На щеке прекрасной будетлянки
Ярки два лиловыя пятна,
И на лбу зеленая луна,
А в руках прекрасной будетлянки
Три слегка раскрашенных поганки,
Цель бумажной стрелки шалуна.
На щеке прекрасной будетлянки
Рдеют два лиловые пятна.
Будетлянка другу расписала щеку,
Два луча лиловых и карминный лист,
И сияет счастьем кубофутурист.
Будетлянка другу расписала щеку
И, морковь на шляпу положивши сбоку,
Повела на улицу послушать свист.
И глядят, дивясь, прохожие на щеку —
Два луча лиловых и карминный лист.
Жаркое играет лето
На щеках твоих;
Зимний холод веет
В сердце молодом.
Скоро все изменится,
Милая моя!
В сердце будет лето,
На щеках зима.
На щеке прекрасной будетлянки
Ярки два лиловые пятна,
И на лбу зеленая луна,
А в руках прекрасной будетлянки
Три слегка раскрашенных поганки,
Цель бумажной стрелки шалуна.
На щеке прекрасной будетлянки
Рдеют два лиловые пятна.
Мы должны быть начеку, мы ни в коем случае не можем считать, что от войны мы уже застрахованы…
Ленин. Из речи 8 Съезда.
1.
Мы подбили капиталу одну щеку,
2.
но ручки сложа нельзя сесть, —
3.
будем начеку!
4.
Еще живет капитал, еще может попробовать лезть.
Своей щекой прильни к моей —
Пусть вместе наши слезы льются,
И сердцем к сердцу жмись сильней —
Пусть вместе пламенем зажгутся.
Когда же потекут рекой
В то пламя слезы разставанья,
Я, охватив твой стан рукой,
Умру от сладкаго страданья.
Своею щекою к моей ты прильни,
И слезы пусть вместе струятся;
Тесней свое сердце прижми к моему, —
Пусть общим огнем загорятся.
Когда же в тот сильный огонь потекут
Обильной рекой наши слезы,
И крепко тебя мои руки сожмут, —
Умру я от сладостной грезы!…
К моей щеке своей щекой прижмись,
Тогда польются вместе наши слезы!
К моей груди — своею преклонись,
И вспыхнут ярче радужные грезы!
И в миг, когда с любовию сожмут
Твой стан мои трепещущие руки
И вместе наши слезы потекут, —
С улыбкой я умру от страстной муки!
Дрожащие листья на бледные щеки
Изменчиво клали минутные тени,
И, чуть шелестя, заглушали упреки.
Дрожащие листья, как темные пятна,
Мелькали, скользили по звездному фону,
И ты и они — вы шептали невнятно.
Как лиственный шелест, звучали укоры,
Как бледные звезды, за дымкою листьев,
Смотрели, сквозь слезы, печальные взоры,
И тени ложились на бледные щеки,
И тени скользили, дрожали минутно,
И чуть долетали из дали упреки.
1 октября 1895
Щеки нежно пурпуровы
У прелестницы моей;
Золотисты и шелковы
Пряди легкие кудрей;
Взор приветливо сияет,
Разговорчивы уста;
В ней красуется, играет
Юной жизни полнота!
Но ее, на ложе ночи,
Мой товарищ, не зови!
Не целуй в лазурны очи
Поцелуями любви:
В них огонь очарований
Носит дева-красота;
Упоительных лобзаний
Me впивай в свои уста:
Ими негу в сердце вдует,
Мглу на разум наведет,
Зацелует, околдует
И далеко унесет!
Не забухал, а первый раз напился
и загулял —
под «Скорпионз» к ее щеке склонился,
поцеловал.Чего я ждал? Пощечины с размаху
да по виску,
и на ее плечо, как бы на плаху,
поклал башку.Но понял вдруг, трезвея, цепенея:
жизнь вообще
и в частности, она меня умнее.
А что еще? А то еще, что, вопреки злословью,
она проста.
И если, пьян, с последнею любовью
к щеке устаприжал и всё, и взял рукою руку, —
она поймет.
И, предвкушая вечную разлуку,
не оттолкнет.
Летит с небес плетеная корзина.
Ах, как нетрезвость осени красива!
Задор любви сквозит в ее чертах.
В честь истины, которую мы ждали,
доверимся младенчеству маджари!
А ну-ка чашу! Чашу и черпак! Опустимся пред квеври на колени,
затем поднимем брови в изумленьи:
что за вино послал нам нынче бог!
Пылают наши щеки нетерпеньем,
и, если щеки не утешить пеньем,
что делать нам с пыланьем наших щек? Лоза хмельная ластится к ограде.
Не будем горевать о винограде-
душа вина бессмертна и чиста.
Пусть виночерпий, как и подобает,
услады виноградарям добавит —
им подобает усладить уста.
Полдень. Баба белит хату.
Щеки, руки, грудь, спина —
Перемазаны в белилах,
Точно вся из полотна.
