Что седина! Я знаю полдень смерти —
Звонарь блаженный звоном изойдет,
Не раскачнув земли глухого сердца,
И виночерпий чаши не дольет.Молю, — о ненависть, пребудь на страже!
Среди камней и рубенсовских тел
Пошли и мне неслыханную тяжесть.
Чтоб я второй земли не захотел.
Сединой виски покрылись, голова белеет снегом,
И в зубах я чую старость, — молодые годы, где вы?
Не надолго пить осталось из отрадной чаши жизни;
Из очей росятся слезы: не дает покоя Тартар,
Ах, ужасен мрак Аида, многотруден спуск подземный;
А кто раз туда спустился — на возврат оставь надежды!
Ты у камина, склонив седины? ,
Слушаешь сказки в стихах.
Мы за тобою — незримые сны
Чертим узор на стенах
Дочь твоя — в креслах — весны розовей,
Строже вечерних теней.
Мы никогда не стучали при ней,
Мы не шалили при ней.
Как у тебя хорошо и светло —
Нам за стеною темно…
Дай пошалим, постучимся в стекло,
Дай-ка — забьемся в окно!
Скажешь ты, тихо подняв седины
«Стукнуло где-то, дружок?»
Дочка твоя, что румяней весны,
Скажет: «Там серый зверок»1 ноября 1903
Золото моих волос
Тихо переходит в седость.
— Не жалейте! Всё сбылось,
Всё в груди слилось и спелось.
Спелось — как вся даль слилась
В стонущей трубе окрайны.
Господи! Душа сбылась:
Умысел твой самый тайный.
* * *
Несгорающую соль
Дум моих — ужели пепел
Фениксов отдам за смоль
Временных великолепий?
Да и ты посеребрел,
Спутник мой! К громам и дымам,
К молодым сединам дел —
Дум моих причти седины.
Горделивый златоцвет,
Роскошью своей не чванствуй:
Молодым сединам бед
Лавр пристал — и дуб гражданский.
Заснувший дом. Один, во мгле
Прошел с зажженною лучиною.
На бледном, мертвенном челе
Глухая скорбь легла морщиною.Поджег бумаги. Огонек
Заползал синей, жгучей пчелкою.
Он запер двери на замок,
Объятый тьмой студеной, колкою.Команда в полночь пролетит
Над мостовой сырой и тряскою; —
И факел странно зачадит
Над золотой, сверкнувшей каскою.Вот затянуло серп луны.
Хрустальные стрекочут градины.
Из белоструйной седины
Глядят чернеющие впадины.Седины бьются на челе.
Проходит улицей пустынною…
На каланче в туманной мгле
Взвивается звезда рубинная.
В седину — висок,
В колею — солдат,
— Небо! — морем в тебя окрашиваюсь.
Как на каждый слог —
Что на тайный взгляд
Оборачиваюсь,
Охорашиваюсь.
В перестрелку — скиф,
В христопляску — хлыст,
— Море! — небом в тебя отваживаюсь.
Как на каждый стих —
Что на тайный свист
Останавливаюсь,
Настораживаюсь.
В каждой строчке: стой!
В каждой точке — клад.
— Око! — светом в тебя расслаиваюсь,
Расхожусь. Тоской
На гитарный лад
Перестраиваюсь,
Перекраиваюсь.
Не в пуху — в пере
Лебедином — брак!
Браки розные есть, разные есть!
Как на знак тире —
Что на тайный знак
Брови вздрагивают —
Заподазриваешь?
Не в чаю спитом
Славы — дух мой креп.
И казна моя — немалая есть!
Под твоим перстом
Что Господень хлеб
Перемалываюсь,
Переламываюсь.
Вечер пал на плечи смуглых пашен
Тишиной березовой весны.
Стала жизнь невозвратимо нашей,
И хотелось жить до седины.
Ветер пел, тревожился осинник
И на луг просеялась роса.
Сник закат за медленные сини,
За глухие смутные леса.
Час в любовь струился тишиною,
Жизнью теплой налилась ладонь.
