Распали костер, сумей
Разозлить его блестящих,
Убегающих, свистящих
Золотых и синих змей!
Ночь из тьмы пустого сада
Дышит холодом прудов,
Прелых листьев и плодов —
Ароматом листопада.
Здесь же яркий зной и свет,
Тени пляшут по аллеям,
И бегущим жарким змеям,
Их затеям — счета нет!
Был на Аразе у меня баштан —
Араз — Аракс, река. Баштан — сад.
Посадил бы иву, розы я, да мак,
Под тенистой ивой сплел бы я шалаш,
В шалаше бы вечно пламенел очаг!
Чтоб сидела рядом милая Шушан,
Шушан, Шушик — женское имя Сусанна.
Чтобы нам друг друга у огня ласкать!
Кабы на Аразе завести баштан,
Для Шушик лилейной отдыха не знать.
Был бы на Аразе у меня баштан —
Посадил бы иву, розы я, да мак,
Под тенистой ивой сплел бы я шалаш,
В шалаше бы вечно пламенел очаг!
Чтобы сидела рядом милая Шушан,
Чтобы нам друг друга у огня ласкать!
Кабы на Аразе завести баштан,
Для Шушик лилейной отдыха не знать!
С.Э.
Ждут нас пыльные дороги,
Шалаши на час
И звериные берлоги
И старинные чертоги…
Милый, милый, мы, как боги:
Целый мир для нас!
Всюду дома мы на свете,
Все зовя своим.
В шалаше, где чинят сети,
На сияющем паркете…
Милый, милый, мы, как дети:
Целый мир двоим!
Солнце жжет, — на север с юга,
Или на луну!
Им очаг и бремя плуга,
Нам простор и зелень луга…
Милый, милый, друг у друга
Мы навек в плену!
Шалаш и домик незаметный,
И Кремль, что путь наш озарил,
Для сердца каждого заветный:
Здесь Ленин был, здесь Ленин жил.Припев: Для всех грядущих поколений
На мраморе горит навек:
Здесь жил наш вождь товарищ Ленин,
Простой, великий человек.В далёких маленьких селеньях
В краю, что ссыльным краем был,
Повсюду Ленин, всюду Ленин.
Здесь Ленин был, здесь Ленин жил.Припев. Шалаш и домик незаметный,
И Кремль, что путь наш озарил,
Для нас, друзья, навек заветный:
Здесь Ленин был, здесь Ленин жил.
Не кончен путь далекий.
Усталый, одинокий,
Сижу я в поздний час.
Туманны все дороги,
Роса мне мочит ноги,
И мой костёр погас,
И нет в широком поле
Огня и шалаша…
Ликуй о дикой воле,
Свободная душа!
Всё в этом тёмном поле
Одной покорно Воле.
Вся эта ночь — моя!
И каждая былинка,
И каждая росинка,
И каждая струя, —
Всё мне согласно внемлет,
Мечтой моей дыша.
В моём томленьи дремлет
Всемирная душа.
Далёк предел высокий.
Усталый, одинокий,
Над влажною золой,
Я сам собою светел, —
Я путь себе наметил
Не добрый и не злой, —
И нет в широком поле
Огня и шалаша…
Ликуй о дикой воле,
Свободная душа!
Под одеждою руки скрывая,
Как спартанский обычай велит,
И смиренно глаза опуская,
Перед старцами отрок стоит.
На минуту вопросом случайным
Задержали его старики, -
И сжимает он что-то потайным,
Но могучим движеньем руки.
Он лисицу украл у кого-то,
И лисица грызет ему грудь,
Но у смелого только забота —
Стариков, как и всех, обмануть.
Удалось! Он добычу уносит,
Он от старцев идет не спеша, -
И живую лисицу он бросит
Под намет своего шалаша.Проходя перед злою толпою,
Я сурово печаль утаю,
Равнодушием внешним укрою
Ото всех я кручину мою, -
И пускай она сердце мне гложет,
И пускай ее трудно скрывать,
Но из глаз моих злая не сможет
Унизительных слез исторгать.