Но сквозь мел сияют очи,
Зубы блещут белизной,
Песня льется, труд спорится
Под умелою рукой.
Урожай! Оно и видно:
Подле бабы, близ угла,
Смотрят детки из корзины,
Будто птички из дупла.
И малиновая свекла
Вдоль здоровых детских щек,
С молодым румянцем споря,
Распустила яркий сок.
Я знаю эту бархатную бренность
— Верней брони! — от зябких плеч сутулых
— От худобы пролегшие — две складки
Вдоль бархата груди, К которой не прижмусь — хотя так нежно
Щеке — к которой не прижмусь я, ибо
Такая в этом грусть: щека и бархат,
А не — душа и грудь! И в праведнических ладонях лоб твой
Я знаю — в кипарисовых ладонях
Зажатый и склоненный — дабы легче
Переложить в мои —В которые не будет переложен,
Которые в великом равнодушьи
Раскрытые — как две страницы книги —
Застыли вдоль колен.2 декабря
Чуть к тетради склонишь ухо
И уткнешь в бумагу взор —
Над щекой взовьется муха
И гундосит, как мотор…
Сорок раз взмахнешь рукою,
Сорок раз она взлетит
И упорно — нет покою! —
Над ресницею жужжит.
Рядом блюдечко с вареньем…
Почему же, почему
Это глупое творенье
Лезет к носу моему?!
Дети, спрашиваю вас:
Неужели так я лаком?
Разве нос мой — ананас?
Разве щеки — пышки с маком?
Хлопнул в глаз себя и в ухо…
И не пробуй… Не поймать!
Торжествуй, злодейка муха, —
Я закрыл свою тетрадь…
Сквозь зеленеющие ветки
Скользят зеленые лучи
На занесенные ракетки
И беспокойные мячи.О, милый теннис, легкий танец,
Твоя забава не груба —
Сиянье глаз и щек румянец,
И легких мячиков борьба.В азарте игроки смелеют,
Уверен каждый взмах руки,
На желтом гравии белеют
Из парусины башмаки.Но отпарированы метко
Удары все, крепчает зной,
А отдаленная беседка
Полна прохладной тишиной.Ах, башмаки натерты мелом,
Но башмаками ль занят ум?
Забыл, наверно, мальчик в белом,
Что зелень пачкает костюм.Слова любви журчат прилежно,
Ее рука в его руке,
И солнце розовеет нежно
На милой девичьей щеке.
Луна омывала холодный паркет
Молочной и ровной волной.
К горячей щеке прижимая букет,
Я сладко дремал под луной.
Сияньем и сном растревожен вдвойне,
Я сонные глазки открыл,
И девочка-смерть наклонилась ко мне,
Как розовый ангел без крыл.
На тоненькой шее дрожит медальон,
Румянец струится вдоль щек,
И видно бежала: чуть-чуть запылен
Ее голубой башмачок.
Затейлив узор золотой бахромы,
В кудрях бирюзовая нить.
«Ты — маленький мальчик, я — девочка: мы
Дорогою будем шалить.
Надень же (ты — рыцарь) мой шарф кружевной!»
Я молча ей подал букет…
Молочной и ровной, холодной волной
Луна омывала паркет.
Извечно покорны слепому труду,
Небесные звезды несутся в кругу.Беззвучно вращаясь на тонких осях,
Плывут по вселенной, как рыбий косяк.В раздумье стоит на земле человек,
И звезды на щеки ложатся, как снег.И в тесном его человечьем мозгу
Такие же звезды метутся в кругу.И в нас мир отражен, как в воде и стекле,
То щеки уколет, подобно игле.То шоркнет по коже, как мерзлый рукав,
То скользкою рыбкой трепещет в руках.Но разум людской — не вода и стекло,
В нем наше дыханье и наше тепло.К нам в ноги летит, как птенец из гнезда,
Продрогшая маленькая звезда.Берем ее в руки. Над нею стоим,
И греем, и греем дыханьем своим.
Девушка, твои так нежны щеки,
Грудь твоя — как холмик невысокий.Полюби меня, и мы отныне
Никогда друг друга не покинем.Ты взойдешь на легкую пирогу,
Я возьмусь отыскивать дорогу.На слона ты сядешь, и повсюду
Я твоим карнаком верным буду.Если сделаешься ты луною,
Стану тучкой, чтоб играть с тобою.Если сделаешься ты лианой,
Стану птицею иль обезьяной.Если будешь ты на горном пике
Перед пастью пропасти великой, Пусть мне ноги закуют в железо,
Я на пик твой все-таки долезу.Но напрасно все мое уменье,
Суждено мне горькое мученье, Ты меня не любишь; и умру я,
Как бычек, травы лишенный свежей, Без единственного поцелуя
В щеку, где румянец нежен, свежий.