С той весны ты сделалась женою,
И с тобой мы через жизнь идем.
Верим мы глазам и думам нашим,
Радуемся жить до седины.
Вечер пал на плечи смуглых пашен
Тишиной березовой весны.
Было дружбой, стало службой,
Бог с тобою, брат мой волк!
Подыхает наша дружба:
Я тебе не дар, а долг!
Заедай верстою вёрсту,
Отсылай версту к версте!
Перегладила по шёрстке, —
Стосковался по тоске!
Не взвожу тебя в злодеи, —
Не твоя вина — мой грех:
Ненасытностью своею
Перекармливаю всех!
Чем на вас с кремнём — огнивом
В лес ходить — как Бог судил, —
К одному бабьё ревниво:
Чтобы лап не остудил.
Удержать — перстом не двину:
Перст — не шест, а лес велик.
Уноси свои седины,
Бог с тобою, брат мой клык!
Прощевай, седая шкура!
И во сне не вспомяну!
Новая найдется дура —
Верить в волчью седину.
А. К.
Мне уходить из жизни —
С поля боя…
И что в предсмертном
Повидаю сне,
В последний миг
Склонится кто — ко мне?
Кем сердце успокоится? —
Тобою,
Твоею сединою голубою,
Прищуром глаз,
Улыбкою родною…
Я б с радостью покинула
Земное
Постылое прибежище свое,
Когда бы верила
В другое бытие —
Во встречу душ…
Лишили этой веры,
Сожгли как инквизиторы,
Дотла…
День за окном
Больной, угрюмый, серый,
Московский снег
Порхает как зола…
И все-таки я верю,
Что ко мне
Ты вдруг придешь
В предсмертном полусне, —
Что сердце успокоится
Тобою,
Твоею сединою голубою,
Что общим домом
Станет нам могила,
В которой я
Тебя похоронила…
Болезнь, седины, труп,
Три вечныя пятна
Для видящаго Муни.
Яд в меде нежных губ,
С расщелиной Весна,
Декабрь—уже в Июне.
Но мне болезнь и боль
Есть огненный исход,
Кремнистый путь познанья.
Неволишь, так неволь,
Крылатым есть полет,
Лечу, мне нет изгнанья.
И седина есть снег,
И старость—замок дней,
Где пол и стены льдяны.
Минут там ровен бег,
Там радуга огней,
Там радости румяны.
И труп, чужой, родной—
Тоска, но лишь на миг,
И снова—до свиданья.
А если это мой,—
Свободу я постиг,
Вновь—светлое скитанье.
И трем богам молясь,
Я засветил огонь
Пред Брамой, Вишну, Сивой.
И мраку каждый час
Пою: „Меня не тронь.
Я вольный и красивый.“
О приятное приятство!
Ти даюсь сама я в власть,
Всё в тебе я зрю изрядство,
Тщусь сама ся дать, ах! в страсть.
Я таилася не ложно,
Но, однак, открылась ти.
Весь мой дух за невозможно
Ставит пламени уйти.О, восхить его, восхити
Больш еще, любви божок.
Станем друг друга любити,
О мой слатенький дружок!
Прочь от мя ушла свобода,
Мой сбег с ней прочь, о! и нрав.
Прочь, любовная невзгода,
О любезный, будь мой здрав.Как синицы-птички нежно
Между любятся собой,
Их любовь как с счастьем смежно
В драгости живет самой;
В летах так с тобой мы красных,
И седин мы до своих,
И в сединах желтоясных,
В мыслях станем жить одних.Мне зело ты преприятен
И зело, ах! мя зажег.
Твой ли жар уж весь понятен,
В том ти сердце вот в залог.
Ты ж не страждь уж больш так ныне,
Утирая милу бровь,
Будь всегда всё в благостыне,
Бречь, о, станем, ах, любовь!
Посвящается редакции «Куриного эха»И журналов и газет.
