий в чужой стороне
Родимые руки постлали.Еще не свершен был обряд роковой,
И час наступил разлученья;
И с валу ударил перун вестовой,
И нам он не вестник сраженья.Прости же, товарищ! Здесь нет ничего
На память могилы кровавой;
И мы оставляем тебя одного
С твоею бессмертною славой.
Я не знаю, где граница
Между Севером и Югом,
Я не знаю, где граница
Меж товарищем и другом.Мы с тобою шлялись долго,
Бились дружно, жили наспех.
Отвоевывали Волгу,
Лавой двигались на Каспии.И, бывало, кашу сваришь.
(Я — знаток горячей пищи),
Пригласишь тебя:
— Товарищ,
Помоги поесть, дружище! Протекло над нашим домом
Много лет и много дней,
Выросло над нашим домом
Много новых этажей.Это много, это слишком:
Ты опять передо мной —
И дружище, и братишка,
И товарищ дорогой!.. Я не знаю, где граница
Между пламенем и дымом,
Я не знаю, где граница
Меж подругой и любимой. .Мы с тобою лишь недавно
Повстречались — и теперь
Закрываем наши ставни,
Запираем нашу дверь.Сквозь полуночную дрему
Надвигается покой,
Мы вдвоем остались дома,
Мой товарищ дорогой! Я тебе не для причуды
Стих и молодость мою
Вынимаю из-под спуда,
Не жалея, отдаю.Люди злым меня прозвали,
Видишь — я совсем другой,
Дорогая моя Валя,
Мой товарищ дорогой! Есть в районе Шепетовки
Пограничный старый бор —
Только люди
И винтовки,
Только руки
И затвор.
Утро тихо серебрится…
Где, родная, голос твой? На единственной границе
Я бессменный часовой.Скоро ль встретимся — не знаю.
В эти злые времена
Ведь любовь, моя родная, -
Только отпуск для меня.Посмотри:
Сквозь муть ночную
Дым от выстрелов клубится…
Десять дней тебя целую,
Десять лет служу границе… Собираются отряды…
Эй, друзья!
Смелее, братцы!.. Будь же смелой —
Стань же рядом,
Чтобы нам не расставаться!
Товарищ Попов
чуть-чуть не от плуга.
Чуть
не от станка
и сохи.
Он —
даже партиец,
но он
перепуган,
брюзжит
баритоном сухим:
«Раскроешь газетину —
в критике вся,
любая
колеблется
глыба.
Кроют.
Кого?
Аж волосья
встают
от фамилий
дыбом.
Ведь это —
подрыв,
подкоп ведь это…
Критику
осторожненько
должно вести.
А эти
критикуют,
не щадя авторитета,
ни чина,
ни стажа,
ни должности.
Критика
снизу —
это яд.
Сверху —
вот это лекарство!
Ну, можно ль
позволить
низам,
подряд,
всем! —
заниматься критиканством?!
О мерзостях
наших
трубим и поем.
Иди
и в газетах срамись я!
Ну, я ошибся…
Так в тресте ж,
в моем,
имеется
ревизионная комиссия.
Ведь можно ж,
не задевая столпов,
в кругу
своих,
братишек, —
вызвать,
сказать:
— Товарищ Попов,
орудуй…
тово…
потише… —
Пристали
до тошноты,
до рвот…
Обмазывают
кистью густою.
Товарищи,
ведь это же ж
подорвет
государственные устои!
Кого критикуют? —
вопит, возомня,
аж голос
визжит
тенорком. —
Вчера —
Иванова,
сегодня —
меня,
а завтра —
Совнарком!»
Товарищ Попов,
оставьте скулеж.
Болтовня о подрывах —
ложь!
Мы всех зовем,
чтоб в лоб,
а не пятясь,
критика
дрянь
косила.
И это
лучшее из доказательств
нашей
чистоты и силы.
Чтоб честным людям не терзаться.
Чтоб небо стало голубей
Над родиной твоей, — мерзавца
Настигни и убей!
Старушка плачет на пороге,
Вернется ль сын любимый к ней.
Кто встал у сына на дороге?
Фашист. И ты его убей!
Вдова в ночи бессонной тужит,
Ребенок на руках у ней.
Кто их лишил отца и мужа?
Фашист. И ты его убей!
Грустит под вишней нелюдимой
Подруга сердца твоего.