Из-за слов твоих, как соловьи,
Из-за слов твоих, как жемчуга,
Звери дикие — слова мои,
Шерсть на них, клыки у них, рога.Я ведь безумным стал, красавица.Ради щек твоих, ширазских роз,
Краску щек моих утратил я,
Ради золотых твоих волос
Золото мое рассыпал я.Нагим и голым стал, красавица.Для того, чтоб посмотреть хоть раз,
Бирюза — твой взор, или берилл,
Семь ночей не закрывал я глаз,
От дверей твоих не отходил.С глазами полными крови стал, красавица.Оттого что дома ты всегда,
Я не выхожу из кабака,
Оттого что честью ты горда,
Тянется к ножу моя рука.Площадным негодяем стал, красавица.Если солнце есть и вечен Бог,
То перешагнешь ты мой порог.
Какие розовые щеки,
и в каждой светит по костру,
и глаз голубенькие щелки
еще не клонятся ко сну.
О девочка,
что «Деда-эна»
тебе расскажет о земле?
Как виноград лисица ела?
Как заяц белым стал к зиме?
С какою трогательной грустью
ты плачешь! Вздрагивают плечики.
Зачем лисице с белой грудью
попались .маленькие птенчики?!
О, радость первого незнания!
Ты выговорила едва
цветов красивые названия:
«а-и нар-ги-зи, а-и и-а».
Все в маленьком твоем рассудке
запечатлелось, но опять
ласкаешь пестрые рисунки.
Устала книжка,
хочет спать.
День к вечеру переломился.
Вот месяц вышел и горит,
а язычок не утомился.
Смеется он
и говорит.
Жизнь будет сложная и долгая.
О девочка,
запомни так:
страна твоя большая,
добрая,
она вся в реках и цветах.
А ты играешь с мамой в ладушки —
тебе ли думать о судьбе!
Ромашки,
маки
или ландыши —
что больше нравится тебе?
Длиннохвостая шинель.
На щеках румянец.
За щекою карамель,
За спиною — ранец.
Он ученый человек.
Знает, что ни спросим:
Где стоит гора Казбек?
Сколько трижды восемь?
В классе он сидит сычом
И жует резинку.
Головенка куличом,
Уши, как у свинки.
А в карманах — целый склад:
Мох, пирог с грибами,
Перья, ножик, мармелад,
Баночка с клопами.
В переменку он, как тигр,
Бьется с целым классом.
Он зачинщик всяких игр,
Он клянется басом.
Возвращается домой:
Набекрень фуражка,
Гордый, красный, грудь кормой,
В кляксах вся мордашка.
«Ну, что нового, Васюк?» —
Выбежит сестренка.
Он, надувшись, как индюк,
Пробурчит: «Девчонка!..»
Схватит хлеба толстый ком,
Сбросит пояс с блузы
И раскроет милый том —
Робинзона Крузе.
В деревне под столицею
Драгунский полк стоит,
Кипят котлы, ржут лошади,
И генерал кричит...
Качая коромыслами,
Веселою толпой,
Приходят утром девушки
К колодцу за водой.
Пестры одежды легкие,
Бойка, развязна речь;
Подвязаны передники
Почти у самых плеч. —
Как будто в древней древности,
Идя на грязный двор,
Так подвязали бабушки —
Так носят до сих пор.
Живые глазки заспаны,
Измяты ленты кос,
Пылают щеки плотные
Огнем последних грез.
И видно, как незримые,
Под шепот тишины,
Ласкали, целовали их
Полуночные сны,
Как эти сны оставили,
Сбежавши впопыхах,
На пальцах кольца медные
И фабру на щеках!
Прибежала дева рано,
Щеки девы красны были.
«Отчего ты так румяна?»
Братья тут у ней спросили.
— Ныньче утром до восхода
За малиной я ходила,
Да поднялася погода
И дождем в лицо мне било.—
Раз пришла она в светлицу,
Щеки девы бледны были;
Братья встретили сестрицу
И про то у ней спросили.
Им, дрожа и леденея,
Дева молвит через силу;
"Братья, братья, поскорее
Вы копайте мне могилу!.
"На могилу положите
Доску черную, простую,
На доске вы напишите,
Напишите речь такую:
«Раз пришла она румяна,
Разгорелась, распылалась
Оттого, что утром рано
Долго с милым цаловалась.
„Раз пришла, что мрамор бледный,
Был опущен взор унылый,
Оттого, что деве бедной
Стал ея неверен милый!“
Огни, горите ярче,
Пылайте, щеки, жарче,
И музыка, торжественней звучи!
Одни другим на смену
На желтую арену
Веселые выходят циркачи.Под куполом цирка никто не скучает,
И все мы похожи
Слегка на детей.
Под куполом цирка уходят печали,
И все мы моложе,
И все веселей! Как кукла размалеван,
Смеется рыжий клоун,
И вместе с ним хохочут все кругом,
И рвутся взрывы смеха,
Как радостное эхо,
Под круглым и высоким потолком.Сегодня праздник цирка,
И лошадь, точно циркуль,
По кругу, низко кланяясь, бежит.