Помогал ему создатель
Много, много лет.Дарованьем и трудами
(Не своими, а других)
Слыл он меж откупщиками
Из передовых.Сам с осанкой благородной,
В собственном большом дому
Собирал он ежегодно
С нищих денег тьму.Злу он просто был грозою,
Прославлял одно добро…
Вдруг толкнися с сединою
Бес ему в ребро.И, как Лермонтова Демон,
Старцу шепчет день и ночь…
(Кто-то видел, вкрался чем он,
Ну, его не гонят прочь!)Бес
Ты мудрец, и сед твой волос, —
Не к лицу тебе мечты, —
Ты запой на новый голос… Старец
Но скажи, кто ты? Бес
Я журналов покровитель.
Без меня вы — прожились,
Вы без денег убедите ль? Старец
(в сторону)
Дух гордыни, провались! (Громко)
Гм! Не Лермонтова Демон,
Вижу, ты! Покойник был
(Хоть помянут будь не тем он)
Юношеский пыл.
Он-то мне Ледрю-Ролена
Некогда всучил… Бес
(в сторону)
То-то не было полена —
Я бы проучил! Старец
(продолжая)
Но теперь с Ледрю-Роленом
Баста! вышел весь!
Твой я, Демон, новым пленом
Я горжуся днесь! Рек — и заключил издатель:
«Се настал прогресс:
И отступится создатель,
Так поможет бес!»
Болезнь, седины, труп,
Три вечные пятна
Для видящего Муни.
Яд в меде нежных губ,
С расщелиной Весна,
Декабрь — уже в Июне.
Но мне болезнь и боль
Есть огненный исход,
Кремнистый путь познанья.
Неволишь, так неволь,
Крылатым есть полет,
Лечу, мне нет изгнанья.
И седина есть снег,
И старость — замок дней,
Где пол и стены льдяны.
Минут там ровен бег,
Там радуга огней,
Там радости румяны.
И труп, чужой, родной —
Тоска, но лишь на миг,
И снова — до свиданья.
А если это мой, —
Свободу я постиг,
Вновь — светлое скитанье.
И трем богам молясь,
Я засветил огонь
Пред Брамой, Вишну, Сивой.
И мраку каждый час
Пою: «Меня не тронь.
Я вольный и красивый.»
1Куда ни глянет
Ребенок в детстве,
Кивая, встанет
Прообраз бедствий.А кто-то, древний,
Полночью душной
Окрест в деревни
Зарницы точит —Струей воздушной
В окно бормочет: «В моем далеком
Краю истают
Годины.Кипя, слетают
Потоком
Мои седины: Несут, бросают
Туда:
Слетают
Года —Туда, в стремнины…»
Слетают весны.
Слетают зимы.
Вскипают сосны.Ты кто, родимый? — «Я — время…»2Много ему, родненькому, лет:
Волосы седые, как у тучек.Здравствуй, дед!
— Здравствуй, внучек! — Хочешь, дам тебе цветок:
Заплету лазуревый венок.Аукается да смеется,
Да за внучком, шамкая, плетется.Он ли утречком румяным — нам клюкою не грозит?
Он ли ноченькою темной под окошком не стучит.Хата его кривенькая с краю:
Прохожу — боюсь: чего — не знаю.3Как токи бури,
Летят годины.Подкосит ноги
Старик и сбросит
В овраг глубокий,
Не спросит.
Власы в лазури —
Как туч седины.Не серп двурогий —
Коса взлетела
И косит.Уносит зимы.
Уносит весны.
Уносит лето.С косой воздетой
Укрылся в дымы:
Летит, покрытый
Туманным мохом.Коси, коси ты, —
Коси ты,
Старик родимый! Паду со вздохом
Под куст ракиты.4Пусть жизни бремя
(Как тьмой объяты)
Нам путь означит, А Время,
Старик косматый,
Над нами плачет.Несутся весны.
Несутся зимы.Коси, коси ты, —
Коси ты,
Старик родимый!
И будет жизнь не в жизнь и радость мне не в радость,
Когда я дни свои безвестно перечту
И столь веселым мне блистающую младость,
С надеждами, с тоской оставлю, как мечту.