Я победу над ней торжествую
И уйти от людей не спешу, -
Я печаль мою злую, живую
Принесу к моему шалашу,
И под темным наметом я сброшу,
Совершив утомительный путь,
Вместе с жизнью жестокую ношу,
Истомившую гордую грудь.
Сердитой махоркой да тусклым костром
Не скрасить сегодняшний отдых…
У пристани стынет усталый паром,
Качаясь на медленных водах.
Сухая трава и густые пески
Хрустят по отлогому скату.
И месяц, рискуя разбиться в куски,
На берег скользит по канату.В старинных сказаньях и песнях воспет,
Паромщик идет
К шалашу одиноко.
Служил он парому до старости лет,
До белых волос,
До последнего срока.Спокойные руки, испытанный глаз
Повинность несли аккуратно.
И, может быть, многие тысячи раз
Ходил он туда и обратно.А ночью, когда над рекою туман
Клубился,
Похожий на серую вату,
Считал перевозчик и прятал в карман
Тяжелую
Медную плату.И спал в шалаше под мерцанием звезд,
И мирно шуршала
Солома сухая…
Но люди решили, что надобно — мост,
Что нынче эпоха другая.И вот расступилася вдруг тишина,
Рабочих на стройку созвали.
И встали послушно с глубокого дна
Дубовые черные сваи.В любые разливы не дрогнут они, —
Их ставили люди на совесть…
Паром доживает последние дни,
К последнему рейсу готовясь.О нем, о ненужном, забудет народ,
Забудет, и срок этот — близко.
И по мосту месяц на берег скользнет
Без всякого страха и риска.Достав из кармана истертый кисет,
Паромщик садится
На узкую лавку.
И горько ему, что за выслугой лет
Он вместе с паромом
Получит отставку; Что всю свою жизнь разменял на гроши,
Что по ветру годы развеял;
Что строить умел он одни шалаши,
О большем и думать не смея.Ни радости он не видал на веку,
Ни счастье ему не встречалось…
Эх, если бы сызнова жить старику, —
Не так бы оно получалось!
Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарской,
С вами век мне золотой!
Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
За тебя на черта рад,
Наша матушка Россия!
Пусть французишки гнилые
К нам пожалуют назад!
За тебя на черта рад,
Наша матушка Россия!
Станем, братцы, вечно жить
Вкруг огней, под шалашами,
Днем — рубиться молодцами,
Вечерком — горелку пить!
Станем, братцы, вечно жить
Вкруг огней, под шалашами!
О, как страшно смерть встречать
На постеле господином,
Ждать конца под балдахином
И всечасно умирать!
О, как страшно смерть встречать
На постеле господином!
То ли дело средь мечей!
Там о славе лишь мечтаешь,
Смерти в когти попадаешь,
И не думая о ней!
То ли дело средь мечей:
Там о славе лишь мечтаешь!
Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарской,
С вами век мне золотой!
Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
1815
…Эрминия под тень густую
В дремучий бор стремилась на коне;
Он мчал ее едва полуживую,
Уж править им нет сил в ее руке:
То в сторону, то вдруг опять в другую
Метался с ней он в мрачной тишине.
И наконец из глаз она сокрылась,
И тщетная погоня прекратилась.Как, травлею измучась, стая псов
Идет назад, смутна и задыхаясь,
Тогда как зверь с поляны и лугов
Сокрылся вдруг, в дубраву удаляясь, —
Так ехали обратно меж шатров
И витязи, стыдом своим смущаясь.
Но гонится ль погоня ей вослед, —
У трепетной взглянуть отваги нет.Она всю ночь, она весь день скакала,
Теряяся одна в глуши лесной,
И только то, как плакала, стенала,
Там слышала и зрела в тме ночной;
Но в час, когда заря уже мерцала
И солнца луч тонул в глуби морской,
Сошла с коня на отдых меж кустами,
Где Иордан в красе блестит волнами.В смущеньи дум ей пища не нужна, —
Лишь слезы лить несчастная желает;
Но сладкий сон, которому дана
Над горем власть, — кто смертных услаждает
Забвеньем бед, как грудь ни стеснена,
Уже крыла над нею простирает;
Но и во сне любовь своей мечтой
Тревожит сон страдалицы младой.Пробуждена была она зарею,
Как пташки петь уж стали на древах,
Кусты шуметь над светлою рекою,
А ветерок резвиться на цветах;
Проснулася — и томный взор с тоскою
Бродил кругом на сельских шалашах,
И голоса сквозь зелень к ней несутся
С журчаньем волн, — и снова слезы льются.Но их поток внезапный звук рожка
Остановил: пастушескому пенью
Подобное летит издалека.
