Бывает, кажется ль туман сырей,
Угрюмей океан и неизбежней рейсы,
Норд-ост пронзительней и горизонт серей
Иль в гавань позовет маяк — согрейся,
Но и морских гигантов тянет взвыть,
И жаловаться, и реветь сиреной.
И к корпусу стальному ближе звать
Подруг, обвитых кружевною пеной.
Тоска трансокеанская! А здесь,
Как исполинской боли разрешитель,
Стихов сгоранье, взрывчатая смесь
И наглухо завинченный глушитель!
Навевали смуть былого окарины
Где-то в тихо вечеревшем далеке, —
И сирены, водяные балерины,
Заводили хороводы на реке.
Пропитались все растенья соловьями
И гудели, замирая, как струна.
А в воде — в реке, в пруде, в озерах, в яме
Фонарями разбросалася луна.
Засветились на танцующей сирене
Водоросли под луной, как светляки.
Захотелось белых лилий и сирени, —
Но они друг другу странно далеки…
Во взоре твоем точно бьется волна:
Сияет в нем ласка, в нем дышит измена.
Такою же лаской коварной полна
И взором таким же — пленяла сирена!
Когда она голосом нежным пловцов
Манила в обятия бездны пустынной, —
Тот голос был твой — полный ласковых слов,
Дрожащий любовью и детски-невинный!
И в миг, когда в бездне корабль погибал,
Когда над тонувшими и́скрилась пена, —
Твой смех обольстительно-нежный звучал,
Твоею улыбкой смеялась сирена!
Светлое имя твое
Не овеется мрачностью;
Нежное имя твое
Сочеталось с Прозрачностью. Утренней лаской горит,
Пурпуровою, синею;
Ты низошла меж харит
Непорочной богинею. Легкие ткани надев,
Ты над пашнями, водами
В лике ликующих дев
Пронеслась с хороводами. Ты вдохновляла свирель
Над живой Иппокреною;
Пела — в ночи, на заре ль —
Полуптицей—сиреною. Ты ль меж харит названа
Гегемоной — харитою?
Здесь названа ты одна
Меж сирен — Маргаритою. Нежное имя твое
Не овеется мрачностью;
Светлое имя твое
Сочеталось с Прозрачностью.
Я слышал преданье. С глубокой тоской
Сирена жила под пучиной морской
И на берег моря, где ива стояла,
Она выходила и все поджидала
Кого-то, — и слезы в полуночный час
На влажные кудри роняла из глаз,
И по ветру стоны и вопли носились:
Пловцы, их услыша, в испуге крестились,
Завидя сквозь сумрак полоску земли…
Но стоны сирены до неба дошли.
И чудо с сиреной тогда совершилось:
В прекрасную арфу она обратилась,
А кудри красавицы в струны свились
И грустные звуки от них понеслись.
***
Так годы промчались, но струны звучали,
Исполнены прежней, глубокой печали,
И только рукою коснусь я до них,
Угрюмей становится каждый мой стих.
Рембрандта полумрак
У тлеющей печурки.
Голодных крыс гопак, —
Взлетающие шкурки.Узорец ледяной
На стёклах уцелевших,
И силуэт сквозной
Людей, давно не евших.У печки разговор,
Возвышенный, конечно,
О том, что время — вор,
И всё недолговечно.О том, что неспроста
Разгневали судьбу мы,
Что родина свята,
А все мы — вольнодумы.Что трудно хоронить,
А умереть — не трудно…
Прервав беседы нить
Сирена стала выть
Истошно так и нудно.Тогда брусничный чай
Разлили по стаканам,
И стала горяча
Кишечная нирвана.Затихнул разговор.
Сирена выла глуше.
А время, старый вор,
Глядя на нас в упор,
Обкрадывало души.
Ты пела грустно, я плакал весело?!
Сирень смеялась так аметистово…
Мне показалось: луна заметила
Блаженство наше, — и серебристого
Луча с приветом послала ласково…
Нас луч к слиянию манил неистово…
Сюда, сирены! Оставьте пляски вы!