Когда, как низкий лжец, но сединой почтенный,
Я устыжусь седин, я устыжусь тебя,
Мой друг, вожатый мой в страну, где ослепленный,
Могу, как Фаэтон, я посрамить себя;
Когда о будущем мечтаний прежних сладость
Не усладит меня, а будет мне в укор
И светлый, гаснущим и робким взглянет взор, —
Тогда и жизнь не в жизнь и младость мне не в младость!
И будет жизнь не в жизнь и младость мне не в младость,
Когда души моей любовь не озарит
И сотворенная мне в счастие и радость,
Не принесет мне их, а сердце отравит.
Когда младой груди я видел трепетанье,
Уст слышал поцелуй, ловил желанья глаз,
И не завидуя, счастливый в ожиданье,
Когда, измученный, не буду знать я вас, —
Тогда к чему мне жизнь, к чему мне в жизни младость,
И в младости зачем восторги и мечты?
Я для того ль срывал их вешние цветы,
Чтоб жизнь была не в жизнь и радость мне не в радость?
Ты отцветешь, подруга дорогая,
Ты отцветешь… твой верный друг умрет…
Несется быстро стрелка роковая,
И скоро мне последний час пробьет.
Переживи меня, моя подруга,
Но памяти моей не изменяй —
И, кроткою старушкой, песни друга
У камелька тихонько напевай.
А юноши по шелковым сединам
Найдут следы минувшей красоты
И робко спросят: «Бабушка, скажи нам,
Кто был твой друг? О ком так плачешь ты?»
Как я любил тебя, моя подруга,
Как ревновал, ты все им передай —
И, кроткою старушкой, песни друга
У камелька тихонько напевай.
И на вопрос: «В нем чувства было много?»
«Он был мне друг», — ты скажешь без стыда.
«Он в жизни зла не сделал никакого?»
Ты с гордостью ответишь: «Никогда!»
Как про любовь к тебе, моя подруга,
Он песни пел, ты все им передай —
И, кроткою старушкой, песни друга
У камелька тихонько напевай.
Над Францией со мной лила ты слезы.
Поведай тем, кто нам идет вослед,
Что друг твой слал и в ясный день и в грозы
Своей стране улыбку и привет.
Напомни им, как яростная вьюга
Обрушилась на наш несчастный край, —
И, кроткою старушкой, песни друга
У камелька тихонько напевай!
Когда к тебе, покрытой сединами,
Знакомой славы донесется след,
Твоя рука дрожащая цветами
Весенними украсит мой портрет.
Туда, в тот мир невидимый, подруга,
Где мы сойдемся, взоры обращай —
И, кроткою старушкой, песни друга
У камелька тихонько напевай.
Уже стесненные ахейскими полками,
Чертога царского толпяся пред вратами,
Трояне, гнанные жестокостью богов,
С трудом спасалися от яростных врагов,
И бедственный Приам, прозрев свою кончину,
Готовился как царь на лютую судьбину:
Он, ветхий шлем прияв, и щит, и ржавый меч,
Явился воружен, чтоб мертв во брани лечь.
Тогда Гекуба, зря на смерть его идуща,
«Куда стремишься ты? — рекла, слез ток лиюща,—
Надежды боле нет, и Гектор ныне сам
Из ночи гробовой предстал бы тщетно нам;
Приближься к олтарю, он будет нам защитой».
Рекла, и Трои царь, сединами покрытый,
Призывным тем словам супруги вняв своей,
Сложил тяжелый шлем и стал среди детей,
«О боги! — рек Приам, несчастный, со слезами,—
Довольно ли гоним на старости я вами?
Но для себя от вас я милости не жду:
Спасите чад моих — и с миром в гроб сойду».
Вдруг младший сын его, от Пирра пораженный,
Полит, при сйх словах бежит окровавленный
И, сил лишась, падет к подножью олтаря.