Кто разлучил тебя с любимой?
Фашист. И ты убей его!
За черный ужас сел сожженных,
За стаи мертвых голубей,
За то, что плачут наши жены,
Отцы и матери, — убей!
Убей, и станет чист и светел
Родимый край, родная мать.
Убей, чтоб веселились дети,
Чтоб никого уже на свете
Не надо было убивать.
Загрустила, запечалилась
Моя буйная головушка;
Ясны очи — соколиные —
Не хотят смотреть на белый свет.
Тяжело жить дома с бедностью;
Даром хлеб сбирать под окнами;
Тяжелей того в чужих людях
Быть в неволе, в одиночестве.
Дни проходят здесь без солнушка;
Ночи темные — без месяца;
Бури страшные, громовые,
Удалой души не радуют.
Где ж друзья мои — товарищи?
Куда делись? разлетелися?
Иль не хочут дать мне помочи?
Или голос мой разносит ветр?
Знать, забыли время прежнее —
Как, бывало, в полночь мертвую
Крикну, свистну им из-за леса:
Аль ни темный лес шелохнется…
И они, мои товарищи,
Соколья, орлы могучие,
Все в один круг собираются,
Погулять ночь — пороскошничать.
А теперь, как крылья быстрые
Судьба злая мне подрезала,
И друзья, мои товарищи,
Одного меня все кинули…
Гой ты, сила пододонная!
От тебя я службы требую —
Дай мне волю, волю прежнюю!
А душой тебе я кланяюсь…
Товарищ Иванов —
мужчина крепкий,
в штаты врос
покрепше репки.
Сидит
бессменно
у стула в оправе,
придерживаясь
на службе
следующих правил.
Подходит к телефону —
достоинство складкой.
— Кто спрашивает?
— Товарищ тот —
И сразу
рот
в улыбке сладкой —
как будто
у него не рот, а торт.
Когда
начальство
рассказывает анекдот,
такой,
от которого
покраснел бы и дуб, —
Иванов смеется,
смеется, как никто,
хотя
от флюса
ноет зуб.
Спросишь мнение —
придет в смятеньице,
деликатно
отложит
до дня
до следующего,
а к следующему
узнаете
мненьице —
уважаемого
товарища заведующего.
Начальство
одно
смахнут, как пыльцу…
Какое
ему,
Иванову,
дело?
Он служит
так же
другому лицу,
его печёнке,
улыбке,
телу.
Напялит
на себя
начальственную маску,
начальственные привычки,
начальственный вид.
Начальство ласковое —
и он
ласков.
Начальство грубое —
и он грубит.
Увидя безобразие,
не протестует впустую.
Протест
замирает
в зубах тугих.
— Пускай, мол,
первыми
другие протестуют.
Что я, в самом деле,
лучше других? —
Тот —
уволен.
Этот —
сокращен.
Бессменно
одно
Ивановье рыльце.
Везде
и всюду
пролезет он,
подмыленный
скользким
подхалимским мыльцем.
Впрочем,
написанное
ни для кого не ново
разве нет
у вас
такого Иванова?
Кричу
благим
(а не просто) матом,
глядя
на подобные истории:
— Где я?
В лонах
красных наркоматов
или
в дооктябрьской консистории?!
Я занимаюсь художеством.
Оно —
подданное Моно́.
Я не ною:
под Моною, так под Моною.
Чуть с Виндавского вышел —
поборол усталость и лень я.
Бегу в Моно.
«Подпишите афиши!
Рад Москве излить впечатления».
Латвийских поездов тише
по лону Моно поплыли афиши.
Стою.
Позевываю зевотой сладкой.
Совсем как в Эйдкунене
в ожидании пересадки.
Афиши обсуждаются
и единолично,
и вкупе.
Пропадут на час.
Поищут и выроют.
Будто на границе в Себеже или в Зилу́пе
вагоны полдня на месте маневрируют.
Постоим…
и дальше в черепашьем марше!
Остановка:
станция «Член коллегии».
Остановка:
разъезд «Две секретарши»…
Ну и товарно-пассажирская элегия!
Я был в Моно,
был в Париже —
Париж на 4 часа ближе.
За разрешением Моно и до Парижа города
путешественники отправляются в
2.
В 12 вылазишь из Gare du Nord’a,
а из Моно
и в 4 выберешься едва.
Оно понятно:
меньше станций —
инстанций.