Вот, следуя невольному влеченью,
Она идет, задумчива, робка,
И старца зрит близ стада, он под тенью
Заботится вязанием сетей,
И слушает он пенье трех детей.Увидя вдруг доспехи боевые,
Они бегут к их диким шалашам;
Но нежный взор и кудри золотые
Прекрасная являет их очам
И молвила: «О вы, сердца простые!
Ваш труд и вы приятны небесам;
Да не прервет в полях мое явленье
Их тишины, ни сладостного пенья».
Темно. Ни звездочки на черном неба своде.
Под проливным дождем на длинном переходе
Промокнув до костей, от сердца, до души,
Пришли на место мы — и мигом шалаши
Восстали, выросли. Ну слава богу: дома
И — роскошь! — вносится в отрадный мой шалаш
Сухая, свежая, упругая солома.
‘А чайник что? ‘ — Кипит. — О чай — спаситель наш!
Он тут. Идет денщик — служитель ратных станов,
И, слаще музыки, приветный звон стаканов
Вдали уж слышится; и чайная струя
Спешит стаканов ряд наполнить до края.
Садишься и берешь — и с сладостной дрожью
Пьешь нектар, радость пьешь, глотаешь милость божью.
Нет, житель городской: как хочешь, величай
Напиток жалкий свой, а только он не чай!
Нет, люди мирные, когда вы не живали
Бивачной жизнию, вы чаю не пивали.
Глядишь: все движится, волнуется, кишит;
Огни разведены — и что за чудный вид!
Такого и во сне вы, верно, не видали:
На грунте сумрачном необразимой дали
Фигуры воинов, как тени, то черны,
То алым пламенем красно освещены,
Картинно видятся в различных положениях,
Кругами, группами, в раскидистых движеньях,
Облиты заревом, под искрами огней,
Со всею прелестью голов их поседелых,
Мохнатых их усов, нависших их бровей
И глаз сверкающих и лиц перегорелых.
Забавник — шут острит, и красное словцо
И добрый, звонкий смех готовы налицо.
Кругом и крик, и шум, и общий слитный говор.
Пред нами вновь денщик: теперь уж, он как повар,
Явился; ужин наш готов уже совсем.
Спасибо, мой Ватель! Спасибо, мой Карем!
Прекрасно! — И, делим живой артелью братской,
Как вкусен без приправ простой кусок солдатской!
Поели — на лоб крест — и на солому бух!
И ж герой храпит во весь геройский дух.
О богатырский сон! — Едва ль он перервется,
Хоть гром из тучи грянь, обрушься неба твердь,
Великий сон! — Он, глубже мне сдается,
Чем тот, которому дано названье: смерть.
Там спишь, а душу все подталкивает совесть
И над ухом ее нашептывает повесть
Минувших дней твоих; — а тут… но барабан
Вдруг грянул — и восстал, воспрянул ратный стан.
Еще ночь мрачная тьмы в море не сводила,
Еще прекрасная Аврора не всходила,
Корабль покоился на якоре в водах,
И земледелец был в сне крепком по трудах,
Сатиры по горам не бегали лесами,
А нимфы спали все, храпя под древесами.
И вдруг восстал злой ветр и воды возмущал,
Сердитый вал морской пучину восхищал,
Гром страшно возгремел, и молнии сверкали,
Луна на небеси и звезды померкали.
Сокрыли небеса и звезды и луну,
Лев в лес бежал густой, а кит во глубину,
Орел под хворостом от стража укрывался.
Подобно и Дамон во страх тогда вдавался.
Рекою падал дождь в ужасный оный час,
А он без шалаша свою скотину пас.
Дамон не знал, куда от беспокойства деться,
Бежал сушить себя и вновь потом одеться.
