Острою секирой ранена береза,
По коре сребристой покатились слезы;
Ты не плачь, береза, бедная, не сетуй!
Рана не смертельна, вылечится к лету,
Будешь красоваться, листьями убрана…
Лишь больное сердце не залечит раны!
Над вершиною Хорэба
Чуть рожденная Луна,
И могучий на равнине
Рыцарь видится в броне.
Под лучом печальным светит
Крест на латах, на груди,
Паладин, в защиту вставший
За святой Ерусалим!
Едет он от Иордана,
Вдоль теченья иногда,
И в парадной и в богатой
Блещет сбруе стройный конь.
Между тем ему навстречу
Там Араб на скакуне,
Он с копьем, с кривою саблей
И с сияющим щитом.
Конь бежит, гремит оружье,
Слышит, видит паладин,
Отпустил коню он повод,
И к неверному, вперед.
И Араб уж наготове,
Жаждет славы, помнит честь,
Приложил к плечу десницу,
Ринул в смелого копье.
Полетело с быстрым свистом,
Невредим христианин,
Пролетевши мимо, наземь
Пало, дрогнула земля.
«Сдайся, Мавр,» ему кричит он,
«Ярость бешенства сдержи,
Я Ричард.» — «А что мне в этом,
Если я Абенамет?»
И в ответ ему на слово
Мечет дикий он удар,
Сталь Дамасская сверкнула
Край у шлема срезан прочь.
С гневом мощную секиру
Самодержец Англичан
Взнес, тюрбан разрублен, вместе
С мусульманской головой.
Эту тяжкую секиру —
Из носивших тяжесть лат —
И обеими руками
Не приподнял бы никто.
Тебя приветствую я снова,
Маститый старец — темный лес,
Стоящий мрачно и сурово
Под синим куполом небес. Меж тем как дни текли за днями,
Ты в грудь земли, на коей стал,
Глубоко врезался корнями
И их широко разметал. Твои стволы как исполины,
Поправ пятой постелю мхов,
Стоят, послав свои вершины
На поиск бурных облаков. Деревья сблизились как братья
И простирают всё сильней
Друг к другу мощные объятья
Своих раскинутых ветвей. Я вижу дубы, сосны, ели,
Там — зев дупла, там — мох седой,
Коры растрескавшейся щели,
И пни, и кочки под ногой. При ветре здесь витийством шума
Я упоен, а в тишине
Как величаво смотрит дума
С деревьев этих в душу мне! И в час, как солнце близ заката
И меркнет день, душа моя
Здесь дивным таинством объята
И новым чувством бытия, — И, с миром бренным, миром пыльным
Как бы навек разделена,
В союзе с миром замогильным
Здесь богу молится она, — И лес является мне храмом,
Шум листьев — гимном торжества,
Смолистый запах — фимиамом,
А сумрак — тайной божества. Спускает ночь свою завесу —
И мне мерещится тот век,
Как был родным родному лесу
Перворожденный человек. Мне грезится тот возраст мира,
Как смертный мирно почивал,
Не заходила в лес секира,
Над ним огонь не пировал. И где тот мир и та беспечность?
Вот мир с секирой и огнем,
Заботы, труд, могила, вечность…
Откуда мы? Куда идем?. Лесная тень из отдаленья
Идет, ко мне наклонена,
Как будто слово разуменья
Мне хочет высказать она, — И пробираюсь я украдкой,
Как будто встретиться боюсь
С великой жизненной разгадкой,
К которой мыслями стремлюсь; Древесных листьев сонный лепет
Робею выслушать вполне,
Боюсь понять… невольный трепет
Вдруг проникает в сердце мне. Бурлит игра воображенья,
И, как в магическом кругу,
Здесь духа тьмы и все виденья,
Сдается, вызвать я могу, — И страшно мне, как сыну праха,
Ужасно мне под этой тьмой,
Но как-то рад я чувству страха
И мне приятен ужас мой.
Когда земля была пустая,
И был безлюден Скиѳский край,
Свирелью время коротая,
Жил муж, что звался Таргитай.
Родился в мир он от Перуна
И от Днепрянки молодой,
Тогда все в мире было юно,
Но мир скучал, он был пустой.
Свирель роняла звуки в воду,
Свирель струила песни вдаль,
Но всю безлюдную природу
Безгласно стерегла печаль.
Одна Днепровская русалка
Внимала, как свирель грустна,
Ей Таргитая стало жалко,
Из вод пришла к нему она.
И родились у них три сына,
Был Липо-Ксай, и Арпо-Ксай,
И Кола-Ксай, три властелина,
Но был пустынен Скиѳский край.
И в Цветень, в месяц снов и миѳов,
В день песнеслов и в час игры,
Упали вдруг на землю Скиѳов
С небес высокие дары.
Соха, ярмо, секира, чаша,
Ниспали быстрой чередой,
Все то, чем жизнь красива наша,
И каждый дар был золотой.
Подходит старший брат, увидя,
Все это, мыслит, для меня,
Но злато, в пламенной обиде,
Оделось вскипами огня.
И так же брат подходит средний,
А злато жжет,—мол, прочь ступай,
И после всех пришел последний,
Смиренный, младший, Кола-Ксай.
Соха златая остудилась,
Раскрыла землю лезвием,
Ярмо, все в лентах, опустилось
На двух волов, что пашут днем.
Секиру в бой ведет отвага,
А в дни труда она топор,
Лишь в чаше золотая брага
Вечерний расцвечает взор.
Достигши края Амазонок,
Два старших брата взяли жен,
И смех детей их ныне звонок,
Где Волга и Ока и Дон.
А младший брат нашел подругу
Полянку, женку у межи,
И вместе с ней идет по лугу,
В венке из васильков и ржи.
Но чуть заржут за степью кони,
Звенит и стонет Скиѳский край:—
Сынам о радостях погони
Свирелит песню Таргитай.
Когда земля была пустая,
И был безлюден Скифский край,
Свирелью время коротая,
Жил муж, что звался Таргитай.
Родился в мир он от Перуна
И от Днепрянки молодой,
Тогда все в мире было юно,
Но мир скучал, он был пустой.
Свирель роняла звуки в воду,
Свирель струила песни вдаль,
Но всю безлюдную природу
Безгласно стерегла печаль.
Одна Днепровская русалка
Внимала, как свирель грустна,
Ей Таргитая стало жалко,
Из вод пришла к нему она.
И родились у них три сына.
Был Липо-Ксай, и Арпо-Ксай,
И Кола-Ксай, три властелина,
Но был пустыней Скифский край.
И в Цветень, в месяц снов и мифов,
В день песнеслов и в час игры,
Упали вдруг на землю Скифов
С небес высокие дары.
Соха, ярмо, секира, чаша,
Ниспали быстрой чередой,
Все то, чем жизнь красива наша,
И каждый дар был золотой.
Подходит старший брат, увидя,
Все это, мыслит, для меня,
Но злато, в пламенной обиде,
Оделось вскипами огня.
И так же брат подходит средний,
А злато жжет, — мол, прочь ступай,
И после всех пришел последний,
Смиренный, младший, Кола-Ксай.
Соха златая остудилась,
Раскрыла землю лезвием,
Ярмо, все в лентах, опустилось
На двух волов, что пашут днем.
Секиру в бой ведет отвага,
А в дни труда она топор,
Лишь в чаше золотая брага
Вечерний расцвечает взор.
Достигши края Амазонок,
Два старших брата взяли жен,
И смех детей их ныне звонок,
Где Волга и Ока и Дон.
А младший брат нашел подругу
Полянку, женку у межи,
И вместе с ней идет по лугу,
В венке из васильков и ржи.
Но чуть заржут за степью кони,
Звенит и стонет Скифский край:
Сынам о радостях погони
Свирелит песню Таргитай.
Над Римом царствовал Траян,
И славил Рим его правленье,
А на смиренных христиан
Возникло новое гоненье,
И вот — седого старика
Схватили; казнь его близка,
Он служит сам себе уликой:
Всё крест творит рукою он,
Когда на суд уж приведен
К богам империи великой.
Вот, говорят ему, наш храм
И жертвенник! Пред сим кумиром
Зажги обычный фимиам —
И будешь жив отпущен с миром.
«Нет, — отвечает, — не склонюсь
Пред вашим идолом главою
И от Христа не отрекусь;
Умру, но с верою живою!
Прочь, искушенье ада! Прочь,
Соблазна демонские сети!»
Вотще хотят жена и дети
Его упорство превозмочь,
И заливаются слезами,
И вопиют они, скорбя:
«Склонись — и жить останься с нами!
Ведь мы погибнем без тебя».
Не увлекаясь их речами,
Глух на родные голоса,
Стоит он, впалыми очами
Спокойно глядя в небеса.
Его чужие сожалеют,
О нем язычники скорбят,
Секиры ликторов коснеют
И делом казни не спешат.
Он был так добр! — Ему вполслуха
Толпа жужжит и вторит глухо:
«Склонись! Обряд лишь соверши —
Обряд! Исполни эту меру,
А там — какую хочешь веру
Питай во глубине души!»
— «Нет, — возразил он, — с мыслью дружны
Слова и действия мои:
На грудь кладу я крест наружный,
Зане я крест несу в груди.
Нет! Тот, кому в составе целом
Я предан весь душой и телом,
Учитель мой, Спаситель мой,
Мне завещал бороться с тьмой
Притворства, лжи и лицемерья.
Я — христианин; смерть мне — пир, —
И я у райского преддверья
Стою средь поднятых секир.
Тот обречен навеки аду,
Злой раб — не христианин тот,
Кто служит мертвому обряду
И с жертвой к идолу идет.
Приди, о смерть! » — И без боязни
Приял он муку смертной казни,
И, видя, как он умирал,
Как ясный взор его сиял
В последний миг надеждой смелой, —
Иной язычник закоснелый
Уже креститься замышлял.
А мы так много в сердце носим
Вседневной лжи, лукавой тьмы —
И никогда себя не спросим:
О люди! христиане ль мы?
Творя условные обряды,
Мы вдруг, за несколько монет,
Ото всего отречься рады,
Зане в нас убежденья нет,
И там, где правда просит дани
Во славу божьего креста,
У нас язык прилип к гортани
И сжаты хитрые уста.
1
В те времена, когда вампир
Питался кровию моей,
Когда свобода, мой кумир,
Узнала ужасы цепей;
Когда, поверженный во мгле,
С клеймом проклятья на челе,
В последний раз на страшный бой,
На беспощадную борьбу,
Пылая местью роковой,
Я вызывал свою судьбу;
Когда, сурова и грозна,
Секиру тяжкую она
Уже подяла надо мной —
И разлетелся бы мой щит,
Как вал девятый и седой,
Ударясь смело о гранит;
Когда в печальной тишине
Я лютой битвы ожидал, —
Тогда как вестник мира мне
Ты неожиданно предстал!
Мою бунтующую кровь
С умом мятежным помирил
И в душу мрачную любовь
К постыдной жизни водворил…
Так солнца ясного лицо
Рассеивает ночи тень,
Так узнику в великий день
Даруют красное яйцо!
2
Всему в природе есть закон:
Луна сменяется луной,
И годы мчит река времен
Невозвратимою волной!
Лучи обманчивых надежд
Еще горят во тьме ночей…
Моя судьба — то иногда
Мне улыбнется вдалеке,
То, как знакомая мечта,
Опять с секирою в руке
И опершись на эшафот,
Мне безотрадно предстает…
Тоска, отчаянье и грусть
Мрачат лазурный небосклон
Певца, который наизусть
Врагом и другом затвержен…
Безмолвен, мрачен и угрюм,
Я дань бесславию плачу
И, в вечном вихре черных дум,
Оковы тяжкие влачу!..
Лишь ты один меня постиг…
Кому, скажи, как не тебе,
Знаком в убийственной судьбе
Прямой души моей язык?..
Не ты ль один моих страстей
Прочел заветную скрижаль
И разгадал, быть может, в ней
Туманной будущности даль?
Не ты ли дикий каземат
Преобразил, волшебник мой,
В цветник приятный и живой,
В весенний скромный вертоград?
3
И пронеслося много лет
С тех пор, когда явился ты,
Как животворный тихий свет
Ко мне, в обитель темноты…
И где воинственный Кавказ
С его суровой красотой,
Где я с унылою мечтой
Бродил, страдал, но не угас!
Где дни отрады, новых мук,
Страданий новых и разлук,
Минуты дружеских бесед,
Порывы бешеных страстей
И все и все?.. Их больше нет,
Они лишь в памяти моей.
Но сам я здесь, опять с тобой,
С тобою, верный, милый друг,
Как гул протяжный, тихий звук
Иль эхо с арфой золотой!..
I
Гудит Москва. Народ толпами
К заставе хлынул, как волна,
Вооруженными стрельцами
Вся улица запружена.
А за заставой зеленеют
Цветами яркими луга,
Колеблясь, волны ржи желтеют,
Реки чернеют берега…
Дорога серой полосою
Играет змейкой между нив,
Окружена живой толпою
Высоких придорожных ив.
А по дороге пыль клубится
И что-то движется вдали:
Казак припал к коню и мчится,
Конь чуть касается земли.
— Везем, встречайте честью гостя.
Готовьте два столба ему,
Земли немного на погосте,
Да попросторнее тюрьму.
Везем!
И вот уж у заставы
Красивых всадников отряд,
Они в пыли, их пики ржавы,
Пищали за спиной висят. Везут телегу.
Палачами окружена телега та,
На ней прикованы цепями
Сидят два молодца. Уста
У них сомкнуты, грустны лица,
В глазах то злоба, то туман…
Не так к тебе, Москва-столица,
Мечтал приехать атаман
Низовой вольницы! Со славой,
С победой думал он войти,
Не к плахе грозной и кровавой
Мечтал он голову нести!
Не зная неудач и страха,
Не охладивши сердца жар,
Мечтал он сам вести на плаху
Дьяков московских и бояр.
Мечтал, а сделалось другое,
Как вора, Разина везут,
И перед ним встает былое,
Картины прошлого бегут:
Вот берега родного Дона…
Отец замученный… Жена…
Вот Русь, народ… Мольбы и стона
Полна несчастная страна…
Монах угрюмый и высокий,
Блестит его орлиный взор…
Вот Волги-матушки широкой
И моря Каспия простор…
Его ватага удалая —
Поволжья бурная гроза…
И персиянка молодая,
Она пред ним… Ее глаза
Полны слезой, полны любовью,
Полны восторженной мечты…
Вот руки, облитые кровью, —
И нет на свете красоты!
А там все виселицы, битвы,
Пожаров беспощадных чад,
Убийства в поле, у молитвы,
В бою… Вон висельников ряд
На Волге, на степных курганах,
В покрытых пеплом городах,
В расшитых золотом кафтанах,
В цветных боярских сапогах…
Под Астраханью бой жестокий…
Враг убежал, разбитый в прах…
А вот он ночью, одинокий,
В тюрьме, закованный в цепях…
И надо всем Степан смеется,
И казнь, и пытки — ничего.
Одним лишь больно сердце бьется:
Свои же выдали его.
II
Утро ясно встает над Москвою,
Солнце ярко кресты золотит,
А народ еще с ночи толпою
К Красной площади, к казни спешит.
Чу, везут! Взволновалась столица,
Вся толпа колыхнула волной,
Зачернелась над ней колесница
С перекладиной, с цепью стальной…
Атаман и разбойник мятежный
Гордо встал у столба впереди.
Он в рубахе одет белоснежной,
Крест горит на широкой груди.
Рядом с ним и устал, и взволнован,
Не высок, но плечист и сутул,
На цепи на железной прикован,
Фрол идет, удалой эсаул;
Брат любимый, рука атамана,
Всей душой он был предан ему
И, узнав, что забрали Степана,
Сам охотно явился в тюрьму.
А на черном, высоком помосте
Дьяк, с дрожащей бумагой в руках,
Ожидает желанного гостя,
На лице его злоба и страх,
И дождался. На помост высокий
Разин с Фролкой спокойно идет,
Мирно колокол где-то далекий
Православных молиться зовет;
Тихо дальние тянутся звуки,
А народ недвижимый стоит:
Кровожадный, ждет Разина муки —
Час молитвы для казни забыт…
Подошли. Расковали Степана,
Он кого-то глазами искал…
Перед взором бойца-атамана,
Словно лист, весь народ задрожал.
Дьяк указ «про несказанны вины»
Прочитал, взял бумагу в карман,
И к Степану с секирою длинной
Кат пришел… Не дрогнул атаман;
А палач и жесток и ужасен,
Ноздри вырваны, нет и ушей,
Глаз один весь кровавый был красен, —
По сложенью медведя сильней.
Взял он за руку грозного ката
И, промолвив, поник головой:
— Перед смертью прими ты за брата,
Поменяйся крестом ты со мной.
На глазу палача одиноком
Бриллиантик слезы заблистал, —
Человек тот о прошлом далеком,
Может быть, в этот миг вспоминал…
Жил и он ведь, как добрые люди,
Не была его домом тюрьма,
А потом уж коснулося груди,
Раскалённое жало клейма,
А потом ему уши рубили,
Рвали ноздри, ременным кнутом
Чуть до смерти его не забили
И заставили быть палачом.
Омочив свои щеки слезами,
Подал крест атаман ему свой —
И враги поменялись крестами…
— Братья! шепот стоял над толпой…
Обнялися ужасные братья,
Да, такой не бывало родни,
А какие-то были объятья —
Задушили б медведя они!
На восток горячо помолился
Атаман, полный воли и сил,
И народу кругом поклонился:
— Православные, в чем согрубил,
Все простите, виновен не мало,
Кат за дело Степана казнит,
Виноват я… В ответ прозвучало:
— Мы прощаем и бог тя простит!..
Поклонился и к крашеной плахе
Подошел своей смелой стопой,
Расстегнул белый ворот рубахи, Лег…
Накрыли Степана доской.
— Что ж, руби! Злобно дьяк обратился,
Али дело забыл свое кат?
— Не могу бить родных — не рядился,
Мне Степан по кресту теперь брат,
Не могу! И секира упала,
По помосту гремя и стуча.
Тут народ подивился немало…
Дьяк другого позвал палача.
Новый кат топором размахнулся,
И рука откатилася прочь.
Дрогнул помост, народ ужаснулся…
Хоть бы стон! Лишь глаза, словно ночь,
Черным блеском кого-то искали
Близ помоста и сзади вдали…
Яркой радостью вдруг засверкали,
Знать, желанные очи нашли!
Но не вынес той казни Степана,
Этих мук, эсаул его Фрол,
Как упала рука атамана,
Закричал он, испуган и зол…
Вдруг глаза непрогляднее мрака
Посмотрели на Фролку. Он стих.
Крикнул Стенька:
— Молчи ты, собака!
И нога отлетела в тот миг.
Все секира быстрее блистает,
Нет ноги и другой нет руки,
Голова по помосту мелькает,
Тело Разина рубят в куски.
Изрубили за ним эсаула,
На кол головы их отнесли,
А в толпе среди шума и гула
Слышно — женщина плачет вдали.
Вот ее-то своими глазами
Атаман меж народа искал,
Поцелуй огневыми очами
Перед смертью он ей посылал.
Оттого умирал он счастливый,
Что напомнил ему ее взор,
Дон далекий, родимые нивы,
Волги-матушки вольный простор,
Все походы его боевые,
Где он сам никого не щадил,
Оставлял города огневые,
Воевод ненавистных казнил…