Пару моралей высказать рад.
Первая:
нам бы да ихний аппарат!
Вторая для сеятелей подписе́й:
чем сеять подписи —
хлеб сей.
…Я буду сегодня с тобой говорить,
товарищ и друг мой ленинградец,
о свете, который над нами горит,
о нашей последней отраде.Товарищ, нам горькие выпали дни,
грозят небывалые беды,
но мы не забыты с тобой, не одни, —
и это уже победа.Смотри — материнской тоской полна,
за дымной грядой осады,
не сводит очей воспаленных страна
с защитников Ленинграда.Так некогда, друга отправив в поход,
на подвиг тяжелый и славный,
рыдая, глядела века напролет
со стен городских Ярославна.Молила, чтоб ветер хоть голос домчал
до друга сквозь дебри и выси…
А письма летят к Ленинграду сейчас,
как в песне, десятками тысяч.Сквозь пламя и ветер летят и летят,
их строки размыты слезами.
На ста языках об одном говорят:
«Мы с вами, товарищи, с вами!»А сколько посылок приходит с утра
сюда, в ленинградские части!
Как пахнут и варежки, и свитера
забытым покоем и счастьем… И нам самолеты послала страна, —
да будем еще неустанней, —
их мерная, гулкая песня слышна,
и видно их крыльев блистанье.Товарищ, прислушайся, встань, улыбнись
и с вызовом миру поведай:
— За город сражаемся мы не одни, —
и это уже победа.Спасибо. Спасибо, родная страна,
за помощь любовью и силой.
Спасибо за письма, за крылья для нас,
за варежки тоже спасибо.Спасибо тебе за тревогу твою, —
она нам дороже награды.
О ней не забудут в осаде, в бою
защитники Ленинграда.Мы знаем — нам горькие выпали дни,
грозят небывалые беды,
но Родина с нами, и мы не одни,
и нашею будет победа.
Чем чаще празднует Лицей
Свою святую годовщину,
Тем робче старый круг друзей
В семью стесняется едину,
Тем реже он; тем праздник наш
В своем веселии мрачнее;
Тем глуше звон заздравных чаш
И наши песни тем грустнее.
Так дуновенья бурь земных
И нас нечаянно касались,
И мы средь пиршеств молодых
Душою часто омрачались;
Мы возмужали; рок судил
И нам житейски испытанья,
И смерти дух средь нас ходил
И назначал свои закланья.
Шесть мест упраздненных стоят,
Шести друзей не узрим боле,
Они разбросанные спят —
Кто здесь, кто там на ратном поле,
Кто дома, кто в земле чужой,
Кого недуг, кого печали
Свели во мрак земли сырой,
И надо всеми мы рыдали.
И мнится, очередь за мной,
Зовет меня мой Дельвиг милый,
Товарищ юности живой,
Товарищ юности унылой,
Товарищ песен молодых,
Пиров и чистых помышлений,
Туда, в толпу теней родных
Навек от нас утекший гений.
Тесней, о милые друзья,
Тесней наш верный круг составим,
Почившим песнь окончил я,
Живых надеждою поздравим,
Надеждой некогда опять
В пиру лицейском очутиться,
Всех остальных еще обнять
И новых жертв уж не страшиться.
Собака, Лев, да Волк с Лисой
В соседстве как-то жили,
И вот какой
Между собой
Они завет все положили:
Чтоб им зверей собща ловить,
И что́ наловится, все поровну делить.
Не знаю, как и чем, а знаю, что сначала
Лиса оленя поимала,
И шлет к товарищам послов,
Чтоб шли делить счастливый лов:
Добыча, право, недурная!
Пришли, пришел и Лев; он, когти разминая
И озираючи товарищей кругом,
Дележ располагает
И говорит: «Мы, братцы, вчетвером».
И на четверо он оленя раздирает.
«Теперь, давай делить! Смотрите же, друзья:
Вот эта часть моя
По договору;
Вот эта мне, как Льву, принадлежит без спору;
Вот эта мне за то, что всех сильнее я;
А к этой чуть из вас лишь лапу кто протянет,
Тот с места жив не встанет».
В. Луговскому
Улицей летает неохотно
мартовский усталый тихий снег.
Наши двери притворяет плотно,
в наши сени входит человек.
Тишину движением нарушив,
он проходит, слышный и большой.