Несется над барьером
То вальсом, то карьером,
И праздничный султан ее дрожит.Огни, горите ярче,
Пылайте, щеки, жарче,
И музыка, торжественней звучи!
Одни другим на смену
На желтую арену
Веселые выходят циркачи.Под куполом цирка никто не скучает,
И все мы похожи
Слегка на детей.
Под куполом цирка уходят печали,
И все мы моложе,
И все веселей!
Додунул ветер, влажный и соленый,
Чуть дотянулись губы к краю щек.
Друг позабытый, друг отдаленный,
Взлетай, играй еще!
Под чернью бело, — лед и небо, —
Не бред ли детский, сказка Гаттераса?
Но спущен узкий, жуткий невод,
Я в лете лет беззвучно затерялся.
Как снег, как лед, бела, бела;
Как небо, миг завешен, мрачен…
Скажи одно: была? была?
Ответь одно: вавек утрачен!
Кто там, на Серегу, во тьму
Поник, — над вечностями призрак?
Века ль стоять ему
В заледенелых ризах?
Достигнут полюс. Что ж змеей коралловой
На детской груди виться в кольцах медленно?
Волкан горит; в земле хорала вой,
В земле растворены порфир и медь в вино.
Додунул ветер с моря, друг отвергнутый,
Сжигает слезы с края щек…
Я — в прошлом, в черном, в мертвом! Давний,
верный, ты
Один со мной! пытай, играй еще!
К Своей девушке
Царь в художестве изящном,
Коим Родос процветал,
Напиши ты мне в разлуке
Дорогую по словам:
Напиши сперва, художник,
Нежны русые власы;
И когда то воск позволит,
То представь, чтобы они
Обоняние прельщали,
Испуская аромат.
Чтоб под русыми власами
Выше полных щек ее
Так бело, как кость слонова,
Возвышалося чело.
Брови черными дугами
Кистью смелою накинь,
Не расставь их и не сблизи,
Но так точно, как у ней,
Нечувствительно окончи.
Напиши ее глаза,
Чтобы пламенем блистали,
Чтобы их лазурный цвет
Представлял Паллады взоры;
Но чтоб тут же в них сверкал
Страстно-влажный взгляд Венеры.
Нос и щеки напиши
С розами млеком смешенным
И приветствием уста,
Страстный поцелуй зовущи.
Чтоб ее прекрасну грудь
И двойчатый подбородок
Облетал харит собор.
Так ты ризой пурпуровой
Стройный стан ее одень,
Чтоб и те красы сквозили...
Полно... Вижу я ее;
Скоро, образ! ты промолвишь.
Потеплели огурцы
В их зеленой пирамиде.
Суетятся продавцы,
Покупателя завидев.
Зачерпнув отменный плод,
Как врачи, стучат в цветистый
Бородавчатый живот:
Тот ли самый? Не зернист ли?
И когда от огурцов,
Посреди колес горбатых,
От веселья продавцов,
Голосистых, языкатых,
Мелковатою трусцой
Отплывает покупатель,
Налетает на него
Петушиный, здоровенный,
Пламенный и вдохновенный,
Праздничный, как торжество,
Гам колхозного базара.
Пунцовеют щеки свеклы,
Все в крови подземных соков.
Вьется кверху корешок,
Как китайская косица,
А мячи пунцовых щек
Кроет черная землица.
В золотой орде телег,
Посреди коней, оглобель
И гогочущих гусей,
Белоперых будто снег,
Слышен крик кровавозобых
Индюшат и визг свиней.
Сегодня ты готов, борщок
Из первой свеклы, из капусты,
Где жирный золотой глазок
Сияет, где ветвится кустик
Укропа! Мирный огород,
Собравшийся в тарелке этой,
Тобою выращен, народ,
Под шапкой солнечного лета!
Спасибо вам, благодарю
Тех, что пололи, поливали,
Будили песнями зарю
И солнце с песней провожали!
Что сигналили вспышками
велосипедные спицы
всем далеким планетам
с тропы в изумленном лесу?
Что подумали бабочки,
чуть не разбившись о лица?
Что с утра загадали педали,
с травы собирая росу?
Что летящие по ветру девичьи волосы пели
под шипение шин по тропе,
и под пение птах?
Что там делают два заплутавшие велосипеда,
на боку отдыхая
в подглядывающих цветах? и молочные сестры-березыньки
шепчутся простоволосо,
и, как будто бы сдвоенная душа,
двух нежнейше обнявшихся велосипедов колеса
продолжают вращаться,
о воздух смущенный шурша.
И уходит на цыпочках в чащу
медведь косолапый,
увидав, что за игры сейчас
эти двое в траве завели,
и в звонок на руле
забираются самой тишайшею сапой
муравьи,
словно рыжие крошечные звонари.
Это ты,
это я,
только под именами другими
ненасытно прижались к земле
и — щекою к щеке,
будто мы от планеты себе островок отрубили
и упали друг в друга
на этом ромашковом островке.
