На Филиппинах бархатный сезон,
Поклонники ушли на джонках в море,
Очухался маленько чемпион,
Про всё что надо высказался он
И укатил с почётом в санаторий.
Октябрь. Зимы и лета перепалка.
Как старый фолиант без переплета-
потрепанная ветром ветхость парка.
И вновь ко мне взывает перепелкаЗовет: — Приди, губитель мой родимый.
Боюсь я жить в моем пустынном поле.
Охотник милосердный и ретивый,
верши судьбу моей последней боли.Но медлю я в ночи благословенной,
украшенной созвездьями и тишью.
И безнадежно длится во вселенной
любовь меж мной и этой странной птицей.
Зимнее стало, как сон,
Вот, отступает всё дале,
Летний же начат сезон
Олиным salto-mortale.Время и гроз, и дождей;
Только мы назло погоде
Всё не бросаем вожжей,
Не выпускаем поводий.Мчится степенный Силач
Рядом с Колиброю рьяной,
Да и Красавчик, хоть вскачь,
Всюду поспеет за Дианой.Знают они — говорить
Много их всадникам надо,
Надо и молча ловить
Беглые молнии взгляда.Только… разлилась река,
Брод — словно омут содомский,
Тщетно терзает бока,
Шпорит коня Неведомский.«Нет!.. Ни за что!.. Не хочу!» —
Думает Диана и бьется,
Значит, идти Силачу,
Он как-нибудь обернется.Точно! Он вышел и ждет
В невозмутимом покое,
Следом другие, и вот
Реку проехали трое.Только Красавчик на куст
Прыгнул с трепещущей Олей,
Топот, паденье и хруст
Гулко разносятся в поле.Дивные очи смежив,
Словно у тети Алины,
Оля летит… а обрыв —
Сажени две с половиной.Вот уж она и на дне,
Тушей придавлена конской,
Но оказался вполне
На высоте Неведомский.Прыгнул, коня удержал,
Речка кипела, как Терек,
И — тут и я отбежал —
Олю выводят на берег.Оля смертельно бледна,
Словно из сказки царевна,
И, улыбаясь, одна
Вера нас ждет Алексеевна.Так бесконечно мила,
Будто к больному ребенку,
Все предлагала с седла
Переодеть амазонку.Как нас встречали потом
Дома, какими словами,
Грустно писать — да о том
Все догадаются сами.Утром же ясен и чист
Был горизонт; все остыли;
Даже потерянный хлыст
В речке мальчишки отрыли.День был семье посвящен,
Шуткам и чаю с вареньем…
— Так открывался сезон
Первым веселым паденьем.
Она была во всём права —
И даже в том, что сделала.
А он сидел, дышал едва,
И были губы — белые.
И были чёрные глаза,
И были руки синие.
И были чёрные глаза
Пустынными пустынями.
Пустынный двор жестоких лет,
Пустырь, фонарь и улица.
И переулок, — как скелет,
И дом подъездом жмурится.
И музыка её шагов
Схлестнулась с подворотнею,
И музыка её шагов —
Таблеткой приворотною.
И стала пятаком луна —
Подруга полумесяца,
Когда потом ушла она,
А он решил повеситься.
И шантажом гремела ночь,
Улыбочкой приправленным.
И шантажом гремела ночь
И пустырем отравленным.
И лестью падала трава,
И местью встала выросшей.
И ото всех его бравад
Остался лишь пупырышек.
Сезон прошёл, прошёл другой —
И снова снег на паперти.
Сезон прошёл, прошёл другой —
Звенит бубенчик капелькой.
И заоконная метель,
И лампа — жёлтой дынею.
А он всё пел, всё пел, всё пел,
Наказанный гордынею.
Наказан скупостью своей,
Устал себя оправдывать.
Наказан скупостью своей
И страхом перед правдою.
Устал считать улыбку злом,
А доброту — смущением.
