От зла и одного чего не отродится!
Что ж, если вместе их и более случится?
Невежда, и притом скупой,
По милости судьбы слепой,
Нашел в земле одну старинную стату́ю.
Такую,
Что, говорят, теперь не сделают такой
Работы мастерской.
Тотчас невежество и скупость вобразили
В стату́е этой вещь, в которой деньги скрыли,
И, чтобы вынуть их, такую вещь разбил,
Которой, может быть, цены не находили
Тогда, когда ее художник сотворил.
От зла и одного чево не заведется!
Что ж, естьли больше их столкнется?
Невежа, а при том скупой,
По милости судьбы слепой,
Нашел в земле одну литую
Старинную статую,
Такой
Работы мастерской,
Что в наши времена не сделают другой.
Тотчас невежа мой
Скупой,
Вообразя что в ней сокрыты деньги были,
Обух схватил
И статую разбил,
Которой знатоки цены не находили.
Она была во всём права —
И даже в том, что сделала.
А он сидел, дышал едва,
И были губы — белые.
И были чёрные глаза,
И были руки синие.
И были чёрные глаза
Пустынными пустынями.
Пустынный двор жестоких лет,
Пустырь, фонарь и улица.
И переулок, — как скелет,
И дом подъездом жмурится.
И музыка её шагов
Схлестнулась с подворотнею,
И музыка её шагов —
Таблеткой приворотною.
И стала пятаком луна —
Подруга полумесяца,
Когда потом ушла она,
А он решил повеситься.
И шантажом гремела ночь,
Улыбочкой приправленным.
И шантажом гремела ночь
И пустырем отравленным.
И лестью падала трава,
И местью встала выросшей.
И ото всех его бравад
Остался лишь пупырышек.
Сезон прошёл, прошёл другой —
И снова снег на паперти.
Сезон прошёл, прошёл другой —
Звенит бубенчик капелькой.
И заоконная метель,
И лампа — жёлтой дынею.
А он всё пел, всё пел, всё пел,
Наказанный гордынею.
Наказан скупостью своей,
Устал себя оправдывать.
Наказан скупостью своей
И страхом перед правдою.
Устал считать улыбку злом,
А доброту — смущением.
Устал считать себя козлом
Любого отпущения.
Двенадцать падает. Пора!
Дорога в темень шастает.
Двенадцать падает. Пора!
Забудь меня, глазастого!