Гекуба, пред собой сей труп кровавый зря,
В обятья дочерей без чувствий упадает,
И с ними весь чертог отчаянно рыдает,
Один Приам без слез, но, к Пирру обратясь:
«Неистовый, — он рек, —богов не убоясь,
Ты сына кровию покрыл мою седину.
Да боги отомстят Политову кончину!
Ты не Ахиллов сын: он жалобам внимал,
Он тело Гектора мне, скорбному, отдал;
Но ты, о лютый зверь, ты кровию несытый,
Убийство чтил одно за подвиг знаменитый.
О, сколь, узрев тебя, стыдился бы Ахилл!»
Скончал и копие во Пирра устремил;
Но старческой удар направлен был рукою,
Ослабло острие пред медною бронею,
Блестящий лишь доспех, сотрясшись, зазвенел.
Тогда у Пирра гнев жестокий воскипел:
«Иди, — он отвечал, — во мрачную могилу,
И там поведай ты великому Ахиллу,
Что сына гнусного сей породил герой;
Но прежде смерть прими…» и зверскою рукой
Взяв старцевы власы, другою меч взнесенный,
Сразил и из груди извлек окровавленный.
Приам же с твердостью, достойною царя,
Длань бледную с трудом подяв до олтаря,
И тщась его обнять слабеющей рукою,
Со вздохом пал, воззрев на рдеющую Трою.
(Посвящ<ается> редакции
«Куриного эха»)
Жил да был себе издатель
И журналов и газет,
Помогал ему Создатель
Много, много лет.
Дарованьем и трудами
(Не своими, а других)
Слыл он меж откупщиками
Из передовых.
Сам с осанкой благородной,
В собственном большом дому
Собирал он ежегодно
С нищих денег тьму.
Злу он просто был грозою,
Прославлял одно добро…
Вдруг, толкнися с сединою
Бес ему в ребро.
И, как Лермонтова Демон,
Старцу шепчет день и ночь…
(Кто-то видел, вкрался чем он —
Ну, его не гонят прочь!)
Бес
Ты мудрец, и сед твой волос,—
Не к лицу тебе мечты,—
Ты запой на новый голос…
Старец
Но скажи, кто ты?
Бес
Я журналов покровитель.
Без меня вы — прожились.
Вы без денег убедите ль?
Старец
(в сторону)
Дух гордыни, провались!
( громко )
Гм! Не Лермонтова Демон,
Вижу, ты! Покойник был
(Хоть помянут будь не тем он)
Юношеский пыл.
Он-то мне Ледрю-Роллена
Некогда всучил…
Бес
(в сторону)
То-то не было полена —
Я бы проучил!
Старец
(продолжая)
Но теперь с Ледрю-Ролленом —
Баста! вышел весь!
Твой я, Демон! новым пленом
Я горжуся днесь!
Рек — и заключил издатель:
«Се настал прогресс:
И отступится Создатель,
Так поможет бес!»
Будет вечер — тихо и сурово
О военной юности своей
Ты расскажешь комсомольцам новым —
Сыновьям и детям сыновей.
С жадностью засмотрятся ребята
На твое солдатское лицо,
Так же, как и ты смотрел когда-то
На седых буденновских бойцов.
И с прекрасной завистью, с порывом
Тем, которым юные живут,
Назовут они тебя счастливым,
Сотни раз героем назовут.
И, окинув памятью ревнивой
Не часы, а весь поток борьбы,
Ты ответишь:
— Да, я был счастливым.
Я героем в молодости был.
Наша молодость была не длинной,
Покрывалась ранней сединой.
Нашу молодость рвало на минах,
Заливало таллинской водой.
Наша молодость неслась тараном —
Сокрушить германский самолет.
Чтоб огонь ослабить ураганный —
Падала на вражий пулемет.
Прямо сердцем дуло прикрывая,
Падала, чтоб Армия прошла…
Страшная, неистовая, злая —
Вот какая молодость была.