Устал считать себя козлом
Любого отпущения.
Двенадцать падает. Пора!
Дорога в темень шастает.
Двенадцать падает. Пора!
Забудь меня, глазастого!
Вдали полыхнула зарница.
Качнулась за окнами мгла.
Менялась погода —
смениться
погода никак не могла.И все-таки что-то менялось.
Чем дальше, тем резче и злей
менялась погода,
менялось
строенье ночных тополей.И листьев бездомные тени,
в квартиру проникнув извне,
в каком-то безумном смятенье
качались на белой стене.На этом случайном квадрате,
мятежной влекомы трубой,
сходились несметные рати
на братоубийственный бой.На этой квадратной арене,
где ветер безумья сквозил,
извечное длилось боренье
издревле враждующих сил.Там бились, казнили, свергали,
и в яростном вихре погонь
короткие сабли сверкали
и вспыхивал белый огонь.Там, памятью лета томима,
томима всей памятью лет,
последняя шла пантомима,
последний в сезоне балет.И в самом финале балета,
его безымянный солист,
участник прошедшего лета,
последний солировал лист.Последний бездомный скиталец
шел по полю, ветром гоним,
и с саблями бешеный танец
бежал задыхаясь за ним.Скрипели деревья неслышно.
Качалась за окнами мгла.
И музыки не было слышно,
но музыка все же была.И некто
с рукою, воздетой
к невидимым нам небесам,
был автором музыки этой,
и он дирижировал сам.И тень его палочки жесткой,
с мелодией той в унисон,
по воле руки дирижерской
собой завершала сезон… А дальше
из сумерек дома,
из комнатной тьмы выплывал
рисунок лица молодого,
лица молодого овал.А дальше,
виднеясь нечетко
сквозь комнаты морок и дым,
темнела короткая челка
над спящим лицом молодым.Темнела, как венчик терновый,
плыла, словно лист по волнам.
Но это был замысел новый,
покуда неведомый нам.
Веселый автобус
то фыркнет, то визгнет.
Пока на Лубянку
с вокзала свезен,
в солидной
«Экономической жизни»
читаю:
«Строительный сорван сезон».
Намокла
мосполиграфская вывеска.
Погода
годится
только для рыб.
Под вывеской,
место сухое выискав,
стоят
безработные маляры.
Засохшими пальмами
высятся кисти,
им
хочется
краской обмахивать дом.
Но —
мало строек,
и фартучный хвистик
висит
обмокшим
собачьим хвостом.
В окраске фасадов
дождя перебои,
а небо
расцветкой
похоже на белку.
На солнце
сменить бы
ливней обои,
на синьку сменить бы
неба побелку!
Но кто-то
где-то
кому-то докладывал
«О перспективе,
о срыве сезона».
А эти собрались
на месяц и на́ два…
Стоят, голодая,
бездельно и сонно.
Вращали очками
по цементо-трестам,
чтоб этот обойщик
и этот маляр
пришел бы
и стал бы
об это вот место
стоять,
безработной лапой моля.
Быть может,
орудовали и вредители,
чтоб безработные
смачно и всласть
ругали в бога,
крыли в родителей
и мать,
и душу,
и время,
и власть.
Дельцов ревизуют.
Ярится перо.
Набит портфель.
Карандаш отточен.
Но нас,
и особенно маляров,
интересует
очень и очень:
быть может,
из трестов
некая знать
за это
живет
в Крыму, хорошея?
Нам очень и очень
хотелось бы знать,
кому
за срыв
надавали по шее?
Мы знаем
всё
из газетного звона,
но нас бы
другое устроило знанье:
раскрыть бы
дельцов по срывам сезона
и выгнать —
еще зимою, — заранее!
Мы знаем,
не сгинет
враз
безработица —
разрухи
с блокадой
законное чадо,
но
если
сезоны
сознательно портятся —
вредителю
нет пощады.