И когда нас не будет —
любовь нам придумает
каждому новое имя,
и мы въедем на велосипедах не в смерть,
а в иное совсем бытие,
снова ты,
снова я,
только под именами другими,
и прижмемся к земле,
и земля не отпустит с нее.
Однажды на Цитерском острове
Шалун Амур с своею братьею
Резвился целый день до устали,
И наконец унес у матушки
Тихонько пояс — побежал с ним в лес
И, скомкавши его подушечкой,
Постлал под голову и лег уснуть.
Случись гулять тут Хлое с Дафнисом,
И набрели они на спящего:
Дивятся мальчику прекрасному,
Который под кустом на травке спит
С полузакрытыми глазенками.
Он на бок лег; одна щека его
В подушку мягку погрузилася,
Другая ж выкатилась яблочком,
На коем пурпур разливается;
И, кротко ротик растворивши свой,
Он дышит сладостной амврозией.
Пастушка и пастух не знают, что
Начать! — уйти ли им, остаться ли!
Дитя такое миловидное,
Как он зашел сюда?.. какие он
Имеет золотые крылышки!
Тут обратились взоры Хлоины
На пояс — ах, какой узорчатый!
Что, если б ближе разглядеть его,
Но тише, чтоб не разбудить дитя.
Она тихонько наклоняется
С сильнотрепещущею грудию,
Но в замешательстве дотронулась
Не до подушки, до щеки его.
Он вздрогнул, встрепенулся крыльями,
Поспешно встал, взял пояс матушкин
И пастуха связал с пастушкою;
Потом с усмешкой торжествующей,
Ликуя, прыгая от радости,
Повел своих к Венере пленников,
Которые, познав приятность уз,
Без всякого сопротивления
Текли за милым победителем.
Недавно случай был с Барбосом:
Томила пса жара,
Так средь двора
Клевал он носом.
А не заснуть никак! Усевшись на тыну,
Сорока-стрекотуха
Мешала сну.
«Ой, натрещала ухо…
И принесло же сатану!
Чай, больше места нет?.. Послушай-ка, болтуха:
Уж ты б… таё…
Недалеко до лесу…
Летела б ты, ей-богу, к бесу!»
Сорока же — своё:
То сядет, то привскочит,
Слюною глазки мочит,
Псу жалобно стрекочет:
«Голубчик, не озорь!
Ведь у меня, гляди, какая хворь:
Я так измаялась, устала, —
Пить-есть почти что перестала, —
Вся измытарилась и сердцем и душой,
Скорбя о братии меньшой!
И ко всему щеку раздуло… вспухли губы…
Ох, смертушка! Нет сил терпеть зубную боль!»
«Щека и губы… Тьфу! — рычит Барбос. — Позволь,
Трещотка чёртова, кому бы
Врала ты, да не мне.
Где ж видано, в какой стране, —
Уж разве что во сне, —
Чтоб у сороки были… зубы?!»Урок вам нужен? Вот урок:
Встречаются меж нас нередко лицедеи:
Высокие слова, высокие идеи, —
Нет подвигов, но будут — дайте срок!
Известно urbi et — et orbi *:
Их грудь —
вместилище святой гражданской скорби!
На деле ж вся их скорбь — зубная боль сорок!
___________________
* — Urbi et orbi — городу и миру (лат.)
Блажен, о юноша! кто, подражая мне,
Не любит рассылать себя по всем журналам,
Кто час любовников пропустит в сладком сне
И круг простых друзей предпочитает балам.
Когда неистовый влетит к нему Свистов,
Он часто по делам из комнаты выходит;
Ему ж нет времени писать дурных стихов,
Когда за книгой день, с супругой ночь проводит.
Зато, взгляните, он как дуб высок и прям.
Что вялый перед ним угодник дам и моды?
Цвет полных яблоков разлился по щекам,
Благоразумен, свеж он и в преклонны годы.
А ты, слепой глупец, иль новый философ!
О, верь мне, и в очках повеса все ж повеса.
Что будет из тебя под сединой власов,
Когда устанешь ты скакать средь экосеса?
Скажи, куда уйдешь от скуки и жены,
Жены, которая за всякую морщину
Ее румяных щек бранится на тебя? —
Пример достойнейший и дочери и сыну!
Что усладит, скажи, без веры старика?
Что память доброго в прошедшем сохранила?
Что совесть… ты молчишь! беднее червяка,
Тебе постыла жизнь, тебя страшит могила!
В сонном воздухе скошенной пахло травой,
И был воздух прозрачней воды ключевой;
При мерцании звезд засыпала земля;
Но, щекою к щеке и с устами в уста,
Все прощалась в саду молодая чета —
Это были принц Бурис с сестрой короля.
Им прощаться б хотелось всю ночь напролет:
Дрозд в ветвях им любовную песню поет;
Им на ум не придет на терновник взглянуть,
На росу, что слеза́ми усыпала путь.