А любовь — любовь зимою адской,
Той зимой, в осаде, на Неве,
Где невесты наши ленинградские
Были не похожи на невест—
Лица их — темней свинцовой пыли,
Руки — тоньше, суше тростника…
Как мы их жалели,
как любили.
Как молились им издалека.
Это их сердца неугасимые
Нам светили в холоде, во мгле.
Не было невест еще любимее,
Не было красивей на земле.
…И под старость, юность вспоминая,
— Возвратись ко мне, — проговорю.—
Возвратись ко мне опять такая,
Я такую трижды повторю.
Повторю со всем страданьем нашим,
С той любовью, с тою сединой,
Яростную, горькую, бесстрашную
Молодость, крещенную войной.
Старый комедиант
Вот занавес подняли с шумом.
Явился фигляр на подмостках;
Лицо нарумянено густо,
И пестрый костюм его в блестках.
Старик с головой поседевшей,
Достоин он слез, а не смеху!
В могилу глядишь ты, а должен
Ломаться толпе на потеху!
И хохот ее—это хохот
Над близким концом человека,
Над бедной его сединою—
Награда печального века.
Все—даже и милое сердцу—
С летами старик забывает;
А бедный фигляр всяким вздором,
Кряхтя, себе мозг набивает.
В прощальный лишь миг приподымет
Старик одряхлевшие руки,
Когда вкруг него, на коленях,
Стоят его дети и внуки.
Без устали руки фигляра
Бьют в такт пустозвонным куплетам,
И сколько усилий, чтоб вызвать
У зрителей хохот при этом!
Болят твои старые кости,
И тело кривляться устало,
Не прочь ты заплакать, пожалуй,
Лишь только б толпа хохотала!
Старик опускается в кресло.
«Ага! Это лени поблажка!—
В толпе восклицают со смехом.—
Знать, любит покой старикашка!»
И голосом слабым, беззвучным
Он свой монолог начинает;
Ворчанье кругом: «Видно, роли
Фигляр хорошенько не знает!»
Он тише и тише бормочет;
Нет связи в речах и значенья,
И вдруг, не докончивши слова,
Замолк и сидит без движенья.
Звенит колокольчик за сценой:
То слышится звон погребальный!
Толпа недовольная свищет:
То плач над умершим прощальный!
Душа старика отлетела—
И только густые румяна
По-прежнему лгали; но тщетно:
Никто уж не верил обману.
Как надпись на камне могильном,
Они на лице говорили,
Что ложь и притворство уделом
Фигляра несчастного были.
Дерев намалеванных ветки
Не будут шуметь над могилой,
И месяц, напитанный маслом,
Над ней не засветит уныло.
Когда старика обступили,
Из труппы вдруг голос раздался:
«Тот честный боец, кто с оружьем
На поле сраженья остался!»
Лавровый венок из бумаги,
Измятый, засаленный, старый,
Как древняя муза, служанка
Кладет на седины фигляра.
Снести бедняка на кладбище
Носильщиков двух подрядили;
Никто не смеялся, не плакал,
Когда его в землю зарыли.
Вот занавес подняли с шумом:
Явился фигляр на подмостках;
Лицо нарумянено густо,
И пестрый костюм его в блестках.
Старик с головой поседевшей!
Достоин ты слез — а не смеху.
В могилу глядишь ты — а должен
Ломаться толпе на потеху.
И хохот ея, этот хохот,
Над близким концом человека —
Над бедной его сединою,
Награда печальнаго века!
Все, — даже и милое сердцу,
С летами старик забывает.
А бедный фигляр — всяким вздором
Кряхтя, себе мозг набивает.
В прощальный лишь миг приподымет
Старик одряхлевшия руки,
Когда вкруг него — на коленях,
Стоят его дети и внуки.
Без устали руки фигляра
Бьют в такт пустозвонным куплетам.
И сколько усилий — чтоб вызвать
У зрителей хохот при этом!
Болят твои старыя кости!
И тело кривляться устало…
Не прочь ты заплакать пожалуй,
Лишь только б толпа хохотала…
Старик опускается в кресло.
— Ага! Это лени поблажка!