Всех ближе шалашей шалаш пастушкин был,
Котору он пред тем недавно полюбил,
Котора и в него влюбилася подобно.
Хоть сердце в ней к нему казалося и злобно,
Она таила то, что чувствовал в ней дух.
Но дерзновенный вшел в шалаш ея пастух.
Однако, как тогда зла буря ни сердилась,
Прекрасная его от сна не пробудилась
И, лежа в шалаше на мягкой мураве,
Что с вечера она имела в голове,
То видит и во сне: ей кажется, милует,
Кто въяве в оный час, горя, ее целует.
Проснулася она: мечтою сон не лгал.
Пастух вину свою на бурю возлагал.
Дориза от себя Дамона посылала,
А, чтобы с ней он был, сама того желала.
Не может утаить любви ея притвор,
И шлет Дамона вон и входит в разговор,
Ни слова из речей его не примечает
И на вопрос его другое отвечает.
«Драгая! не могу в молчании гореть,
И скоро будешь ты мою кончину зреть».
— «Но, ах! Вещаешь ты и громко мне и смело!..
Опомнися, Дамон, какое это дело!
Ну, если кто зайдет, какой явлю я вид,
И, ах, какой тогда ты сделаешь мне стыд?
Не прилагай следов ко мне ты громким гласом
И, что быть хочешь мил, скажи иным мне часом.
В пристойно ль место ты склонять меня зашел!
Такой ли, объявлять любовь, ты час нашел!»
Дамон ответствовал на нежные те пени,
Перед любезной став своею на колени,
Целуя руку ей, прияв тишайший глас:
«Способно место здесь к любви, способен час,
И если сердце мне твое не будет злобно,
Так всё нам, что ни есть, любезная, способно».
Что делать ей? Дамон идти не хочет прочь!
Взвела на небо взор: «О ночь, о темна ночь!
Усугубляй свой зрак; жар разум возмущает,
И скрой мое лицо!» вздыхаючи, вещает.
«Дамон! Мучитель мой! Я мню, что мой шалаш
Смеется, зря меня и слыша голос наш.
Глуша его слова, шумите вы, о рощи,
И возвратись покрыть нас, темность полунощи!»
Ей мнилося, о них весть паствам понеслась,
И мнилося, что вся под ней земля тряслась.
Не знаючи любви, «люблю» сказать не смеет.
Сказала… Множество забав она имеет,
Которы чувствует взаимно и Дамон.
Сбылся, пастушка, твой, сбылся приятный сон.
По сем из волн морских Аврора свет рождала
И спящих в рощах нимф, играя, возбуждала,
Зефир по камешкам на ключевых водах
Журчал и нежился в пологих берегах.
Леса, поля, луга сияньем освещались,
И горы вдалеке Авророй озлащались.
С любезной нощию рассталася луна,
С любезным пастухом рассталась и она.
В диком месте в лесу…
Из соломы был низкий построен шалаш.
Частым хворостом вход осторожно покрыт,
Мертвый конь на траве перед входом лежит.
И чтоб гладных волков конь из лесу привлек,
Притаясь в шалаше, ожидает стрелок.
Вот уж месяц с небес на чернеющий лес
Смотрит, длинные тени рисуя древес,
И туман над землей тихо всходит седой,
Под воздушной скрывает он лес пеленой.
Ни куста, ни листа не шатнет ветерок,
В шалаше притаясь, молча смотрит стрелок,
Терпеливо он ждет, месяц тихо плывет,
И как будто бы времени слышен полет.
Чу! Не шорох ли вдруг по кустам пробежал?
Отчего близ коня старый пень задрожал?
Что-то там забелело, туман не туман,
В чаще что-то шумит, будто дальний буран,
И внезапно стрелка странный холод потряс,
В шуме листьев сухих дивный слышит он глас:
«Вихорь-конь мой, вставай, я уж боле не пень,
Вихорь-конь, торопися, Иванов уж день!»
И как озера плеск и как полымя треск,
Между пний и кустов словно угольев блеск,
Что-то ближе спешит, и хрустит, и трещит,
И от тысячи ног вся земля дребезжит.
«Встань, мой конь, я не пень, брось, мой конь, свою лень!
Конь, проворней, проворней, в лесу дребедень!»
Страшен чудный был голос, конь мертвый вскочил,
Кто-то прыг на него, конь копытом забил,
Поднялся на дыбы, задрожал, захрапел
И как вихорь сквозь бор с седоком полетел,
И за ним между пнев, и кустов, и бугров
Полетела, шумя, стая гладных волков.
Долго видел стрелок, как чудесным огнем
Их мелькали глаза в буераке лесном
И как далей и далей в чернеющий лес
Их неистовый бег, углубляясь, исчез.
И опять воцарилась кругом тишина,
Мирно сумрачный лес освещает луна,
Расстилаясь туман над сырою землей,
Под таинственной чащу сокрыл пеленой.
И, о виденном диве мечтая, стрелок
До зари в шалаше просидел, одинок.
И едва на востоке заря занялась,
Слышен топот в лесу, и внимает он глас:
«Конь, недолго уж нам по кустам и буграм
Остается бежать, не догнать нас волкам!»
И как озера плеск и как полымя треск,
Между пнев и кустов, словно угольев блеск,
И шумит, и спешит, и хрустит, и трещит,
И от тысячи ног вся земля дребезжит.
«Конь, не долго бежать, нас волкам не догнать.
Сладко будешь, мой конь, на траве отдыхать!»
И, весь пеной покрыт, конь летит и пыхтит,
И за ним по пятам волчья стая бежит.
Вот на хуторе дальнем петух прокричал,
Вихорь-конь добежал, без дыханья упал,
Седока не видать, унялась дребедень,
И в тумане по-прежнему виден лишь пень.
У стрелка ж голова закружилась, и он
Пал на землю, и слуха и зренья лишен.
И тогда он очнулся, как полдень уж был,
И чернеющий лес он покинуть спешил.
Еще густая тень хрустально небо крыла,
Еще прекрасная Аврора не всходила,
Корабль покоился на якоре в водах,
И земледелец был в сне крепком по трудах,
Сатиры по горам лесов не пребегали,
И нимфы у речных потоков почивали,
Как вдруг восстал злой ветр и воды возмущалг
Сердитый вал морской долины потоплял,
Гром страшно возгремел, и молнии сверкали,
Дожди из грозных туч озера проливали,
Сокрыли небеса и звезды, и луну,
Лев в лес бежал густой, а кит во глубину,
Орел под хворостом от страха укрывался.
Подобно и Дамон сей бури испужался,
Когда ужасен всей природе был сей час,
А он без шалаша свою скотину пас.
Дамон не знал, куда от беспокойства деться,
Бежал найти шалаш, обсохнуть и согреться.
Всех ближе шалашей шалаш пастушки был,
Котору он пред тем недавно полюбил,
Котора и в него влюбилася подобно.
Хоть сердце поступью к нему казалось злобно,
Она таила то, что чувствовал в ней дух,
Но дерзновенный вшел в шалаш ея пастух.
Однако, как тогда погода ни мутилась,
Прекрасная его от сна не пробудилась,
И, лежа в шалаше на мягкой мураве,
Что с вечера она имела в голове,
То видит и во сне: ей кажется, милует,
Кто въяве в оный час, горя, ее целует.
Сей дерзостью ей сон еще приятней был.
Дамон ей истину с мечтой соединил,
Но ясная мечта с минуту только длилась,
Излишества ея пастушка устрашилась
И пробудилася. Пастушка говорит:
«Зачем приходишь ты туда, где девка спит?»
Но привидением толь нежно утомилась,
Что за проступок сей не очень рассердилась.
То видючи, Дамон надежно отвечал,
Что он, ее любя, в вину такую впал,
И, часть сея вины на бурю возлагая,
«Взгляни, — просил ее, — взгляни в луга, драгая,
И зри потоки вод пролившихся дождей!
Меня загнали ветр и гром к красе твоей,
Дожди из грозных туч вод море проливали,
И молнии от всех сторон в меня сверкали.
Не гневайся, восстань, и выглянь за порог!
Увидишь ты сама, какой лиется ток».
Она по сих словах смотреть потоков встала,
А, что целована, ему не вспоминала,
И ничего она о том не говорит,
Но кровь ея, но кровь бунтует и горит,
Дамона от себя обратно посылает,
А, чтоб он побыл с ней, сама того желает.
Не может утаить любви ея притвор,
И шлет Дамона вон и входит в разговор,
Ни слова из речей его не примечает,
А на вопрос его другое отвечает.
Дамон, прощения в вине своей прося
И извинение любезной принося,
Разжжен ея красой, себя позабывает
И в новую вину, забывшися, впадает.
«Ах! сжалься, — говорит, но говорит то вслух, —
Ах! сжалься надо мной и успокой мой дух,
Молвь мне «люблю», или отбей мне мысль печальну
И окончай живот за страсть сию нахальну!
Я больше уж не мог в молчании гореть,
Люби, иль от своих рук дай мне умереть».
— «О чем мне говоришь толь громко ты, толь смело!
Дамон, опомнися! Какое это дело, —
Она ему на то сказала во слезах, —
И вспомни, в каковых с тобою я местах!
Или беды мои, Дамон, тебе игрушки?
Не очень далеко отсель мои подружки,
Пожалуй, не вопи! Или ты лютый зверь?
Ну, если кто из них услышит то теперь
И посмотреть придет, что стало с их подружкой?
Застанет пастуха в ночи с младой пастушкой.
Какой ея глазам с тобой явлю я вид,
И, ах, какой тогда ты сделаешь мне стыд!
Не прилагай следов ко мне ты громким гласом
И, что быть хочешь мил, скажи иным мне часом.
Я часто прихожу к реке в шалаш пустой,
Я часто прихожу в березник сей густой
И тамо от жаров в полудни отдыхаю.
Под сею иногда горой в бору бываю
И там ищу грибов, под дубом на реке,
Который там стоит от паства вдалеке,
Я и вчера была, там место уедненно,
Ты можешь зреть меня и тамо несумненно.
В пристойно ль место ты склонять меня зашел?
Такой ли объявлять любовь ты час нашел!»
Дамон ответствовал на нежные те пени,
Перед любезной став своею на колени,
Целуя руки ей, прияв тишайший глас:
«Способно место здесь к любви, способен час,
И если сердце мне твое не будет злобно,
То всё нам, что ни есть, любезная, способно.
Пастушки, чаю, спят, избавясь бури злой,
Господствует опять в часы свои покой,
Уж на небе туч нет, опять сияют звезды,
И птицы стерегут свои без страха гнезды,
Орел своих птенцов под крыльями согрел,
И воробей к своим яичкам прилетел;
Блеяния овец ни в чьем не слышно стаде,
И всё, что есть, в своей покоится отраде».
Что делать ей? Дамон идти не хочет прочь…
Возводит к небу взор: «О ночь, о темна ночь,
Усугубляй свой мрак, мой разум отступает,
И скрой мое лицо! -вздыхаючи, вещает.-
Дамон! Мучитель мой! Я мню, что и шалаш
Смеется, зря меня и слыша голос наш.
Чтоб глас не слышен был, шумите вы, о рощи,
И возвратись нас скрыть, о темность полунощи!»
Ей мнилось, что о них весть паством понеслась,
И мнилось, что тогда под ней земля тряслась.
Не знаючи любви, «люблю» сказать не смеет,
Но, молвив, множество забав она имеет,
Которы чувствует взаимно и Дамон.
Сбылся, пастушка, твой, сбылся приятный сон.
По сем из волн морских Аврора выступала
И спящих в рощах нимф, играя, возбуждала,
Зефир по камышкам на ключевых водах
Журчал и нежился в пологих берегах.
Леса, поля, луга сияньем освещались,
И горы вдалеке Авророй озлащались.
Восстали пастухи, пришел трудов их час,
И был издалека свирельный слышен глас.
Пастушка с пастухом любезным разлучалась,
Но как в последний раз она поцеловалась
И по веселостях ввела его в печаль,
Сказала: «Коль тебе со мной расстаться жаль,
Приди ты под вечер ко мне под дуб там дальный,
И успокой, Дамон, теперь свой дух печальный,
А между тем меня на памяти имей
И не забудь, мой свет, горячности моей».