Оставьте пляски вы, скажите сказки нам
О замках раковин, о рыбках в золоте,
О влажных лилиях, песке обласканном,
Чего вы просите, кого вы молите…
Рассейте грезы, испепелите их! —
Они сжигают, они неистовы.
Такая мука в былых событиях…
Глаза сирени так аметистовы…
Сирены, с хохотом, на маргаритки
Легко упали и сказки начали.
Позабывали мы о нашей пытке…
Твои глазенки во тьме маячили…
— «Да, может быть, — сказала ты, —
Не то…»
— «До нового, — воскликнула
Сирена, —
Свидания…» Но знали мы:
В ничто
Кипучая перекипает
Пена.
— «Не верю я, что — навсегда…»
И вот —
Я вопрошал: твои глаза
Не лгали…
Нас омывал сквозной
Водоворот.
И волны в плач глаза
Перелатали.
Едва серпом юнели
Небеса;
А под рулем смелели светом
Пены;
На корабле надулись
Паруса;
За мелями отпели
В ночь сирены.
И вот тебя в безбрежность
Понесло;
На горизонте бледном,
Золотистом,
Взволнованное облако
Взошло,
Омолненное ярким
Аметистом.
В водовороты, в дым дельфинных
Игр
Белел корабль, как лебедь
Улетавший.
И запад гас, как полосатый
Тигр,
Заоблачные лапы
Распластавший.
О колокола
О сирены сирен в сиренях
О рассветы что лили из лилии
Самое простое — это умереть
Самое трудное — это стерпеть
За открытою дверью снова улица в сквере
Из комнаты в комнату вхожу
И сон за мной
Мое пальто там в лунной тьме сутулится
Я падаю, оно за мной
О солнце
Как передать позор отказа плакать
И в синеве подземной отцветать
В окно мое устало солнце падать
Отказ молчать
Колокола.
Перу уснуть пора
Сирени рвались в вечность, спят давно
Со странною улыбкой мертвых дев
О лев
Смежи лучом виденья королев
Певцами всей земли прославлен
Я, хитроумный Одиссей,
Но дух мой темен и отравлен,
И в памяти гнездится змей.
Я помню день — как щит лазурный,
И зелень вод, и белость пен,
Когда стремил нас ветр безбурный
К нагому острову сирен.
Их угадав на камне плоском
И различив прибрежный гул, —
В руках согретым, мягким воском
Я слух товарищей замкнул.
Себя же к мачте корабельной
Я дал покорно привязать,
Чтоб песни лирной и свирельной
Соблазн опасный испытать.
И все мечта предугадала!
Когда в тиши морских пустынь,
Вонзая сладостные жала,
Песнь разлилась полубогинь, —
Вдруг уязвленный мукой страстной,
С одной мечтой — спешить на зов,
Из тесных уз рвался напрасно
Я, доброволец меж рабов!
И наш корабль пронесся мимо,
Сирены скрылись вдалеке,
Их чар избег я невредимо…
Но нет конца моей тоске!
Зачем я был спокойно-мудрым,
Провидел тайны вод седых,
Не вышел к девам темнокудрым
И не погиб в объятьях их!
Чтоб вновь изведать той отравы,
Вернуть событий колесо,
Я отдал бы и гимны славы,
И честь, и ложе Калипсо!
В глуши бутылочного рая,
Где пальмы высохли давно,
Под электричеством играя,
В бокале плавало окно.
Оно, как золото, блестело,
Потом садилось, тяжелело,
Над ним пивной дымок вился…
Но это рассказать нельзя.Звеня серебряной цепочкой,
Спадает с лестницы народ,
Трещит картонною сорочкой,
С бутылкой водит хоровод.
Сирена бледная за стойкой
Гостей попотчует настойкой,
Скосит глаза, уйдет, придет,
Потом с гитарой на отлет
Она поет, поет о милом,
Как милого она любила,
Как, ласков к телу и жесток,
Впивался шелковый шнурок,
Как по стаканам висла виски,
Как, из разбитого виска
Измученную грудь обрызгав,
Он вдруг упал. Была тоска,
И все, о чем она ни пела,
Легло в бокал белее мела.Мужчины тоже всё кричали,
Они качались по столам,
По потолкам они качали
Бедлам с цветами пополам.
