Это было плаванье сквозь туман.
Я сидел в пустом корабельном баре,
пил свой кофе, листал роман;
было тихо, как на воздушном шаре,
и бутылок мерцал неподвижный ряд,
не привлекая взгляд.
Судно плыло в тумане. Туман был бел.
В свою очередь, бывшее также белым
судно (см. закон вытесненья тел)
в молоко угодившим казалось мелом,
и единственной черною вещью был
кофе, пока я пил.
Моря не было видно. В белесой мгле,
спеленавшей со всех нас сторон, абсурдным
было думать, что судно идет к земле —
если вообще это было судном,
а не сгустком тумана, как будто влил
кто в молоко белил.
Мало мы песен узнали,
Мало увидели стран,
Судно в безвестные дали
Гнал по волнам океан.
Голову вскинешь — огромен
Туго надвинутый свод,
Снизу — неистов и темен
Воет водоворот.
Гулкие стонут канаты,
Рвет паруса ураган.
Сразу, с размаха, с раската
Судно ныряет в туман.
Кто же несется из тучи,
Выплывшей на небеса,
Ты ли, Голландец Летучий,
В ночь развернул паруса?
Ты ль в этот сумрак жестокий,
В пену, в тревогу и в дым,
Выйдя на мостик высокий,
Рупором воешь своим?
Нет, под густыми волнами
Спит заповедный фрегат,
Только, гудя над песками,
Легкие ветры летят,
Только над скалами снова
Скользкая всходит заря,
Только над влагой свинцовой
Вздрагивают якоря.
Что нам легенды и песни,
Если тревожен восход,
Если грозней и чудесней
Воет водоворот.
Берег за берегом в пене
В наших ныряет глазах,
Тайное скрыто движенье
В выпуклых парусах.
Ветер бормочет и злится,
Тает вдали за кормой
Англия — легкою птицей,
Франция — синей каймой.
Мало мы песен узнали,
Мало увидели стран.
Судно в безвестные дали
Мчал по волнам океан.
В волнах солнечный щит отражается,
вечно плыть мы устали давно;
на ходу быстрый Арго качается,
то Борей гонит наше судно.
В волнах солнечный щит отражается…
Чьи-то слезы смочили канаты упругие,
за кормою — струи серебра…
«Ах, увижу ль зарю снова, други, я,
или бросить нам якорь пора?»
Чьи-то слезы смочили канаты упругие…
Стонет ветер… Безмолвно столпилась на палубе
Аргонавтов печальных семья…
Стонет ветер, нет отзыва горестной жалобе.,
«Где вы, где вы, иные края?!»
Нет ответа их горестной, горестной жалобе…
Что? стоим? То Нептун своей дланью могучею
держит зыбкое наше судно…
Словно тогою, небо закуталось тучею,
солнца щит погрузился на дно.
Взор слезою наполнился жгучею…
Где же ты, золотое руно?
Пароход летит стрелою,
Грозно мелет волны в прах
И, дымя своей трубою,
Режет след в седых волнах.Пена клубом. Пар клокочет.
Брызги перлами летят.
У руля матрос хлопочет.
Мачты в воздухе торчат.Вот находит туча с юга,
Все чернее и черней…
Хоть страшна на суше вьюга,
Но в морях еще страшней! Гром гремит, и молньи блещут…
Мачты гнутся, слышен треск…
Волны сильно в судно хлещут…
Крики, шум, и вопль, и плеск! На носу один стою я*,
И стою я, как утес.
Морю песни в честь пою я,
И пою я не без слез.Море с ревом ломит судно.
Волны пенятся кругом.
Но и судну плыть нетрудно
С Архимедовым винтом.Вот оно уж близко к цели.
Вижу, — дух мой объял страх —
Ближний след наш еле-еле,
Еле видится в волнах… А о дальнем и помину,
И помину даже нет;
Только водную равнину,
Только бури вижу след!.. Так подчас и в нашем мире:
Жил, писал поэт иной,
Звучный стих ковал на лире
И — исчез в волне мирской!.. Я мечтал. Но смолкла буря;
В бухте стал наш пароход,
Мрачно голову понуря,
Зря на суетный народ: «Так, — подумал я, — на свете
Меркнет светлый славы путь;
Ах, ужель я тоже в Лете
Утону когда-нибудь?!»