Это только маленькие души
могут жить одной своей душой.
Настоящим людям нужно много.
Сапоги, разбитые в пыли.
Хочет он пройти по всем дорогам,
где его товарищи прошли.
Всем тревогам выходить навстречу,
уставать, но первым приходить
и из всех ключей, ручьев и речек
пригоршней живую воду пить.
Вот сосна качается сквозная…
Вот цветы, не сеяны, растут…
Он живет на свете, узнавая,
как его товарищи живут,
чтобы даже среди ночи темной
чувствовать шаги и плечи их.
Я отныне требую огромной
дружбы от товарищей моих,
чтобы все, и радости, и горе,
ничего от дружбы не скрывать,
чтобы дружба сделалась как море,
научилась небо отражать.
Мне не надо дружбы понемножку.
Раздавать, размениваться? Нет!
Если море зачерпнуть в ладошку,
даже море потеряет цвет.
Я узнаю друга. Мне не надо
никаких признаний или слов.
Мартовским последним снегопадом
человеку плечи занесло,
Мы прислушаемся и услышим,
как лопаты зазвенят по крышам,
как она гремит по водостокам,
стаявшая, сильная вода.
Я отныне требую высокой,
неделимой дружбы навсегда.
Товарищами
были они
по крови,
а не по штатам.
Под рванью шинели
прикончивши дни,
бурчали
вдвоем
животом одним
и дрались
вдвоем
под Кронштадтом.
Рассвет
подымался
розоволик.
И в дни
постройки
и ковки
в два разных конца
двоих
развели
губкомовские путевки.
В трущобе
фабричной
первый корпел,
где путалась
правда
и кривда,
где стон
и тонны
лежат на горбе
переходного периода.
Ловчей
оказался
второй удалец.
Обмялся
по форме,
как тесто.
Втирался,
любезничал,
лез
и долез
до кресла
директора треста.
Стенгазнул
первый —
зажим тугой!
И черт его
дернул
водить рукой, —
смахнули,
как бы и нет.
И первый
через месяц-другой
к второму
вошел в кабинет.
«Товарищ…
сколько мы…
лет и зим…
Гора с горою…
Здоро́во!»
У второго
взгляд —
хоть на лыжах скользи.
Сидит
собакой дворовой.
«Прогнали, браток…
за што? —
не пойму.
Хоть в цирке
ходи по канату».
«Товарищ,
это
не по моему
ведомству
и наркомату».
«Ты правде,
браток,
а не мне пособи,
вгрызи
в безобразие
челюсть».
Но второй
в ответ
недовольно сопит,
карандашом ощерясь:
«А-а-а!
Ты за протекцией.
Понял я вас!»
Аж камень
от гнева
завянет.
«Как можно,
без всяких
протекций
явясь,
просить о протекции?
Занят».
Величественные
опускает глаза
в раскопку
бумажного клада.
«Товарищ,
ни слова!
Я сказал,
и…
прошу не входить
без доклада».
По камню парень,
по лестнице
вниз.
Оплеван
и уничтожен.
«Положим, братцы,
что он —
коммунист,
а я, товарищи,
кто же?»
В раздумьи
всю ночь
прошатался тенью,
а издали,
светла,
нацелилась
и шла к учреждению
чистильщика солнца
метла.
Часто
сейчас
по улицам слышишь
разговорчики
в этом роде:
«Товарищи, легше,
товарищи, тише.
Это
вам
не 18-й годик!»
В нору
влезла
гражданка Кротиха,
в нору
влез
гражданин Крот.
Радуются:
«Живем ничего себе,
тихо.
Это
вам
не 18-й год!»
Дама
в шляпе рубликов на́ сто
кидает
кому-то,
запахивая котик:
«Не толкаться!
Но-но!
Без хамства!
Это
вам
не 18-й годик!»
Малого
мелочь
работой скосила.
В уныньи
у малого
опущен рот…
«Куда, мол,
девать
молодецкие силы?
Это
нам
не 18-й год!»
Эти
потоки
слюнявого яда
часто
сейчас
по улице льются…
Знайте, граждане!
И в 29-м
длится
и ширится
Октябрьская революция.
Мы живем
приказом
октябрьской воли,
Огонь
«Авроры»
у нас во взоре.
И мы
обывателям
не позволим
баррикадные дни
чернить и позорить.
Года
не вымерить
по единой мерке.