Один рыдает, толстопузик,
Другой кричит: «Я — Иисусик,
Молитесь мне, я на кресте,
В ладонях гвозди и везде!»
К нему сирена подходила,
И вот, тарелки оседлав,
Бокалов бешеный конклав
Зажегся, как паникадило.Глаза упали, точно гири,
Бокал разбили, вышла ночь,
И жирные автомобили,
Схватив под мышки Пикадилли,
Легко откатывали прочь.
А за окном в глуши времен
Блистал на мачте лампион.Там Невский в блеске и тоске,
В ночи переменивший краски,
От сказки был на волоске,
Ветрами вея без опаски.
И как бы яростью объятый,
Через туман, тоску, бензин,
Над башней рвался шар крылатый
И имя «Зингер» возносил.
Тобой любуясь, вижу вновь —
Цвел розы куст, волнуя кровь, —
Его аромат меня дурманил
И голову мою туманил.
Воспоминаний встает чреда.
Ах! Глуп и молод я был тогда!
Я стар, и все же глуп, и зренье
Мое ослабло. Стихотворенье
Я должен писать, но мощь не та, —
Душа полна, голова пуста!
Росточек родственный ты мой!
В душе моей, когда я с тобой,
В ее глубинах потайных, скрытых
Встает толпа видений забытых.
Сирены прекрасные, тени былого,
Мне рукоплеща, улыбаются снова!
На ту, чьи всех прекрасней черты,
Как волос на волос, похожа ты.
Я прежнюю свою любовь,
Тобой любуясь, вижу вновь!
И взгляд и повадки милой сирены,
И голосочек такой же бесценный.
Звенел колдовски ее голосок, —
И кто же ему противиться мог!
А искорки лести в зеленом взоре
Напоминали дельфинов в море.
Пожалуй, брови были редки,
Но так изогнуты и высоки,
Как триумфальные арки, взлетали,
И милые ямочки украшали
У самых глаз эти розы-щечки.
Однако ни люди, ни ангелочки
Не безупречны вполне. И часто бывали
Пороки у лучших. Мы об этом читали
В старинных сказках. Господин Лузиньян
Он страстью к русалке был обуян —
Не раз, играя с своей ундиной,
Нащупывал хвост у нее змеиный.
Я смотрю на тебя — и глазам я не верю своим…
Чудный розовый куст представляется им;
Аромат из него одуряющий
Бьет в мой мозг, что-то вдруг вспоминающий…
Был в ту пору безумен и молод я… Ах,
Нынче стар и безумен… В глазах
Закололо… Теперь я словами
Говорить принужден, да вдобавок — стихами…
Тяжело мне… Найду ли слова?
Полно сердце мое и пуста голова!
Дорогое дитя! Я гляжу на тебя — и такая
Непонятная скорбь, на душе у меня пробегая,
В глубине сокровенных ее тайников
Будит образы, спавшие много годов.
На поверхность ее выплывают сирены,
Раскрывая с улыбкой глаза, расправляя прекрасные члены,
И одна — краше всех шаловливых подруг;
Как две капли воды — ты, мой маленький друг!
Это юности сон с благодатной весною своею…
Я смотрю на тебя и глазам своим верить не смею…
Вот она, дорогая сирена моя,
Вот и взгляды, и звуки ее;
Голосенок у ней ящерино-ласкающий,
И большие и мелкие души пленяющий;
Отливает зеленым в глазах плутовских —
Глядя в эти глаза, вспоминаешь дельфинов морских;
Бровь не очень густа, но высокой дугою,
Точно арка победы, где все горделивой полно красотою,
И на розовых, милых щеках,
Близко, близко к глазам поместились две ямки… Но ах!
Совершенства ни в людях, ни в духах небесных
Не найдешь — и в созданиях самых прелестных,
Как старинные сказки гласят,
Недостатки какие-нибудь да сидят:
Господин Лузиньян, тот, что в пору былую
Победил чудно милую фею морскую,
Упиваясь блаженством с подругой своей,
Находил — и не раз — хвост змеиный у ней.