____________
* — Здесь, конечно, разумеется нос парохода, а не поэта; читатель сам мог бы догадаться об этом. Примечание К. Пруткова.
Суров же ты, климат охотский, —
Уже третий день ураган.
Встаёт у руля сам Крючковский,
На отдых — Федотов Иван.Стихия реветь продолжала —
И Тихий шумел океан.
Зиганшин стоял у штурвала
И глаз ни на миг не смыкал.Суровей, ужасней лишенья,
Ни лодки не видно, ни зги.
И принято было решенье —
И начали есть сапоги.Последнюю съели картошку,
Взглянули друг другу в глаза…
Когда ел Поплавский гармошку,
Крутая скатилась слеза.Доедена банка консервов
И суп из картошки одной —
Всё меньше здоровья и нервов,
Всё больше желанье домой.Сердца продолжали работу,
Но реже становится стук.
Спокойный, но слабый Федотов
Глотал предпоследний каблук.Лежали все четверо в лёжку,
Ни лодки, ни крошки вокруг,
Зиганшин скрутил козью ножку
Слабевшими пальцами рук.На службе он воин заправский
И штурман заправский он тут.
Зиганшин, Крючковский, Поплавский
Под палубой песни поют.Зиганшин крепился, держался,
Бодрил, сам был бледный как тень,
И то, что сказать собирался,
Сказал лишь на следующий день: «Друзья!..» Через час: «Дорогие!..» —
«Ребята! — ещё через час. —
Ведь нас не сломила стихия,
Так голод ли сломит ли нас! Забудем про пищу — чего там! —
А вспомним про наш взвод солдат…» —
«Узнать бы, — стал бредить Федотов, —
А что у нас в части едят».И вдруг — не мираж ли, не миф ли? —
Какое-то судно идёт!
К биноклю все сразу приникли:
От судна летел вертолёт.…Окончены все переплёты,
Вновь служат — что, взял, океан?! —
Крючковский, Поплавский, Федотов,
А с ними Зиганшин Асхан.
В грусти была по отезде Улисса всегдашней Калипса
И бессмертье свое, тоскуя, несчастьем имела.
Песни в пещере ея уж не были более слышны:
Нимфы, служащие ей, не смели ей молвить ни слова.
Часто гуляла она одна в муравах цветоносных,
Коими вечна весна весь остров ея окружала,
Но места прекрасные ей не смягчали злой грусти
И Улисса, в них бывшего, к вящей тоске вображали.
Часто была она на брегах морских неподвижна,
Часто сии брега орошала Калипса слезами,
Зря непрестанно в страну, где корабль Одиссеев летящий,
Горды валы попирая, от глаз ея вечно сокрылся.
Вдруг усмотрела она остатки погибшего судна:
Там по пескам изломанны лавки гребецки и веслы;
Там по водам кормило, веревки и мачта плывущи.
После увидела двух человек: единого в летах,
Млада другого и видом любезну подобна Улиссу;
То же приятство, стан, бодрость и та же походка геройска, —
То Тилимах, сын Улиссов, узнала богиня в минуту.
Хоть бессмертны больше смертных познанья имеют,
Не познала богиня, кто муж почтенный был с оным;
Вышние боги скрывают он нижних все, что изволят;
Скрылась Калипсы под образом Ментора хитро Минерва.
Впрочем, Калипсино сердце играло разбитием судна,
Ибо оно ей причиной узрети любезного образ.
Будто не зная о нем, богиня к пришельцу приходит;
«Рцы мне, отколе ты дерзко коснулся земле моей, странник?
Знай, что к моей ты не можешь коснуться державе без казни».
В грозных словах сокрывала она веселие сердца,
Кое противу воли ея во взорах сияло.
Всему на свете выходят сроки,
А соль морская въедлива, как чёрт.
Два мрачных судна стояли в доке,
Стояли рядом — просто к борту борт.
Та, что поменьше, вбок кривила трубы
И пожимала баком и кормой:
«Какого типа этот тип? Какой он грубый!
Корявый, ржавый — просто никакой!»
В упор не видели друг друга оба судна
И ненавидели друг друга обоюдно.