Сегодня
равноценны
храбрость и разум.
Борись
и в мелочах
с баррикадной энергией,
в стройку
влей
перекопский энтузиазм.
Я нынешней ночью
Не спал до рассвета,
Я слышал — проснулись
Военные ветры.
Я слышал — с рассветом
Девятая рота
Стучала, стучала,
Стучала в ворота.
За тонкой стеною
Соседи храпели,
Они не слыхали,
Как ветры скрипели.
Рассвет подымался,
Тяжелый и серый,
Стояли усталые
Милиционеры,
Пятнистые кошки
По каменным зданьям
К хвостатым любовникам
Шли на свиданье.
Над улицей тихой,
Большой и безлюдной,
Вздымался рассвет
Государственных будней.
И, радуясь мирной
Такой обстановке,
На теплых постелях
Проснулись торговки.
Но крепче и крепче
Упрямая рота
Стучала, стучала,
Стучала в ворота.
Я рад, что, как рота,
Не спал в эту ночь,
Я рад, что хоть песней
Могу ей помочь.
Крепчает обида, молчит,
И внезапно
Походные трубы
Затрубят на Запад.
Крепчает обида.
Товарищ, пора бы,
Чтоб песня взлетела
От штаба до штаба!
Советские пули
Дождутся полета…
Товарищ начальник,
Откройте ворота!
Туда, где бригада
Поставит пикеты, -
Пустите поэта!
И песню поэта!
Знакомые тучи!
Как вы живете?
Кому вы намерены
Нынче грозить?
Сегодня на мой
Пиджачок из шевиота
Упали две капли
Военной грозы.
Товарищ солнце, — не щерься и не ящерься!
— Вели облакам своротить с пути!
— Сегодняшний праздник — праздник трудящихся,
— и нечего саботажничать: взойди и свети!
Тысячи лозунгов, знаменами избранных,
— зовут к борьбе за счастье людей,
— а кругом пока — толпа беспризорных.
— Что несправедливей, злей и лютей?!
Смотри: над нами красные шелка
— словами бессеребряными затканы,
— а у скольких еще бока кошелька
— оттопыриваются взятками?
Подняв надзнаменных звезд рогулины,
— сегодня по праву стойте и ходите!
— А мало ли буден у нас про гулено?
— Мало простоено? Сколько хотите!
Наводненье видели? В стены домьи
— бьется льдина, мокра и остра.
— Вот точно так режим экономии
— распирает у нас половодье растрат.
Товарищ солнце, скажем просто:
— дыр и прорех у нас до черта.
— Рядом с делами огромного роста
— целая коллекция прорв и недочетов.
Солнце, и в будни лезь из-за леса,
— жги и не пяться на попятный!
— Выжжем, выжжем каленым железом
— эти язвы и грязные пятна!
А что же о мае, поэтами опетом?
— Разве п-е-р-в-о-г-о такими поздравлениями бодрят?
— А по-моему: во-первых, подумаем об этом,
— если есть свободные три дня подряд.
Товарищи,
Маяковский
на радость всем нам
написал частушки
о трамвае подземном.
Что такое! Елки-палки!
По Москве — землечерпалки.
Это улиц потроха
вырывает МКХ.
Припев: Это, то и то, и это
все идет от Моссовета.
От Москвы на целый свет
раструбим про Моссовет.
МКХ тебе не тень
навело на майский день.
Через год без всякой тени
прите в метрополитене.
(Припев)
Верьте мне или не верьте,
в преисподней взвыли черти.
С коммунистом сладу нет —
прет под землю Моссовет.
(Припев)
Под Москвой товарищ крот
до ушей разинул рот.
Электричество гудет,
под землей трамвай идет.
(Припев)
Я кататься не хочу,
я не верю лихачу.
Я с миленком Сёмкою
прокачусь подзёмкою.
(Припев)
Буржуёв замашки были —
покатать в автомобиле.
Я полезу с Танею
в метрополитанию.
(Припев)
Это нонеча не в плане
в тучи лезть на ероплане.
Я с милёнком Трошкою
прокачусь метрошкою.
(Припев)
Во Москве-реке карась
смотрит в дырочку сквозь грязь —
под землей быстрей налима
поезда шныряют мимо.
(Припев)
У милёнка чин огромный —
он в милиции подзёмной.
В новой службе подвизается,
под землею ловит зайцев.
