Мышь некогда, любя святыню,
Оставила прелестной мир,
Ушла в глубокую пустыню,
Засевшись вся в галланской сыр.
Мышь некогда, любя святыню,
Оставила прелестный мир,
Ушла в глубокую пустыню,
Засевшись вся в голландский сыр.
Ужель мою святыню
Ты не поймешь вовек,
И я люблю рабыню,
Свободный человек?
Ужели тщетны муки, —
Цепей не разорвать,
И скованные руки
Могу ли целовать?
Непостижною святынею
Перед нами, без речей,
Небо круглою равниною
Блещет в ризе из лучей.Что же там за далью синею,
Далью, видной для очей,
Где слито оно с пустынею
Днем и в сумраке ночей? Не понять нам. Чудной тайностью
То для глаз облечено;
И постигнутые крайностью, Видим только мы одно,
Что мир создан не случайностью,
Хоругвь священную подъяв своей десной,
Иду — и тронулась за мной толпа живая,
И потянулись все по просеке лесной,
И я блажен и горд, святыню воспевая.Пою — и помыслам неведом детский страх:
Пускай на пенье мне ответят воем звери, —
С святыней над челом и песнью на устах,
С трудом, но я дойду до вожделенной двери.
Quand l´иmрие а роrté l'outragе au sanctuaиrе…
Когда осквернена святыня дерзновенно —
Испуганный народ спешит покинуть храм,
И только верный жрец богини неизменно
Еще восторженней склоняя там колена,
Приносит ей мольбы и курит фимиам.
Свобода Франции, и ты лежишь во прахе,
Но с верой прежнею, в благоговейном страхе
Спешат жрецы твои к разбитым алтарям…
Хоругвь священную подяв своей десной,
Иду, и тронулась за мной толпа живая,
И потянулись все по просеке лесной,
И я блажен и горд, святыню воспевая.
Пою, и помыслам неведом детский страх,
Пускай на пенье мне ответят воем звери,
С святыней над челом и песнью на устах,
С трудом, но я дойду до вожделенной двери.
Владычица великой тишины,
Влияниям лазоревой отравы,
Узорные заполнила дубравы,
Магнитом подняла хребет волны.
Из пропастей вулканной вышины
Безгласно орошающая травы,
Велела снам сновать и ткать забавы
В черте ветвей и лучевой струны.
Вдали от Земли, беспокойной и мглистой,
В пределах бездонной, немой чистоты,
Я выстроил замок воздушно-лучистый,
Воздушно-лучистый Дворец Красоты.
Как остров плавучий над бурным волненьем,
Над вечной тревогой и зыбью воды,
Я полон в том замке немым упоеньем,
Немым упоеньем бесстрастной звезды.
Со мною беседуют Гении Света,
Прозрачные тучки со мной говорят,
Ты своему не верил достоянью:
Хоть рейнская тебя манила сага;
Ты смело рвал цветы в долине Таго
И Темзу облагал чудесной данью.
Служила Сена славе и стяжанью,
Суровый Тибр твои умножил блага;
Ты знал и Ганг, влекла тебя отвага
К святыне Брамы дерзостною дланью.
‘Оставь ее: она чужая, —
Мне говорят, — у ней есть он.
Святыню храма уважая,
Изыди, оглашенный, вон! ’ О, не гоните, не гоните!
Я не присвою не свою;
Я не во храме, посмотрите,
Ведь я на паперти стою…
Иль нет — я дальше, за оградой,
Где, как дозволенный приют,
Сажень земли с ее прохладой
Привык он рано презирать святыни
И вдаль упрямо шел путем своим.
В вине, и в буйной страсти, и в морфине
Искал услад, и вышел невредим.
Знал преклоненья; женщины в восторге
Склонялись целовать его стопы.
Как змеерушащий святой Георгий,
Он слышал яростный привет толпы.
И, проходя, как некий странник в мире,
Доволен блеском дня и тишью тьмы,
Горит свод неба, ярко-синий;
Штиль по морю провел черты;
Как тушь, чернеют кроны пиний;
Дыша в лицо, цветут цветы;
Вас кроют плющ и сеть глициний,
Но луч проходит в тень светло.
Жгла вас любовь, желанье жгло…
Ты пал ли ниц, жрец, пред святыней?
Вы, вновь вдвоем, глухой пустыней
Шли — в глуби черной пустоты;
Ты переполнил чашу меры,
Тевтон, — иль как назвать тебя!
Соборов древние химеры
Отметят, губителя губя.
Подъявший длань на храмы-чудо,
Громивший с неба Notre-Dame,
Знай: в Реймсе каменная груда
Безмолвно вопиет к векам!
И этот вопль призывный слышат
Те чудища, что ряд веков,
Прошли пилоты — русский и узбек,
звездой Чулпан сверкнула стюардесса.
Висит в салоне девичий портрет,
весенний, будто ветер поднебесный. Наш самолет летит в Кашкадарью,
рабочий рейс на юг Узбекистана.
— Что за портрет, — соседу говорю, -
портреты в самолете — это странно! Сосед мой виноград перебирал,
был удручен своим солидным весом.
Тогда в салоне голос прозвучал,
высокий голос юной стюардессы: «Товарищи, в этом самолете
Мое грядущее в тумане,
Былое полно мук и зла…
Зачем не позже иль не ране
Меня природа создала?