Он в аварийном был состоянье,
Но и она не новая отнюдь,
Так что увидишь на расстоянье —
С испуга можно взять и затонуть.
Тот, что побольше, мёрз от отвращенья,
Хоть был железный малый, с крепким дном,
Все двадцать тысяч водоизмещенья
От возмущенья содрогались в нём!
И так обидели друг друга оба судна,
Что ненавидели друг друга обоюдно.
Прошли недели: их подлатали,
По ржавым швам шпаклёвщики прошли,
И ватерлинией вдоль талии
Перевязали корабли,
И медь надраили, и краску наложили,
Пар развели, в салонах свет зажгли —
И палубы и плечи распрямили
К концу ремонта эти корабли.
И в гладкий борт узрели оба судна,
Что так похорошели обоюдно.
Тот, что побольше, той, что поменьше,
Сказал, вздохнув: «Мы оба не правы!
Я никогда не видел женщин
И кораблей прекраснее чем вы!»
Та, что поменьше, в том же состоянье
Шепнула, что и он неотразим.
«Большое видится, — говорит, — на расстоянье,
Но лучше, если всё-таки — вблизи».
Кругом конструкции толпились, было людно,
И оба судна объяснились обоюдно!
Хотя какой-то портовый дока
Их приписал не в тот же самый порт,
Два корабля так и ушли из дока,
Как и стояли, — вместе, к борту борт.
До горизонта шли в молчанье рядом,
Не подчиняясь ни теченьям, ни рулям.
Махала ласково ремонтная бригада
Двум не желающим расстаться кораблям.
Что с ними? Может быть, взбесились оба судна?
А может, попросту влюбились — обоюдно.
Он мертвым пал. Моей рукой
Водила дикая отвага.
Ты не заштопаешь иглой
Прореху, сделанную шпагой.
Я заплатил свой долг, любовь,
Не возмущаясь, не ревнуя, -
Недаром помню: кровь за кровь
И поцелуй за поцелуи.
О ночь в дожде и в фонарях,
Ты дуешь в уши ветром страха,
Сначала судьи в париках,
А там палач, топор и плаха.
Я трудный затвердил урок
В тумане ночи непробудной, -
На юг, на запад, на восток
Мотай меня по волнам, судно.
И дальний берег за кормой,
Омытый морем, тает, тает, -
Там шпага, брошенная мной,
В дорожных травах истлевает.
А с берега несется звон,
И песня дальняя понятна:
«Вернись обратно, Виттингтон,
О Виттингтон, вернись обратно!»
Был ветер в сумерках жесток.
А на заре, сырой и алой,
По днищу заскрипел песок,
И судно, вздрогнув, затрещало.
Вступила в первый раз нога
На незнакомые от века
Чудовищные берега,
Не видевшие человека.
Мы сваи подымали в ряд,
Дверные прорубали ниши,
Из листьев пальмовых накат
Накладывали вместо крыши.
Мы балки подымали ввысь,
Лопатами срывали скалы…
«О Виттингтон, вернись, вернись», -
Вода у взморья ворковала.
Прокладывали наугад
Дорогу средь степных прибрежий.
«О Виттингтон, вернись назад», -
Нам веял в уши ветер свежий.
И с моря доносился звон,
Гудевший нежно и невнятно:
«Вернись обратно, Виттингтон,
О Виттингтон, вернись обратно!»
Мы дни и ночи напролет
Стругали, резали, рубили —
И грузный сколотили плот,
И оттолкнулись, и поплыли.
Без компаса и без руля
Нас мчало тайными путями,
Покуда корпус корабля
Не встал, сверкая парусами.
Домой. Прощение дано.
И снова сын приходит блудный.
Гуди ж на мачтах, полотно,
Звени и содрогайся, судно.
А с берега несется звон,
И песня близкая понятна:
«Уйди отсюда, Виттингтон,
О Виттингтон, вернись обратно!»
Посвящено сослуживцу моему по министерству финансов,
г. Бенедиктову
Пароход летит стрелою,
Грозно мелет волны в прах
И, дымя своей трубою,
Режет след в седых волнах.
Пена клубом. Пар клокочет.
Брызги перлами летят.
У руля матрос хлопочет.
Мачты в воздухе торчат.
Вот находит туча с юга,
Все чернее и черней…
Хоть страшна на суше вьюга,
Но в морях еще страшней!
Гром гремит, и молньи блещут…
Мачты гнутся, слышен треск…
Волны сильно в судно хлещут…
Крики, шум и вопль, и плеск!
На носу один стою я,
И стою я, как утес.
Морю песни в честь пою я,
И пою я не без слез.
Море с ревом ломит судно.
Волны пенятся кругом.
Но и судну плыть нетрудно
С Архимедовым винтом.
Вот оно уж близко к цели.
Вижу,— дух мой обял страх! —
Ближний след наш еле-еле,
Еле видится в волнах…
А о дальнем и помину,
И помину даже нет;
Только водную равнину,
Только бури вижу след!..
Так подчас и в нашем мире:
Жил, писал поэт иной,
Звучный стих ковал на лире
И — исчез в волне мирской!..
Я мечтал. Но смолкла буря;
В бухте стал наш пароход.
Мрачно голову понуря,
Зря на суетный народ:
«Так,— подумал я,— на свете
Меркнет светлый славы путь;
Ах, ужель я тоже в Лете
Утону когда-нибудь?!»
Юнгой я ушел из дому,
В узелок свернул рубаху,
Нож карманный взял с собою,
Трубку положил в карман.
Что меня из дому гнало,
Что меня томило ночью,
Почему стучало сердце,
Если с моря ветер дул.
Я не знаю. Непонятна
Мне была тревога эта.
Всюду море и буруны,
Судна в белых парусах.
Юнгой я пришел на судно,
Мыл полы, картофель чистил,
Научился по канатам
Подыматься вверх и вниз.
Боцмана меня ругали,
Били старшие матросы,
Корабельный кок объедки,
Как собаке, мне бросал.
Ах, трудна дорога юнги,
Руки язвами покрыты,
Ноги ломит соль морская,
Соль морская ест глаза.
Но бывает, на рассвете
Выхожу я, одинокий,
Вверх на палубу и вижу
Море, чаек и туман.
Ходят волны за кормою,
Разбегаются от носа,
Льнут к бортам, играют пеной,
И рокочут, и звенят.
А над морем, словно хлопья
Снега белого, кружатся
Чайки, острыми крылами
Взмахивая и звеня.
И над далью голубою,
Где еще дрожит и млеет
Звездный блеск, уже восходит
Солнце в пламени дневном.
От него бегут по волнам
Рыбы огненные, плещут
Золотыми плавниками,
Расплываются, текут.
Что прекраснее и слаще
Солнца, вставшего из моря
В час, когда прохладный ветер
Дует солью нам в лицо.
И в тумане предрассветном
Проплывают, как виденья,
Острова в цветах и пальмах,
В пенье птиц и в плеске волн.
Пусть потом суровый боцман
Мне грозит канатом жгучим,
Издеваются матросы
И бранится капитан, —
Я пришел к родному морю,
К влаге,
Горькой и соленой,
И она течет по жилам,
Словно огненная кровь…
Портовая ночь.
Штилевая слюда.
На синий фарватер
Выходят суда.
Два судна,
Два белых
Строятся в ряд.
Два судна:
На Данциг
И на Ленинград.
«Лоцман, вниманье:
Тоннаж перегружен!»
Нах Руслянд — машины,
Нах Полянд — оружье.
Вокзальная ночь.
И на канапе
Качаются двое
В бордовом купе.
И лентой влетает
В оконную раму
Железнодорожная панорама.
К Столбцам пролетая
Сквозь ветер
И лес,
Как шпаги, глотает
Рельсы экспресс…
«Кондуктор, вниманье:
Разбудите ровно…»
Нах Руслянд — геолог,
Нах Полянд — полковник.
_____
Галдят
Галдятв латифундиях
Галдят в латифундияхсытые псы.
Ночами
Ночаминад картами
Ночами над картамипланов
Склоняются
Склоняютсяв штабе
Склоняются в штабегустые усы
Налитого
Налитогокровью
Налитого кровьюулана.
Он сладко мечтает,
Он сладко мечтает,растроганный
Он сладко мечтает, растроганныйпан,
Забыв
Забывбельведерские беды,
Накинуть
Накинутьна плечи
Накинуть на плечимосковский жупан,
Подбитый
Подбитыйуланской победой.
Он усом
Он усомне раз и
Он усом не раз ине два
Он усом не раз и не дваотмечал
Большой дислокации метки.
Но все он
Но все онприходится
Но все он приходитсяне по плечам —
Московский
Московскийпокрой
Московский покройпятилетки.
Встают
Встаютнеприступно
Встают неприступнов горячем цеху
Железные стены
Железные стенызащиты.
И гладью — выходит —
И гладью — выходит —на рыбьем меху
Победы
Победыуланские
Победы уланскиешиты!
Он знает
Он знаетотлично:
Он знает отлично:войны не хотим,
Но если,
Но если,усатый
Но если, усатыйи пылкий,
Улан замечтается, —
Улан замечтается, —укоротим
Мечтанья
Мечтаньяот темени
Мечтанья от темении до затылка!
На Ураковом бугре предтеча Стеньки, разбойник Урак, имел свой притон. Разин, еще мальчиком, пришел сверху, из Ярославля, и пятнадцати лет поступил в шайку Урака кашеваром. Раз Урак этот хотел задержать судно, а Стенька закричал: « Брось,—не стоит, бедно».
Урак, не ожидая после такого замечания удачи, пропустил судно, но пригрозил Разину.
Проходит другое судно. Стенька опять то же.
Взбешенный атаман выстрелил в него из пистолета, но Стенька не пошатнулся, вынул из груди пулю и, отдавая ее Ураку, сказал: «На,—пригодится». Урак от страха упал; разбойники, видя чудо, разбежались, а Стенька незаряженным пистолетом застрелил Урака и стал сам атаманом его шайки. Урак схоронен тут же на своем бугре и, говорят, семь лет из могилы кричал проходившим мимо судам: «Приворачивай!».
Исполнилось Стеньке пятнадцать лет,
С Ярославля Стенька в кашевары сел
К именитому разбойнику Уракову.
Взял его Ураков в подручники,
Что в подручники—есаулики.
Видать соколенка по напуску,
Видать подростка по замыслу.
«Не рука тебе, малый, кашу варить.
Давай-ка, Стенька, дружбу водить,
Богатые села на дым пускать!
Прокормила меня Волга-матушка,
Приютили горы Жигулевские…
Али нам двоим да и места нет—
Атаману Уракову с Разиным»?
Отвечал Степан на его слова:
«Будет, Иван, да не в версту, брат…
Пойти—пойду, чур—не каяться».
На ловца-стрельца и зверье бежит:
Проплывает раз суденышко купецкое,
То суденышко—посуда мимоезжая,
Дорогими товарами полным-полно.
Атамановы глаза разгорелися
Что на те ли на товары на купецкие, —
Атаман кричит: «Вон видать одно!»
А Степан—ему: «Не замай! Бедно!
Коли взял Степана в товарищи —
На такой борошон не заглядывайся,
Поджидай товару настоящего!»
На другое утро богатей того
Проплывает суденышко купецкое —
Атамановы глаза разгорелися
На чужой товар пуще прежнего, —
Атаман кричит: «Вон еще одно!»
А Степан—ему: «Не замай! Бедно!
Коли взял Степана в товарищи,
На такой борошон не заглядывайся, —
Поджидай товару настоящего!»
Как и зло взяло Уракова на Разина:
Он выхватывал пистолю из-за пояса,
Выпускал в него заряд да приговаривал:
«Не летать галчонку впереди орла!
Не бывать мальчишке мне указчиком!»
Есаул от пули не пошатнулся,
На кудрях черна шляпа не ворохнулась,
Атаманову пулю взад катит,
Взад катит да приговаривает:
«Не кидайся зря:—пригодится, брат!»
Атаманушка со страху окарачь пополз;
А Степан хватал пистолю разряженную,
Он без пороху разбойника на месте клал;
Собирал его удалых добрых молодцев,
Говорил им, разудалый, таковы слова:
«Покажу вам, братцы, волюшку пошире той!
Айда-те-ка, ребята, под Астрахань!»