С ружьем за плечами, один, при луне,
Я по полю еду на добром коне.
Я бросил поводья, я мыслю о ней,
Ступай же, мой конь, по траве веселей!
Я мыслю так тихо, так сладко, но вот
Неведомый спутник ко мне пристает,
Одет он, как я, на таком же коне,
Ружье за плечами блестит при луне.
«Ты, спутник, скажи мне, скажи мне, кто ты?
Твои мне как будто знакомы черты.
Скажи, что тебя в этот час привело?
Чему ты смеешься так горько и зло?»
— «Смеюсь я, товарищ, мечтаньям твоим,
Смеюсь, что ты будущность губишь;
Ты мыслишь, что вправду ты ею любим?
Что вправду ты сам ее любишь?
Смешно мне, смешно, что, так пылко любя,
Ее ты не любишь, а любишь себя.
Опомнись! Порывы твои уж не те,
Она для тебя уж не тайна,
Случайно сошлись вы в мирской суете,
Вы с ней разойдетесь случайно.
Смеюся я горько, смеюся я зло
Тому, что вздыхаешь ты так тяжело».
Всё тихо, объято молчаньем и сном,
Исчез мой товарищ в тумане ночном,
В тяжелом раздумье, один, при луне,
Я по полю еду на добром коне…
Посетил я могилу твою,
Мой товарищ, мой друг позабытый;
Поросла вся крапивой она,
Крест свалился, дождями подмытый.И шумят над ней ивы, склонясь,
И поет над ней птичка уныло…
C невеселой я думою стал
Пред твоею заросшей могилой.Я припомнил былое твое, —
Дни печальные юности бедной.
Как сейчас предо мною стоишь
Ты, больной, исхудалый и бледный.Сквозь цветы, что стоят на окне,
Пробивается солнце лучами;
Ты уселся на стуле в углу
И глядишь на меня со слезами.Оба были в то время с тобой
Мы задавлены злою нуждою:
Без приюта ходил я кой-где,
Не имел ты гроша за душою.Я бумагу, а ты — полотно,
Оба дружно мы, с жаром, марали;
Проливали мы слезы на них,
И по целым мы дням голодали.Я был крепче тебя и сильней,
Под тяжелой бедой я не гнулся,
И с суровой моею судьбой
Устоял я в борьбе, не качнулся.Ты ж не выдержал этой борьбы,
Перед злою судьбою смирился,
Обессилел и духом упал,
И под тяжестью горя сломился.Спи же, спи, мой товарищ, в земле!
Там тебя уже горе не тронет;
Там покоен бедняк: от тоски
И тяжелой нужды не застонет…
Аудитория
сыплет
вопросы колючие,
старается озадачить
в записочном рвении.
— Товарищ Маяковский,
прочтите
лучшее
ваше
стихотворение. —
Какому
стиху
отдать честь?
Думаю,
упершись в стол.
Может быть,
это им прочесть,
а может,
прочесть то?
Пока
перетряхиваю
стихотворную старь
и нем
ждет
зал,
газеты
«Северный рабочий»
секретарь
тихо
мне
сказал…
И гаркнул я,
сбившись
с поэтического тона,
громче
иерихонских хайл:
— Товарищи!
Рабочими
и войсками Кантона
взят
Шанхай! —
Как будто
жесть
в ладонях мнут,
оваций сила
росла и росла.
Пять,
десять,
пятнадцать минут
рукоплескал Ярославль.
Казалось,
буря
вёрсты крыла,
в ответ
на все
чемберленьи ноты
катилась в Китай, —
и стальные рыла
отворачивали
от Шанхая
дредноуты.
Не приравняю
всю
поэтическую слякоть,
любую
из лучших поэтических слав,
не приравняю
к простому
газетному факту,
если
так
ему
рукоплещет Ярославль.
О, есть ли
привязанность
большей силищи,
чем солидарность,
прессующая
рабочий улей?!
Рукоплещи, ярославец,
маслобой и текстильщик,
незнаемым
и родным
китайским кули!
[· · · · · ·]товарищ Чичерин* и тралеры отдает* и прочее.
Но поэту
незачем дипломатический такт.
Я б
Керзону
ответил так:
— Вы спрашиваете:
«Тралеры брали ли?»
Брали тралеры.
Почему?
Мурман бедный.
Нужны ему
дюже.
Тралер
до того вещь нужная,
что пришлите
хоть сто дюжин,
все отберем
дюжину за дюжиною.
Тралером
удобно
рыбу удить.
А у вас,
Керзон,
тралерами хоть пруд пруди.
Спрашиваете:
«Правда ли
подготовителей восстаний
поддерживали
в Афганистане?»
Керзон!
До чего вы наивны,
о боже!
И в Персии
тоже.
Известно,
каждой стране
в помощи революционерам
отказа нет.
Спрашиваете:
«Правда ли,
что белых
принимают в Чека,
а красных
в посольстве?»
Принимаем —
и еще как!
Русские
неподражаемы в хлебосольстве.
Дверь открыта
и для врага
и для друга.
Каждому
помещение по заслугам.
Спрашиваете:
«Неужели
революционерам
суммы идут из III Интернационала?»
Идут.
Но [· · · · · ·][· · · · · ·]ало.
Спрашиваете:
«А воевать хотите?»
Господин Ке́рзон,
бросьте
этот звон
железом.
Ступайте в отставку!
Чего керзоните?!
Наденьте галоши,
возьмите зонтик.
И, по стопам Ллойд-Джорджиным*, гуляйте на даче,
занимайтесь мороженым.
А то
жара
действует на мозговые способности.
На слабые
в особенности.
Г-н Керзон,
стихотворение это
не считайте
неудовлетворительным ответом.
С поэта
взятки
гладки.
1923 г.
На Восток мы завтра улетаем,
Самолет уходит поутру.
Там течет Амур — река родная
Нашей Волге, нашему Днепру.
Летим мы, товарищ, дорогой высокой,
Наш путь над тайгою пролег.
Байкал мой глубокий,
Амур мой широкий,
Мой Дальний советский Восток!
Там шумит тайги седое море,
Океан гремит в полночный час.
Край ты мой, далекое Приморье,
Как ты близок каждому из нас!
Над тобой шумят ветра и бури,
Только им наш путь не преградить.
Кто хоть раз увидел Приамурье,
Тот его не мог не полюбить!
Край ты наш, могучий и родимый,
Если грянут грозные бои —
Никому тебя не отдадим мы,
Часовые верные твои.
На Восток уходят самолеты,
Танков ход нельзя остановить.
В бой пойдут танкисты и пилоты
На чужой земле врага разбить!
Летим мы, товарищ,
Наш путь над тайгою пролег
Байкал мой глубокий, Амур мой широкий,
Мой Дальний советский Восток!
Я недаром вздрогнул.
Не загробный вздор.
В порт,
горящий,
как расплавленное лето,
разворачивался
и входил
товарищ «Теодор
Нетте».
Это — он.
Я узнаю его.
В блюдечках — очках спасательных кругов.
— Здравствуй, Нетте!
Как я рад, что ты живой
дымной жизнью труб,
канатов
и крюков.
Подойди сюда!
Тебе не мелко?
От Батума,
чай, котлами покипел…
Помнишь, Нетте, —
в бытность человеком
ты пивал чаи
со мною в дипкупе?
Медлил ты.
Захрапывали сони.
Глаз
кося
в печати сургуча,
напролет
болтал о Ромке Якобсоне
и смешно потел,
стихи уча.
Засыпал к утру.
Курок
аж палец свел…
Суньтеся —
кому охота!
Думал ли,
что через год всего
встречусь я
с тобою —
с пароходом.
За кормой лунища.
Ну и здорово!
Залегла,
просторы надвое порвав.
Будто навек
за собой
из битвы коридоровой
тянешь след героя,
светел и кровав.
В коммунизм из книжки
верят средне.
«Мало ли,
что можно
в книжке намолоть!»
А такое —
оживит внезапно «бредни»
и покажет
коммунизма
естество и плоть.
Мы живем,
зажатые
железной клятвой.
За нее —
на крест,
и пулею чешите:
это —
чтобы в мире
без России,
без Латвии,
жить единым
человечьим общежитьем.
В наших жилах —
кровь, а не водица.
Мы идем
сквозь револьверный лай,
чтобы,
умирая,
воплотиться
в пароходы,
в строчки
и в другие долгие дела.
Мне бы жить и жить,
сквозь годы мчась.
Но в конце хочу —
других желаний нету —
встретить я хочу
мой смертный час
так,
как встретил смерть
товарищ Нетте.