К чему творец меня готовил,
Зачем так грозно прекословил
Надеждам юности моей?..
Добра и зла он дал мне чашу,
Сказав: я жизнь твою украшу,
Ты будешь славен меж людей!..
Зачем зовешь к покинутым местам,
Где человек постом и тленьем дышит?
Не знаю я: быть может, правда там,
Но правды той душа моя не слышит.
Кто не плевал на наш святой алтарь?
Пора признать, мы виноваты оба:
Я выдал сам, неопытный ключарь,
Ключи его пророческого гроба.
1Наш вдохновенный бард, наш северный Баян.
Он был певец — воистину народный!
Как небо синее, что море-окиян,
Глубок его напев торжественно-свободный.В годину смутную озлобленной борьбы
Сумел он овладеть святынь предвечных тайной.
Не поняли тогда пролётных дней рабы,
Что он в их стане был свободный «гость случайный»!«Двух станов не боец» — входил он в пламя сеч
С одними гуслями да с вольною душою,
И под гуслярный звон могучею волною
Всплывала, пенилась разгарчивая речь.Как мощный взмах орла в безоблачном просторе,
1
Други, вы слышите ль крик оглушительный:
«Сдайтесь, певцы и художники! Кстати ли
Вымыслы ваши в наш век положительный?
Много ли вас остаётся, мечтатели?
Сдайтеся натиску нового времени,
Мир отрезвился, прошли увлечения —
Где ж устоять вам, отжившему племени,
Против течения?»
Умолкла грозная война!
Конец борьбе ожесточенной!..
На вызов дерзкой и надменной,
В святыне чувств оскорблена,
Восстала Русь, дрожа от гнева,
На бой с отчаянным врагом
И плод кровавого посева
Пожала доблестным мечом.
Утучнив кровию святою
В честном бою свои поля,
Молитвой нашей Бог смягчился;
Царевне жить еще велел:
Опять к нам Ангел возвратился,
Который уж к Нему летел.М. Маркус
С полудороги прилетел ты
Обратно, чистый Ангел, к нам;
Вблизи на небо поглядел ты,
Но не забыл о нас и там.
(Посвящается И. А. Манну)
Великолепный град! Пускай тебя иной
Приветствует с надеждой и любовью,
Кому не обнажен скелет печальный твой,
Чье сердце ты еще не облил кровью
И страшным холодом не мог еще обдать,
И не сковал уста тяжелой думой,
И ранней старости не положил печать
На бледный лик, суровый и угрюмый.
Близко… Сердце встрепенулось;
Ближе… ближе… Вот видна!
Вот раскрылась, развернулась, —
Храмы блещут: вот она!
Хоть старушка, хоть седая,
И вся пламенная,
Светозарная, святая,
Златоглавая, родная
Белокаменная!
Вот — она! — давно ль из пепла?
Любовь и страсть — несовместимы.
Кто любит, тот любовью пьян.
Он не действительность, а мнимый
Мир видит сквозь цветной туман.
Он близости, а не сближений
С любимой ищет; в жданный миг
Не размеряет он движений
По указанью мудрых книг;
И все равно ему, чем страсти
Последний трепет побежден:
Как стаи гордых лебедей,
На синем море волны блещут,
Лобзаются, ныряют, плещут
По стройной прихоти своей.
И упивается мой слух
Их говором необычайным,
И сладко предается дух
Мечтам, пленительным и тайным.
Так! Древности постиг теперь
Русь — отчизна дорогая!
Никому не уступлю:
Я люблю тебя, родная,
Крепко, пламенно люблю. В духе воинов-героев,
В бранном мужестве твоем
И в смиреньи после боев —
Я люблю тебя во всем: В снеговой твоей природе,
В православном алтаре,
В нашем доблестном народе,
В нашем батюшке-царе, И в твоей святыне древней,
Остафьево,
26 октября 1857
Приветствую тебя, в минувшем молодея,
Давнишних дней приют, души моей Помпея!
Былого след везде глубоко впечатлен —
И на полях твоих, и на твердыне стен
Хранившего меня родительского дома.
Здесь и природа мне так памятно знакома,
Здесь с каждым деревом сроднился, сросся я,
Оскорблен был Васишта великим царем;
Вся душа его местью обята;
Поздней ночью не может забыться он сном;
От разсвета до солнца заката
Бродит он по полям, все мечтая о том,
Как бы в прах сокрушить супостата,
Как бы смыть поскорее обиду-позор, —
И зловещим огнем блещет сумрачный взор.
Но соперник земных не боимся врагов;
Прислушайте, братцы! Жил царь в старину,
Он царствовал бодро и смело.
Любя бескорыстно народ и страну,
Задумал он славное дело:
Он вместе с престолом наследовал храм,
Где царства святыни хранились;
Но храм был и тесен и ветх; по углам
Летучие мыши гнездились;
К чему мне вымыслы? К чему мечтанья мне
И нектар сладких упоений?
Я раннее прости сказал младой весне,
Весне надежд и заблуждений!
Не осушив его, фиал волшебств разбил;
При первых встречах жизнь в обманах обличил
И призраки принес в дань истине угрюмой;
Очарованья цвет в руках моих поблек,
И я сорвал с чела, наморщенного думой,
Бездушных радостей венок.