В толпе восклицают со смехом.
Знать любит покой старикашка,
И голосом слабым, беззвучным
Он свой монолог начинает…
Ворчанье кругом… Видно роли
Фигляр хорошенько не знает.
Он тише и тише бормочет.
Нет связи в речах и значенья…
И вдруг, не докончивши слова —
Замолк и сидит без движенья.
Звенит колокольчик за сценой.
То слышится звон погребальный!
Толпа недовольная свищет…
То плач над умершим прощальный!..
Душа старика отлетела…
И только густыя румяна
Попрежнему лгали; но тщетно!
Никто ужь не верил обману.
Как надпись на камне могильном,
Оне на лице — говорили —
Что ложь и притворство уделом
Фигляра несчастнаго были!
Дерев намалеванных ветви —
Не будут шуметь над могилой!
И месяц напитанный маслом —
Над ней не засветит уныло.
Когда старика обступили,
Из труппы вдруг голос раздался:
Тот честный боец — кто с оружьем
На поле сраженья остался!
Лавровый венок из бумаги,
Измятый, засаленный, старый,
Как древняя муза — служанка
Кладет на седины фигляра.
Снести бедняка на кладбище
Носильщиков двух подрядили…
Никто не смеялся, — не плакал,
Когда его в землю зарыли…
О вождь Славян, дерзнут ли робки струны
Тебе хвалу в сей славный час бряцать?
Везде гремят отмщения перуны,
И мчится враг, стыдом покрытый, вспять,
И с Россом мир тебе рукоплескает!..
Кто пенью струн средь плесков сих внимает?
Но как молчать? Я сердцем Славянин!
Я зрел, как ты, впреди своих дружин,
В кругу вождей, сопутствуем громами,
Как Божий гнев, шел грозно за врагами.
Со всех сторон дымились небеса;
Окрест земля от громов колебалась...
Сколь мысль моя тогда воспламенялась!
Сколь дивная являлась мне краса!
О старец-вождь! я мнил, что над тобою
Тогда сам Рок невидимый летел;
Что был сокрыт вселенныя предел
В твоей главе, венчанной сединою.
Закон судьбы для нас неизясним.
Надменный сей не ею ль был храним?
Вотще пески ливийские пылали —
Он путь открыл среди песчаных волн;
Вотще враги пучину осаждали —
Его промчал безвредно легкий челн;
Ступил на брег — в руке его корона;
Уж хищный взор с похищенного трона
Вселенную в неволю оковал;
Уж он царей-рабов своих созвал...
И восстают могущие тевтоны,
Достойные Арминия сыны;
Неаполь, Рим сбирают легионы;
Богемец, венгр, саксон ополчены;
И стали в строй изменники сарматы;
Им нет числа; дружины их крылаты;
И норд и юг поток сей наводнил!
Вождю вослед, а вождь их за звездою,
Идут, летят — уж все под их стопою,
Уж Росс главу под низкий мир склонил...
О замыслы! о неба суд ужасный!
О хищный враг!.. и труд толиких лет,
И трупами устланный путь побед,
И мощь, и злость, и козни — все напрасно!
Здесь грозная Судьба его ждала;
Она успех на то ему дала,
Чтоб старец наш славней его низринул.
Хвала, наш вождь! Едва дружины двинул —
Уж хищных рать стремглав бежит назад;
Их гонит страх; за ними мчится глад;
И щит и меч бросают с знаменами;
Везде пути покрыты их костями;
Их волны жрут; их губит огнь и хлад;
Вотще свой взор подемлют ко спасенью...
Не узрят их отечески поля!
Обречены в добычу истребленью,
И будет гроб им русская земля!
И скрылася, наш старец, пред тобою
Сия звезда, сей грозный вождь к бедам;
Посол Судьбы, явился ты полкам —
И пред твоей священной сединою
Безумная гордыня пала в прах.
Лети, неси за ними смерть и страх;
Еще удар — и всей земле свобода,
И нет следов великого народа!