Два моряка возвращались на север.
Их челн не боится осенних туманов.
В царстве садов, и дворцов, и обманов,
Как добыча, досталась им в плен
Семья сирен.
Два моряка возвращались на север.
Был вечер.
Веял уверенный ветер.
Плыли они и спокойны и горды.
Мимо мелькали знакомые фьорды.
Их челн не боится осенних туманов.
Толпились на пристани люди.
Толпа изумленно глядела
На челн, увлекаемый крыльями пены.
Привязаны к мачтам, сирены
— К небесам устремленные груди —
Извивали линии тела,
И золото их украшений горело.
Глядела толпа изумленно,
Не зная, что близится к ним с океана.
Сквозь дымку тумана
Корзиной серебряной были их челны,
Наполненной вверх золотыми плодами,
Золотыми, живыми цветами.
И пели сирены,
Привязаны к мачте,
И лиры сжимая в ослабших руках.
«Мы дочери пены!
О плачьте! о плачьте!
О юге далеком, о радостных днях!»
Так пели сирены,
Привязаны к мачте,
Как пламя сверкали их юные груди.
Но песни сирен не слыхали на пристани бывшие люди,
Молчаливые, косные люди!
Они не узнали друзей — двух моряков —
Им знакомых давно.
Не узнали снастей, ни их парусов,
А сами соткали для них полотно.
Слепые, косные люди!
И мимо прошел торжествующий сон,
На миг озарив их родной небосклон,
Для тысячей нем,
Не понят никем,
Ибо слишком он был непохож
На скучную ложь, —
На рассказы учителей местных.
Близко от берега шли корабли,
Полны сокровищ чудесных,
Манили, влекли…
И никто не вкусил от плодов неизвестных.
Улица —
меж домами
как будто ров.
Тротуары
пешеходов
расплескивают на асфальт.
Пешеходы ругают
шоферов, кондукторов.
Толкнут,
наступят,
отдавят,
свалят!
По Петровке —
ходят яро
пары,
сжаты по-сардиньи.
Легкомысленная пара,
спрыгнув с разных тротуаров,
снюхалась посередине.
Он подымает кончик кепки,
она
опускает бровки…
От их
рукопожатий крепких —
плотина
поперек Петровки.
Сирене
хвост
нажал шофер,
визжит
сирен
железный хор.
Во-всю
автобусы ревут.
Напрасен вой.
Напрасен гуд.
Хоть разверзайся преисподняя,
а простоят
до воскресения,
вспоминая
прошлогоднее
крымское землетрясение.
Охотный ряд.
Вторая сценка.
Снимают
дряхленькую церковь.
Плетенка из каких-то вех.
Задрав седобородье вверх,
стоят,
недвижно, как свеча,
два довоенных москвича
Разлив автомобильных лав,
таких спугнуть
никак не суйся
Стоят,
глядят, носы задрав,
и шепчут:
«Господи Исусе…»
Картина третья.
Бытовая.
Развертывается у трамвая.
Обгоняя
ждущих —
рысью,
рвясь,
как грешник рвется в рай,
некто
воет кондуктриссе:
«Черт…
Пусти! —
Пустой трамвай…»
Протолкавшись между тетей,
обернулся,
крыть готов…
«Граждане!
Куда ж вы прете?
Говорят вам —
нет местов!»
Поэтому
у меня,
у старой газетной крысы,
и язык не поворачивается
обвинять:
ни шофера,
ни кондуктриссу.
Уважаемые
дяди и тети!
Скажите,
сделайте одолжение:
Чего вы
нос
под автобус суете?!
Чего вы
прете
против движения?!
Гляди: не бал, не маскарад,
Здесь ночи ходят невпопад,
Здесь от вина неузнаваем,
Летает хохот попугаем.
Здесь возле каменных излучин
Бегут любовники толпой,
Один горяч, другой измучен,
А третий книзу головой.
Любовь стенает под листами,
Она меняется местами,
То подойдет, то отойдет…
А музы любят круглый год.Качалась Невка у перил,
Вдруг барабан заговорил —
Ракеты, выстроившись кругом,
Вставали в очередь. Потом
Они летели друг за другом,
Вертя бенгальским животом.Качали кольцами деревья,
Спадали с факелов отрепья
Густого дыма. А на Невке
Не то сирены, не то девки,
Но нет, сирены, — на заре,
Все в синеватом серебре,
Холодноватые, но звали
Прижаться к палевым губам
И неподвижным, как медали.
Обман с мечтами пополам! Я шел сквозь рощу. Ночь легла
Вдоль по траве, как мел бела.
Торчком кусты над нею встали
В ножнах из разноцветной стали,
И тосковали соловьи
Верхом на веточке. Казалось,
Они испытывали жалость,
Как неспособные к любви.А там, вдали, где желтый бакен
Подкарауливал шутих,
На корточках привстал Елагин,
Ополоснулся и затих:
Он в этот раз накрыл двоих.Вертя винтом, бежал моторчик
С музыкой томной по бортам.
К нему навстречу, рожи скорчив,
Несутся лодки тут и там.
Он их толкнет — они бежать.
Бегут, бегут, потом опять
Идут, задорные, навстречу.
Он им кричит: «Я искалечу!»
Они уверены, что нет… И всюду сумасшедший бред.
Листами сонными колышим,
Он льется в окна, липнет к крышам,
Вздымает дыбом волоса…
И ночь, подобно самозванке,
Открыв молочные глаза,
Качается в спиртовой банке
И просится на небеса.
«Сладко-пленительный край, орошенный волною гермесской,
Град, на златистых холмах возвышающий зданья, любимец
Гордой Юноны, где всё тайной и древностью дышит —
Кумы — приветствую вас! В ваших пределах трикраты
Снился мне сладостный сон (а сны от богов нам даются).
Верно, сам мощный Зевес, руководствуя свыше скитальцев,
Нас удостоил узреть стены священного града.
Вот уж двенадцатый раз солнце восходит и гаснет,
Я же с ребенком вдвоем, без защиты и верного крова,
В дебрях лесистых блуждал и скитался, но берегу моря.
Пищею были у нас — плод, отвергаемый зверем,
Ил да гнилая трава, выносимая горькой волною.
Боги! Ужели дитя, мой единый сопутник в несчастьи,
Сгибнет в глазах у меня, призывая напрасно на помощь?
Я ли и сам, наконец, как ладья без руля и ветрила,
Буду весь век свой блуждать, со скалы на скалу набегая?.
Нет! Мы пришли к очагу, где богатство и доблесть
Манят невольно к себе. Именем ветви лавровой,
Зыблемой в нашей руке, — отворите нам двери!.. за это
Юный мой спутник нарвет вам цветов из долины соседней
И, заплетя их в венки, увенчает чело ваше ими…»
Так говорил удрученный судьбою и временем старец,
С взором потухшим давно от печалей и слез бесконечных —
Этот был старец-Гомер!.. А палаты, к которым пришел он,
Лукуса было жилье {не жилье, а великое чудо):
Орден дорийский блистал, но как будто бы спорил с коринфским,
Мрамор белее снегов, иссеченный в прямые колонны;
Сто упоительных дев, индианок живых, сладострастных,
С ранней до поздней зари здесь подносят богатые яства,
Цедят в амфоры вино из гроздей наксосских и кипрских.
Оргия вечно кипит, и усталый хозяин с гостями
Здесь засыпает под звук флейт и тимпанов фригийских.
Старец вошел на порог. И во имя седин и несчастий,
Именем девственных Лар, покровительниц нашего крова,
Просит приюта себе и спутнику. Лукус суровый
Встретил гневно его. Но Гомер, сохраняя обычай,
К платью его приложась, говорит ему: «Счастливый смертный,
Равный по счастью богам! Случай нас свел (а ты знаешь,
Нищий — посланник небес!). Приюти же нас дружно и мирно:
Просьба — любимая дщерь обладателя неба, Зевеса; —
К ней преклоняя свой слух, раздели со скитальцем трапезу;
Я заплачу тебе всё: не золотом, — этою лирой.
Знаешь ли, я посетил берега плодоносного Нила,
Странствовал в дальных странах, переплыл все моря, океаны,
Всюду дивил я людей — и за песни мои получал я
Золоторунных овнов и треножники. Веришь ли, часто,
Слушая песни мои, Меония в душе сомневалась,
Я ли их пел или бог Аполлон, покровитель искусства;
Пел я когда-то богам, а теперь для тебя петь я буду.
О, да взлетит к небесам песня моя! Да услышит
Зевс-громовержец меня… и воздаст тебе в жизни сторицей!
Пусть на пиру у тебя амбра и нард благовонный
Сладостный запах свой льют. Пусть удовольствия вечно
В доме живут у тебя, ускоряя летящее время;
Пусть собираемый хлеб, с нивы твоей, утомляет
Крепких и сильных волов; да широко шумящие ивы,
Дружно в садах у тебя разрастаясь с дня на день, не столько
Гибких ветвей принесут для сплетенья кошниц, (сколько надо)
К сбору янтарных гроздей в вертограде твоем. Я же буду,
С каждою новой весной, прилетать к тебе легкою птичкой;
Своды богатых палат оглашать сладкозвучною песнью.
Звонкие гимны слагать в честь богам и богиням домашним».
«Странник, — ответствует тот, — мне не надобно песен подобных;
Пой их другим, а не мне. (Богу Плутону, быть может,
Будут по сердцу они!) Мне же они ненавистны:
Вид злополучья один вводит меня в беспокойство,
Яд разливает кругом». — И старец, с душою,
Сдавленной едкой тоской, подымает потухшие очи
К небу, которого он уж издавна, издавна не видит…
Юный сопутник его, верный в несчастьи как прежде,
Руку Гомера берет и ведет его к берегу моря,
Где он садится — и, вот, песня последняя сладко
Веет из уст у него, сочетавшись согласно с далеким
Плеском бегущих валов, на златистый песок прибережья.
«О мой родимый приют! О благодатные стены Мелеса,
Где Критенеа, как мать истинно добрая, с жаром,
Детство хранила мое, а Зевес допускал меня видеть
Лиц благородных черты и лазурно-прекрасное небо.
Златошелковы поля! Полные таинств дубравы!
Вышлите ваших богинь, чтоб они эту скорбную песню,
Эху в уста передав, донесли до пределов отчизны.
Вам же, о дщери небес, благодатные музы, за звуки,
Давшие лавр мне во мзду (подаянье ничтожное в жизни!),
Ныне я шлю мой привет, но последний привет на прощанье!
Больше не буду я петь ни богинь, ни богов, ни героев;
Ни илионских бойниц, греческой ратью стесненных;
Ни Андромахи в слезах, Гектора нежной супруги;
Ни Ахиллесову месть; ни сына Лаэрта, который
К дальним брегам занесен бурной волною. Мой голое
Силу утратил свою, как кузнечика голос под осень.
Вещая лира моя, от невзгоды, разбилась. Прощайте ж,
Музы — прощайте навек!» И у молкнул божественный старец.
Бог Аполлон, услыхав лебединую песню Гомера,
Тотчас с Олимпа слетел в подземельное царство Плутона
И сладкогласно воззвал: «Не касайтесь, Парки, до нити
Жизни того, кто, как мы, Зевсу любезен и дорог:
Воля сия от него». И окончив, к Гомеру летит он,
Тучей объемлет его и уносит далёко, далёко…
Юный сопутник его из Самоса — один у прибрежья остался.
С тех пор поверье идет, что Сирены, богини морские,
Взяли Гомера к себе, в водяное, прохладное царства
Там он когда запоёт, то Сирены, заслушавшись песней,
Всё забывают окрест — и пловцы ускользают сетей их;
Даже Фетида сама, из глубоких пучин океана,
Слушает песни его, а Ахиллова мать и доселе —
Внемлет о сыне своем, воспеваемом дивным Гомером.