Была ночь. Весь дворец был как храм освещен;
А принц Бурис был схвачен в ту ночь, ослеплен,
И закованный в цепи, низвержен в тюрьму.
Но гремели литавры по залам дворца,
И сестра Вальдемара, бледней мертвеца,
Выступая с ним в пляске, внимала ему:
«Зарумянишься снова ты розою той,
Что принц Бурис сорвал дерзновенной рукой.
Я сотру на меня навлеченный позор»!
И он с ней танцевал, танцевал до тех пор,
Пока мертвой упала она на ковер.
Где темница в свободное море глядит,
Прах Кирстины в холодную землю зарыт;
Терн ее окружает могилу.
Каждый день, на цепи, из тюремных ворот
К той могиле слепец одинокий идет —
Он влачит свою цепь через силу;
На лице его бледном терзанье и боль.
Даровал ему велию милость король:
Его ржавая цепь небывало длинна —
До бесценной могилы доходит она.
Очаровательныя окрестности Багдада, страна, исполненная прелестей, жилище учтивства и добродетелей любезных—ах! какое место во вселенной сравнится с вами!—Взоры тихо скользят по испещренным лугам, как будто по богатому ковру разноцветному. Один ветерок веет в сих местах прекрасных; он разливает в душе, кроткую веселость… Из влажной почвы полей возносится благовоние, приятнейшее самой амбры. Чистейший воздух, проникая тучную землю, производит плоды сладчайшие тобы, и неприметно соединяясь с водами орошающими оную, сообщает последним целительность Кауцера.
На цветущих берегах Тигра отроки, красотою превосходящие с белолицых Китайцов, группами составляют резвыя игры; и на смеющихся долинах хороводы юных дев, прелестных и милых как знаменитыя красавицы Кашемира, повсюду представллются очарованному взору.
Тысячи блестящих лодок быстро разсекают поверхность реки, и дают ей вид новаго неба, сияющаго безчисленными огнями.
В счастливое время года, когда лучезарное солнце блистает во всем своем величии, когда при восхождении зарницы зефир по цветам развевает запах благовонный,—в сие время перловая роса падает с облаков в нежную чашечку тюльпана, a зелень, кажется, скрывает в себе неистощимый запах благоуханий. При захождении солнца небо, украшенное отливом пурпура от миллиона роз, являет взору цветник прелестный; при восхождении же сего прекраснаго светила земля, блистая емалью цветов, кажется, похищает у неба лучезарнейшия его звезды. Там полузакрытая зеленью роза развертывается подобно алым щекам Китайских красавиц; здесь нарцисс—как кристальная чаша, в которой пенится вино—имеющий цвет амбры, склоняясь нежно на свой стебель, наливает приятнейшия благовония; несколько далее блистает живыми цветами тюльпан подобно златой кадильнице, в которой сожигается мускус и драгоценный алое; между тем соловей гибким горлышком, жаворонок воздушными пениями, показывают превосходство нежных своих звуков перед сладчайшею мелодией.
Таковы прелести сей счастливой страны! Побужденный сладкою надеждою, я решился отправиться в оную, и при благоприятных знамениях променял труды путевые на спокойствие, вкушаемое в обществе друзей искренних.
Настал час вечерней молитвы; солнце, скрываяся под горизонты уподоблялось золотому кораблю, лишенному снастей и теряющемуся в обширности моря. Скоро огненная полоса препоясала неизмеримый край свода небеснаго, подобно широкому золотому фризу, окружающему купол храма, воздвигнутаго из лазурита. Звезды, как светоносныя пери, оплакивали под покровом печали отсутствие солнца; дочери Нааха, обращаясь около полюса, оставляют следы своих стоп на синеве небесной, Млечной путь представляется полосою нарцисов пересекающею поле, усеянное голубыми фиалиями, и Плеяды, выходя из-за вершины гор, отделяются как седмь жемчужин блистающих в лазурной ткани.
Таким образом небо, каждую минуту открывая тысячи новых явлений, представляет взорам как бы чудесные ковры знаменитаго Мани.
Сатурн в знак Козерога блистали подобно отдаленному светильнику, повешенному среди безмолвнаго портика; Юпитер в знаке Рыб светился как прекрасной глаз, закрытый благовонною дымкою, Марс в одной чаше Весов сверкал подобно пурпуровому вину в светлом сосуде; лучезарной Меркурий, прекрасная Венера, как любовник с подругою, блистали соединенные в знаке Стрельца.
Между тем как твердь небесная, подобно искусному чародею, производила чудеса столь удивительная, я приготовлялся к отезду.
Тогда моя возлюбленная, прекрасная как заря утренняя, внезапно явилась предо мною. Своими розовыми перстами она безжалостно терзала благородный гиацинт черных своих волос, емаль ослепительных ея зубов оставляла на розовых ея тубах след кровавый; из томных глаз ея катились слезы, и упадая на волнистыя кудри, блистали, подобно перлам росы, трепещущих на полевом стебле, и скоро под ударами безчеловечной руки нежная роза ея щек восприяла синеватый цвет бледнаго лотуса.