О, сколь тебе завидный жребий дан!
Еще вдали трепещет оттоман —
А ты уж здесь; уж родины спаситель;
Уже погнал, как гений-истребитель,
Кичливые разбойников орды;
И ряд побед — полков твоих следы;
И самый враг, неволею гнетомый,
Твоих орлов благословляет громы:
Ты жизнь ему победами даришь...
Когда ж, свершив погибельное мщенье,
Свои полки отчизне возвратишь,
Сколь славное тебе успокоенье!..
Уже в мечтах я вижу твой возврат:
Перед тобой венцы, трофеи брани;
Во сретенье бегут и стар и млад;
К тебе их взор; к тебе подемлют длани;
„Вот он! вот он! сей грозный вождь, наш щит;
Сколь величав грядущий пред полками!
Усейте путь спасителя цветами!
Да каждый храм мольбой о нем гремит!
Да слышит он везде благословенье!“
Когда ж, сложив с главы своей шелом
И меч с бедра, ты возвратишься в дом,
Да вкусишь там покоя наслажденье
Пред славными трофеями побед —
Сколь будет ток твоих преклонных лет
В сей тишине величествен и ясен!
О, дней благих закат всегда прекрасен!
С веселием водя окрест свой взор,
Ты будешь зреть ликующие нивы,
И скачущи стада по скатам гор,
И хижины оратая счастливы,
И скажешь: мной дана им тишина.
И старец, в гроб ступивший уж ногою,
Тебя в семье воспомянув с мольбою,
В семействе скажет: „Им сбережена
Мне мирная в отечестве могила“,
И скажет мать, любуясь на детей:
„Его рука мне милых сохранила“,
На пиршествах, в спокойствии семей,
Пред алтарем, в обители царей,
Везде, о вождь, тебе благословенье.
Тебя предаст потомству песнопенье.
Благословенный край — пленительный предел!
Там лавры зыблются…
А. Пушкин
Невесела ты, родная картина!..
H. Некрасов
Туда, в Париж, где я когда-то
Впервые, искренно и свято
Любим был женскою душой…
Туда, где ныне образ твой,
Еще живой, мне свят и дорог,
Не раз стремился я мечтой,
Подслушать милой тени шорох,
Поймать хоть призрака черты…
Увы! поклонник красоты,—
Я ей страдальческую службу
Давно усердно отслужил
И прозаическую дружбу
В своей душе благословил.
Но где друзья?.. Друзей немного…
Я их не вижу по годам…
Подчас глуха моя дорога…
В разброде мы: я — здесь, ты — там.
Донашивать свои седины
Нам порознь суждено судьбой!..
Тебе — в обятиях чужбины,
Мне — в кандалах нужды родной.
Устал я, лег,— почти что болен,—
Своей работой недоволен;
Не бросить ли? не сжечь ли?..
Нет!
В моем уединеньи скучном,
Замкнувшись в тесный кабинет,
Не чужд я мысли о насущном,
Забот и будничных сует…
Устал я… размышлять нет мочи…
Не сплю… погас огарок мой…
В окно глядит и лезет в очи
Сырая мгла плаксивой ночи…
Осенней вьюги слышен вой…
И вот, разнузданной мечтой
Я мчусь в Париж, туда, где свято
Впервые я любил когда-то
И был блажен — в последний раз!..
Вот позднего досуга час…
Париж недавно отобедал,
Он все, что мог, изжил, изведал,
И жаждет ночи…
Чердаков
Окошки,— гнезда бедняков,—
Ушли под тучи в мрак печальный,—
Там голод, замыслы, нахальной
Нужды запросы,— бой с нуждой,—
Или при лампе трудовой
Мечты о жизни идеальной.
Зато внизу — Париж иной,
Картинный, бронзовый, зеркальный:
Сверкают тысячи огней,
Гул катится по всем бульварам,
Толпа снует… Любуйся даром,
Дивись на роскошь богачей;
Вздохнув о юности своей,
Давай простор влюбленным парам…
Вот дом — громада. