1.
Раскрасневшись, будто рак,
землю пашешь так-то.
2.
Ты б ее пахал вот так, —
оседлавши трактор.
Крылатый бог любви, склоняся над сохой,
Оратаем идет за взрезанной браздой;
Впряженные тельцы его послушны воле;
Прилежною рукой он засевает поле
И, дерзкий взгляд подняв, к властителю небес
Взывает: «Жатву ты блюди мою, Зевес!
Не то, к Европе страсть опять в тебе волнуя,
В ярмо твою главу мычащую нагну я!»
<Осень 1856>
Ты, соха ли, наша матушка,
Горькой бедности помощница,
Неизменная кормилица,
Вековечная работница!
По твоей ли, соха, милости
С хлебом гумны пораздвинуты,
Сыты злые, сыты добрые,
По полям ковры раскинуты!
Про тебя и вспомнить некому…
Что ж молчишь ты, бесприветная,
Что не в славу тебе труд идет,
Не в честь служба безответная?..
Ах, крепка, не знает устали
Мужичка рука железная,
И покоит соху-матушку
Одна ноченька беззвездная!
На меже трава зеленая,
Полынь дикая качается;
Не твоя ли доля горькая
В ее соке отзывается?
Уж и кем же ты придумана,
К делу навеки приставлена?
Кормишь малого и старого,
Сиротой сама оставлена…
Едет черная машина,
Лаком крашены бока.
Входят в землю, как в перину,
Все четыре лемеха.
Это трактор пашет землю
Без коня и без кнута.
Конь с сохой стоит дремлет
У зеленого куста.
Вот так трактор! Ишь, как пашет!
Так и ходит целина!
Ну, соха, старушка наша,
Ты нам больше не нужна!
Увидевши соху, «Послушай-ка, старушка, —
Сказала пушка, —
Аль ты глуха?
Я тут гремлю весь день, а ты и не слыхала?
Ты что ж тут делала — ха-ха?»
— «Пахала, — молвила соха, —
Пахала».
— «Пахала? Что ты! Не смеши.
Работать для кого? Ведь ни одной души
Не сыщется живой в разбитой деревушке.
Так что ж тебе теперь осталось? Отдыхать?!»
— «Пахать, — соха сказала пушке, —
Пахать!..» На ниве брошенной, среди камней и терний,
Не прерывая борозды,
Друзья, работайте от утренней звезды —
И до вечерней!
Ваш мирный подвиг свят и нет его безмерней.
Под грохот пушечный, в бою, в огне, в аду
Я думаю о вас, чей путь простерся в вечность.
Привет мой пахарям, борцам за человечность!
Привет мой мирному — культурному труду!
Тяжело и прискорбно мне видеть,
Как мой брат погибает родной.
И стараюсь я всех ненавидеть,
Кто враждует с его тишиной.
Посмотри, как он трудится в поле,
Пашет твердую землю сохой,
И послушай ты песни про горе,
Что поет он, идя бороздой.
Или нет в тебе жалости нежной
Ко страдальцу сохи с бороной?
Видишь гибель ты сам неизбежной,
А проходишь его стороной.
Помоги же бороться с неволей,
Залитою вином, и с нуждой!
Иль не слышишь, он плачется долей
В своей песне, идя бороздой?
За годами года проходили чредой.
Изменилась родная картина.
И дубина с сохой отошли на покой,
Их сменила царица-машина.
Припев:
Эх, машинушка, ухнем!
Эй, железная, сама пойдет,
Наладим, да смажем, да пустим.
Старый строй изменил капитал-властелин,
С корнем рвал он дворянские роды.
Мужиков и ребят из родных палестин
Гнал на фабрики, верфи, заводы.
Где дворянская жизнь, что лилася рекой?
Уж не гнутся на барщине спины,
Правит Русью купец золотою сумой,
Мужиков превратил он в машины.
Знать, английский урок не пропал - пошел впрок:
Поумнел наш российский купчина,
Лишь рабочий порой вопрошает с тоской:
«Что тяжеле - соха аль машина?»
Без дворян и бояр оказался наш царь,
Кто поддержит тебя, сиротина?
Кто опорой тебе будет в новой судьбе?
Кто заменит тебе дворянина?
Но наш царь не сплошал, он купца обласкал,
И купец ему ныне опора,
А наш русский мужик уж к машине привык,
Его гложет купецкая свора.
Но страшись, грозный царь! Мы не будем, как встарь,
Безответно сносить свое горе.
За волною волна поднялася от сна,
Люд рабочий бушует, как море.
Мы разрушим вконец твой роскошный дворец
И оставим лишь пепел от трона.
И порфиру твою мы отнимем в бою
И порежем ее на знамена.
Фабрикантов, купцов, твоих верных сынов,
Мы, как ветер, развеем по полю,
И на место нужды и несчастья рабов
Установим великую волю.
(из поэмы „Смерть храбраго Вардана Мамиконьяна“).
И теперь нам молчать? И теперь свою речь
Подавлять, когда враг свой губительный меч
Нам приставил к груди, как безсильным рабам,
Не внимая рыданьям и горьким мольбам?
Что же делать нам, братья? что в горе начать?..
И теперь нам молчать?!
И теперь нам молчать, когда хитрым врагом
Все коварно повержено в рабство кругом?
Он нам права армянами быть не дает
И разрушил Торгома он доблестный род…
Слово, меч и свободу дерзнул он отнять…
И теперь нам молчать?..
И теперь нам молчать, когда меч, свой оплот,
Дал похитить врагам беззащитный народ,
Когда пахаря враг от сохи оторвал?
Из меча и сохи он нам цепи сковал…
Мы в плену, и безславно должны мы страдать…
И теперь нам молчать?!
И теперь нам молчать, когда правды укор
Враг в себе заглушил, нас обрек на позор?
Изгоняют нас вдаль из армянской страны,
На чужбине, в слезах, мы скитаться должны…
О, куда нам итти? где приюта искать?..
И теперь нам молчать?!
И теперь нам молчать, когда дерзкой рукой,
Унижая, позоря наш край дорогой,
Враг и церковь святую, глумясь, осквернил?
Наших пастырей хищник коварный сменил…
Нет и храмов у нас, где-б молитвы свершать…
И теперь нам молчать?!
И теперь нам молчать? Что же скажут в тот час,
Когда камни начнут говорить вместо нас?
Иль не скажут тогда, что армянский народ
Свой тяжелый удел по заслугам несет?
Ведь умели же предки наш край защищать!..
О, доколе молчать?
Пусть немой иль калека безсильный молчит,
Или тот, кто позорным ярмом дорожит!
Но без трепета вступим в решительный бой
Мы с врагом ненавистным за край дорогой,
Чтоб хоть смертью свободу отчизне достать,—
И… навек замолчать!..
(из поэмы «Смерть храброго Вардана Мамиконяна»)
И теперь нам молчать? И теперь свою речь
Подавлять, когда враг свой губительный меч
Нам приставил к груди, как бессильным рабам,
Не внимая рыданьям и горьким мольбам?
Что же делать нам, братья? что в горе начать?..
И теперь нам молчать?!
И теперь нам молчать, когда хитрым врагом
Все коварно повержено в рабство кругом?
Он нам права армянами быть не дает
И разрушил Торгома он доблестный род…
Слово, меч и свободу дерзнул он отнять…
И теперь нам молчать?..
И теперь нам молчать, когда меч, свой оплот,
Дал похитить врагам беззащитный народ,
Когда пахаря враг от сохи оторвал?
Из меча и сохи он нам цепи сковал…
Мы в плену, и бесславно должны мы страдать…
И теперь нам молчать?!
И теперь нам молчать, когда правды укор
Враг в себе заглушил, нас обрек на позор?
Изгоняют нас вдаль из армянской страны,
На чужбине, в слезах, мы скитаться должны…
О, куда нам идти? где приюта искать?..
И теперь нам молчать?!
И теперь нам молчать, когда дерзкой рукой,
Унижая, позоря наш край дорогой,
Враг и церковь святую, глумясь, осквернил?
Наших пастырей хищник коварный сменил…
Нет и храмов у нас, где б молитвы свершать…
И теперь нам молчать?!
И теперь нам молчать? Что же скажут в тот час,
Когда камни начнут говорить вместо нас?
Иль не скажут тогда, что армянский народ
Свой тяжелый удел по заслугам несет?
Ведь умели же предки наш край защищать!..
О, доколе молчать?
Пусть немой иль калека бессильный молчит,
Или тот, кто позорным ярмом дорожит!
Но без трепета вступим в решительный бой
Мы с врагом ненавистным за край дорогой,
Чтоб хоть смертью свободу отчизне достать, —
И… навек замолчать!..
1Стародавние былины,
Песни родины моей!
Породили вас равнины,
Горы, долы, даль полей.Ширь, размах, захват глубокий —
Всё звучит в вас, всё поет,
Как в забытый край далекий —
В глубь былых веков зовет… Песнотворцев древних ладом
Убаюкивает слух,
Дышит зноем, веет хладом
Струн гусельных русский дух.Вижу я: седое время
Восстает в лучах зари;
Вижу — едут, стремя в стремя,
О конь конь, богатыри.Шишаки, щиты, кольчуги,
Шестоперы, кистени,
Самострелы, шелепуги,
Копий лес… В его тени —Волх Всеславьевич с Добрыней,
Ставр, Поток, Алеша млад,
Стар Илья — седой, что иней,
Всем хоробрым — старший брат; А за ним — еще, еще там
Богатырь с богатырем;
Все стоят стеной-оплотом
Перед вражьим рубежом.Словно сталь- несокрушимый,
Окрыленный духом строй…
Кто же в нем из всех любимый
Богатырь заветный мой?!..2С непокрытой головою
И с распахнутой душой —
Он встает передо мною
Из-за дали вековой.Вон он — мощный и счастливый
Сын деревни и полей!
Ветерок, летя над нивой,
Треплет шелк его кудрей… Нет копья, меча-булата,
Каленых-пернатых стрел;
И без них бы супостата
Наземь грянуть он сумел, —Да, о том не помышляя,
Знай свершает подвиг свой,
Сам-друг с лошадью шагая
За кленового сохой.Пашет он, каменья, корни
Выворачивая прочь;
Что ни шаг — идет проворней,
Могутнеет сила-мочь.Посвист пахаря в далеком
Слышен во поле кругом;
Не окинуть сразу оком
Новь, им вспаханную днем! А сохи его кленовой
Не взяла и Вольги рать;
Сумки ратая холщовой
Святогор не смог поднять! Не живал он в неге-холе
Княженецкого кремля, —
Нет, Микулу в чистом поле
Любит Мать Сыра Земля…3Мать Земля Микулу любит,
До сих пор Микула жив,
И ничто его не сгубит
Посреди родимых нив.День за днем и год за годом
Он крестьянствует века,
Ухмыляется невзгодам,
Счастлив счастьем бедняка.И зимой теплы полати,
Коль не пусто в закромах;
Светит свет и в дымной хате,
Просвет есть и в черных днях! День красен: пирушки правит,
Мужиков зовет на пир;
И Микулу-света славит
По Руси крещеный мир.Чуть весна на двор — за дело:
Селянина пашня ждет!
Только поле зачернело —
Там Микула… Вот он, вот —С непокрытой головою
И с распахнутой душой,
Держит путь свой полосою
За кленового сохой.Шелест ветра, птичий гомон
И весенний дух цветов —
Всё, с чем вёснами знаком он
С незапамятных веков, —Всё зовет его в одну даль —
В даль полей, в степную ширь;
И, сохе вверяя удаль,
Знает пахарь-богатырь, Что за ним-то — вдоль загонов
Идут родиной своей
Девяносто миллионов
Богатырских сыновей!..
Чего же мне
Еще теперь придумать,
О чем теперь
Еще мне написать?
Передо мной
На столике угрюмом
Лежит письмо,
Что мне прислала мать.
Она мне пишет:
«Если можешь ты,
То приезжай, голубчик,
К нам на святки.
Купи мне шаль,
Отцу купи порты,
У нас в дому
Большие недостатки.
Мне страх не нравится,
Что ты поэт,
Что ты сдружился
С славою плохою.
Гораздо лучше б
С малых лет
Ходил ты в поле за сохою.
Стара я стала
И совсем плоха,
Но если б дома
Был ты изначала,
То у меня
Была б теперь сноха
И на ноге
Внучонка я качала.
Но ты детей
По свету растерял,
Свою жену
Легко отдал другому,
И без семьи, без дружбы,
Без причал
Ты с головой
Ушел в кабацкий омут.
Любимый сын мой,
Что с тобой?
Ты был так кроток,
Был ты так смиренен.
И говорили все наперебой:
Какой счастливый
Александр Есенин!
В тебе надежды наши
Не сбылись,
И на душе
С того больней и горьше,
Что у отца
Была напрасной мысль,
Чтоб за стихи
Ты денег брал побольше.
Хоть сколько б ты
Ни брал,
Ты не пошлешь их в дом,
И потому так горько
Речи льются,
Что знаю я
На опыте твоем:
Поэтам деньги не даются.
Мне страх не нравится,
Что ты поэт,
Что ты сдружился
С славою плохою.
Гораздо лучше б
С малых лет
Ходил ты в поле за сохою.
Теперь сплошная грусть,
Живем мы, как во тьме.
У нас нет лошади.
Но если б был ты в доме,
То было б все,
И при твоем уме —
Пост председателя
В волисполкоме.
Тогда б жилось смелей,
Никто б нас не тянул,
И ты б не знал
Ненужную усталость.
Я б заставляла
Прясть
Твою жену,
А ты как сын
Покоил нашу старость».
. . . . . . . . . . . . . . . .
Я комкаю письмо,
Я погружаюсь в жуть.
Ужель нет выхода
В моем пути заветном?
Но все, что думаю,
Я после расскажу.
Я расскажу
В письме ответном…
Когда земля была пустая,
И был безлюден Скиѳский край,
Свирелью время коротая,
Жил муж, что звался Таргитай.
Родился в мир он от Перуна
И от Днепрянки молодой,
Тогда все в мире было юно,
Но мир скучал, он был пустой.
Свирель роняла звуки в воду,
Свирель струила песни вдаль,
Но всю безлюдную природу
Безгласно стерегла печаль.
Одна Днепровская русалка
Внимала, как свирель грустна,
Ей Таргитая стало жалко,
Из вод пришла к нему она.
И родились у них три сына,
Был Липо-Ксай, и Арпо-Ксай,
И Кола-Ксай, три властелина,
Но был пустынен Скиѳский край.
И в Цветень, в месяц снов и миѳов,
В день песнеслов и в час игры,
Упали вдруг на землю Скиѳов
С небес высокие дары.
Соха, ярмо, секира, чаша,
Ниспали быстрой чередой,
Все то, чем жизнь красива наша,
И каждый дар был золотой.
Подходит старший брат, увидя,
Все это, мыслит, для меня,
Но злато, в пламенной обиде,
Оделось вскипами огня.
И так же брат подходит средний,
А злато жжет,—мол, прочь ступай,
И после всех пришел последний,
Смиренный, младший, Кола-Ксай.
Соха златая остудилась,
Раскрыла землю лезвием,
Ярмо, все в лентах, опустилось
На двух волов, что пашут днем.
Секиру в бой ведет отвага,
А в дни труда она топор,
Лишь в чаше золотая брага
Вечерний расцвечает взор.
Достигши края Амазонок,
Два старших брата взяли жен,
И смех детей их ныне звонок,
Где Волга и Ока и Дон.
А младший брат нашел подругу
Полянку, женку у межи,
И вместе с ней идет по лугу,
В венке из васильков и ржи.
Но чуть заржут за степью кони,
Звенит и стонет Скиѳский край:—
Сынам о радостях погони
Свирелит песню Таргитай.
Когда земля была пустая,
И был безлюден Скифский край,
Свирелью время коротая,
Жил муж, что звался Таргитай.
Родился в мир он от Перуна
И от Днепрянки молодой,
Тогда все в мире было юно,
Но мир скучал, он был пустой.
Свирель роняла звуки в воду,
Свирель струила песни вдаль,
Но всю безлюдную природу
Безгласно стерегла печаль.
Одна Днепровская русалка
Внимала, как свирель грустна,
Ей Таргитая стало жалко,
Из вод пришла к нему она.
И родились у них три сына.
Был Липо-Ксай, и Арпо-Ксай,
И Кола-Ксай, три властелина,
Но был пустыней Скифский край.
И в Цветень, в месяц снов и мифов,
В день песнеслов и в час игры,
Упали вдруг на землю Скифов
С небес высокие дары.
Соха, ярмо, секира, чаша,
Ниспали быстрой чередой,
Все то, чем жизнь красива наша,
И каждый дар был золотой.
Подходит старший брат, увидя,
Все это, мыслит, для меня,
Но злато, в пламенной обиде,
Оделось вскипами огня.
И так же брат подходит средний,
А злато жжет, — мол, прочь ступай,
И после всех пришел последний,
Смиренный, младший, Кола-Ксай.
Соха златая остудилась,
Раскрыла землю лезвием,
Ярмо, все в лентах, опустилось
На двух волов, что пашут днем.
Секиру в бой ведет отвага,
А в дни труда она топор,
Лишь в чаше золотая брага
Вечерний расцвечает взор.
Достигши края Амазонок,
Два старших брата взяли жен,
И смех детей их ныне звонок,
Где Волга и Ока и Дон.
А младший брат нашел подругу
Полянку, женку у межи,
И вместе с ней идет по лугу,
В венке из васильков и ржи.
Но чуть заржут за степью кони,
Звенит и стонет Скифский край:
Сынам о радостях погони
Свирелит песню Таргитай.
1
Потонула деревня в ухабинах,
Заслонили избенки леса.
Только видно на кочках и впадинах,
Как синеют кругом небеса.
Воют в сумерки долгие, зимние,
Волки грозные с тощих полей.
По дворам в погорающем инее
Над застрехами храп лошадей.
Как совиные глазки за ветками,
Смотрят в шали пурги огоньки.
И стоят за дубровными сетками,
Словно нечисть лесная, пеньки.
Запугала нас сила нечистая,
Что ни прорубь — везде колдуны.
В злую заморозь в сумерки мглистые
На березках висят галуны.
2
Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что — разгадать не могу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.
Я люблю над покосной стоянкою
Слушать вечером гуд комаров.
А как гаркнут ребята тальянкою,
Выйдут девки плясать у костров.
Загорятся, как черна смородина,
Угли-очи в подковах бровей.
Ой ты, Русь моя, милая родина,
Сладкий отдых в шелку купырей.
3
Понакаркали черные вороны
Грозным бедам широкий простор.
Крутит вихорь леса во все стороны,
Машет саваном пена с озер.
Грянул гром, чашка неба расколота,
Тучи рваные кутают лес.
На подвесках из легкого золота
Закачались лампадки небес.
Повестили под окнами сотские
Ополченцам идти на войну.
Загыгыкали бабы слободские,
Плач прорезал кругом тишину.
Собиралися мирные пахари
Без печали, без жалоб и слез,
Клали в сумочки пышки на сахаре
И пихали на кряжистый воз.
По селу до высокой околицы
Провожал их огулом народ.
Вот где, Русь, твои добрые молодцы,
Вся опора в годину невзгод.
4
Затомилась деревня невесточкой —
Как-то милые в дальнем краю?
Отчего не уведомят весточкой, —
Не погибли ли в жарком бою?
В роще чудились запахи ладана,
В ветре бластились стуки костей.
И пришли к ним нежданно-негаданно
С дальней волости груды вестей.
Сберегли по ним пахари памятку,
С потом вывели всем по письму.
Подхватили тут ро́дные грамотку,
За ветловую сели тесьму.
Собралися над четницей Лушею
Допытаться любимых речей.
И на корточках плакали, слушая,
На успехи родных силачей.
5
Ах, поля мои, борозды милые,
Хороши вы в печали своей!
Я люблю эти хижины хилые
С поджиданьем седых матерей.
Припаду к лапоточкам берестяным,
Мир вам, грабли, коса и соха!
Я гадаю по взорам невестиным
На войне о судьбе жениха.
Помирился я с мыслями слабыми,
Хоть бы стать мне кустом у воды.
Я хочу верить в лучшее с бабами,
Тепля свечку вечерней звезды.
Разгадал я их думы несметные,
Не спугнет их ни гром и ни тьма.
За сохою под песни заветные
Не причудится смерть и тюрьма.
Они верили в эти каракули,
Выводимые с тяжким трудом,
И от счастья и радости плакали,
Как в засуху над первым дождем.
А за думой разлуки с родимыми
В мягких травах, под бусами рос,
Им мерещился в далях за дымами
Над лугами веселый покос.
Ой ты, Русь, моя родина кроткая,
Лишь к тебе я любовь берегу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.
Теперь так мало греков в Ленинграде,
что мы сломали Греческую церковь,
дабы построить на свободном месте
концертный зал. В такой архитектуре
есть что-то безнадежное. А впрочем,
концертный зал на тыщу с лишним мест
не так уж безнадежен: это — храм,
и храм искусства. Кто же виноват,
что мастерство вокальное дает
сбор больший, чем знамена веры?
Жаль только, что теперь издалека
мы будем видеть не нормальный купол,
а безобразно плоскую черту.
Но что до безобразия пропорций,
то человек зависит не от них,
а чаще от пропорций безобразья.
Прекрасно помню, как ее ломали.
Была весна, и я как раз тогда
ходил в одно татарское семейство,
неподалеку жившее. Смотрел
в окно и видел Греческую церковь.
Все началось с татарских разговоров;
а после в разговор вмешались звуки,
сливавшиеся с речью поначалу,
но вскоре — заглушившие ее.
В церковный садик въехал экскаватор
с подвешенной к стреле чугунной гирей.
И стены стали тихо поддаваться.
Смешно не поддаваться, если ты
стена, а пред тобою — разрушитель.
К тому же экскаватор мог считать
ее предметом неодушевленным
и, до известной степени, подобным
себе. А в неодушевленном мире
не принято давать друг другу сдачи.
Потом туда согнали самосвалы,
бульдозеры… И как-то в поздний час
сидел я на развалинах абсиды.
В провалах алтаря зияла ночь.
И я — сквозь эти дыры в алтаре —
смотрел на убегавшие трамваи,
на вереницу тусклых фонарей.
И то, чего вообще не встретишь в церкви,
теперь я видел через призму церкви.
Когда-нибудь, когда не станет нас,
точнее — после нас, на нашем месте
возникнет тоже что-нибудь такое,
чему любой, кто знал нас, ужаснется.
Но знавших нас не будет слишком много.
Вот так, по старой памяти, собаки
на прежнем месте задирают лапу.
Ограда снесена давным-давно,
но им, должно быть, грезится ограда.
Их грезы перечеркивают явь.
А может быть, земля хранит тот запах:
асфальту не осилить запах псины.
И что им этот безобразный дом!
Для них тут садик, говорят вам — садик.
А то, что очевидно для людей,
собакам совершенно безразлично.
Вот это и зовут: «собачья верность».
И если довелось мне говорить
всерьез об эстафете поколений,
то верю только в эту эстафету.
Вернее, в тех, кто ощущает запах.
Так мало нынче в Ленинграде греков,
да и вообще — вне Греции — их мало.
По крайней мере, мало для того,
чтоб сохранить сооруженья веры.
А верить в то, что мы сооружаем,
от них никто не требует. Одно,
должно быть, дело нацию крестить,
а крест нести — уже совсем другое.
У них одна обязанность была.
Они ее исполнить не сумели.
Непаханое поле заросло.
«Ты, сеятель, храни свою соху,
а мы решим, когда нам колоситься».
Они свою соху не сохранили.
Сегодня ночью я смотрю в окно
и думаю о том, куда зашли мы?
И от чего мы больше далеки:
от православья или эллинизма?
К чему близки мы? Что там, впереди?
Не ждет ли нас теперь другая эра?
И если так, то в чем наш общий долг?
И что должны мы принести ей в жертву?