«Вот, вероломный» сказала она мне с насмешкою, «вот та вечная любовь, те клятвы, которыя истребить одна смерть долженствовала. Увы! могла-ли я думать! что ты, подобно врагу безжалостному, оставить меня столь постыдно!… Нет, заклинаю тебя, не удивляйся, неизсушай ветви моего счастия! нелишай меня сих сладостных взоров; не ввергай меня в отчаяние! Как! не уже ли захочет променять драгоценные уборы гостеприимнаго шатра на бурное небо, и сие роскошное ложе, сделанное из редких Греческих тканей, на землю твердую и песчаную? сам ли Бог сказал, что присутствие друга есть изображение рая? A сии слова: путешествие есть образ ада, не вышли ли из уст самаго Могаммеда ? —
Куда хочешь идти ты, которой не знал другой ночи, кроме гебена черных волос моих? чем можешь наслаждаться ты, которой незнал другой зари, кроме сияния очей моих? И в той стране, в которую себя изгоняешь, есть ли мудрец равный тебе в познаниях? естьли ученый, который дерзнул бы вступить с тобою в состязание? Тысячи Платонов могли бы научишься в твоей школе. Ты один благоразумнее тысячи Аристотелей. Твои глубокия астрономическия исчисления по стыдили бы Птоломея, и сам Абу-Машар признал бы себя побежденным, когда бы начал оспориват твои достоинства. Так, во всем Ираке нет мудреца, которому прах, возметаемый твоими стопами, небыл бы драгоценным для очей лекарством.»
Прелестный идол,—отвечал я,—прекрати свои жалобы, которыми ты меня обременяешь; успокойся, и вверь себя судьбине! Укрепись терпением, и недерзай уклоняться от уставов Божиих! Увы! я не произвольно своим удалением предаю тебя мукам столь жестоким; мое сердце чуждо сего ужаснаго намерения: судьбы Вышняго изрекли свое повеление. Кто может уклониться от непреложных уставов Неба? Пусть в мирном убежище приятныя занятия сокращают для тебя время моего отсутствия; пусть счастливая планета руководствует меня в сем трудном путешествии!—При сих словах она меня оставила, удвоивши слезные токи.
Между тем серебряный свет уже разливался по лазуревому своду, и скоро лучезарное светило дня явилось на востоке под розовым покровом. Подобно рабу, ожидающему знака к отшествию, я взлетаю на молодаго коня, имеющаго жилистыя ноги, грудь широкую, стан лани, копыта тонкия и длинную шею. Гибкий как тигр, смелый как орел, он нападая на неприятеля, в пламенной своей ярости перегонял ветры. Убегает ли от сильнаго врага—тогда хитрый полет ворона не равняется с его быстротою. Когда же без принуждения несется по воле—то прекрасною своею походкою уподоблялся он горному фазану. Из Кабула услышал бы он звуки литавр Греческих; на пространств от Индии до Сузы ничто немогло укрыться от проницательных его взоров.
На сем благородном животном вступил я в Багдад. Скоро весть о моем прибытии достигла до слуха Обладателя мира, и сей великий Государь повелел включить меня в число приближенных, к своему престолу. Надеясь, что пресветлейший Повелитель отличит меня, осыплет чинами и богатствами, я сочинил в честь его стихи, блистающие чистотою и изящностию слога. Двух месяцов довольно было для меня, чтобы окончить сие знаменитое творение, которое—подобно произведениям Аристотеля, сохранившим имя Александрово—могло передать его память векам отдаленнейшим. Никогда из безбрежнаго океана моего воображения не черпал я столь совершенных перл, каковыми украсил сие творение; и, увы! мне отказали в даре стихотворца. Но я ли виноват в том, что при Дворе никто не умел ценить такого сокровища!
Так, клянусь блеском и гармониею стихов моих, клянусь всемогущим Богом, создавшим свод небесный, клянусь существом знания, доставившим множеству смертных безсмертие, живым светом разума—сим отличительным преимуществом гения, силою красноречия удобнаго усмирять упоеннаго слона и льва раздраженнаго; клянусь силою Рустема, правосудием Ануширвана, славою Хозроя и могуществом Нудера, Абубекром, Омаром, страшным Отманом и мудрым Алием, клянусь прахом ног великаго Котб-Едина, клянусь, что в сей стране нет человека, которой мог бы похитить y меня пальму красноречия, и ежели кто будет сумневаться в етом, то Бог да разсудит нас в тот день, когда истина откроется во всем своем сиянии!
Так я терпел несправедливость! Однажды поутру, когда веяние зефира сладостно нежило чувства, когда ресницы еще не освободились от бремени сна, я увидел возлюбленную, гибкой стан ея и белыя груди.
«Как текут дни твои?» сказала она с неизяснимою прелестию. «Не раскаеваешься ли ты, что не послушался моих советов? Увы! я заклинала тебя не оставлять меня, заклинала тебя не платить мрачною неблагодарностию за мою Любовь; теперь смотри, вероломной! как мщение падает на преступника!»—Ах! возлюбленная, не обременяй меня сими жестокими упреками; в первые дни моего прибытия счастие осыпало меня своими дарами, но потом Монарх, занятый великими предприятиями завоеваний, не мог уделит минуты своим обожателям.—«Не теряй надежды, ободрись, и новым усилием своей Музы обрати к себе внимание сего могущественнаго повелителя, котораго чело увенчано победами.»—Дарования мои слабы,—отвечал я,—для столь высокаго предмета, но ежели ты вдохновенна, ежели можешь достойно воспеть великое имя Маудуда-БенЗангви, то да возгремит оно теперь в стихах твоих!—И вдруг сия достойная соперница небесных Гурий воспела моему удивленному слуху сии красноречивыя хваления:
"O ты, котораго славныя деяния озаряют престол твой неизменяемым блеском, ты, котораго священные уставы повсюду водворяют правосудие! Тысячи Хаканов со всем своим могуществом, едва достойны охранять врата твоих чертогов. Простые виночерпцы, служащие тебе при пиршествах, блаженнее Кесарей. Исполненный благородной неустрашимости, ты безтрепетно грядешь на копия, грозящия смертию, и уверенный в своей правоте спокойно взираешь на перемены счастия. Кто из неприятелей дерзнет противиться острию непобедимаго меча твоего? какая вероломная душа, избегнет булатнаго твоего копия, когда, в минуты твоего гнева, и смелый лев неможет снести блеска мстящаго меча, когда тигр, проникнутый страхом, бежит при виде сверкающаго твоего кинжала!
"О ты, котораго благородная щедрость воздвигла из развалин храм благодеяния, ты, котораго десница низпровергла ужасное обиталище сребролюбия, как смущенный дух мои может вознестись к тебе? каким трепещущим голосом изясню восторг, меня одушевляющий?
,,И вы, двоица юных Князей, нежные потомки августейшей фамилии, знаменитые питомцы, коих слава и честь старались образовать и наставить, кто из вас вдохнет мне песни, вас достоиныя?
«Сеиф-Еддин все свои деяния устремляет ко славе отечества, Аззед-Дин уже прославился добродетелями; необыкновенными. Первой, кажется, дает пример самому правосудию, щедрость последняго ознаменовывает каждой день новыми благодеяниями. Так, из всех владык земли один токмо Селджун достоин разделить славу с Аззед-Дином. Кто другой, кроме знаменитаго Синджара может сравниться в юным Сеиф-Еддином? Да будут вечно окружены они славою, и родитель их да найдет в своих сынах твердыя подпоры своего престола!
„Удостой внимания, о Великий Государь, сию слабую дань похвал моих, и прости, что я дерзнул напомнить тебе об одном из рабов твоих, пресмыкающимся в забвении!“ Посвящая тебе плоды своих дарований, он ласкал себя надеждою, что заслужит участие в твоих милостях; он чаял приобретать ежедневно уважение при Дворе твоем: ныне по роковой судьбе находится он в пренебрежении, как последний ремесленник. Ах ежели ты бросишь на него взор ласковой, позволишь ему облобызать порог твоего чертога; с какою признательностию воспоет он деяния твои! Имя знаменитаго покровителя вечно будет греметь в безсмертных его песнях!»
Нам, как аппендицит,
поудаляли стыд.
Бесстыдство — наш удел.
Мы попираем смерть.
Ну, кто из нас краснел?
Забыли, как краснеть!
Сквозь ставни наших щек
Не просочится свет.
Но по ночам — как шов,
заноет — спасу нет!
Я думаю, что бог
в замену глаз и уш
нам дал мембраны щек,
как осязанье душ.
Горит моя беда,
два органа стыда —
не только для бритья,
не только для битья.
Спускаюсь в чей-то быт,
смутясь, гляжу кругом —
мне гладит щеки стыд
с изнанки утюгом.
Как стыдно, мы молчим.
Как минимум — схохмим.
Мне стыдно писанин,
написанных самим!
Далекий ангел мой,
стыжусь твоей любви
авиазаказной…
Мне стыдно за твои
соленые, что льешь.
Но тыщи раз стыдней,
что не отыщешь слез
на дне души моей.
Смешон мужчина мне
с напухшей тучей глаз.
Постыднее вдвойне,
что это в первый раз.
И черный ручеек
бежит на телефон
за все, за все, что он
имел и не сберег.
За все, за все, за все,
что было и ушло,
что сбудется ужо,
и все еще — не все…
В больнице режиссер
Чернеет с простыней.
Ладони распростер.
Но тыщи раз стыдней,
что нам глядит в глаза,
как бы чужие мы,
стыдливая краса
хрустальнейшей страны.
Застенчивый укор
застенчивых лугов,
застенчивая дрожь
застенчивейших рощ…
Обязанность стиха
быть органом стыда.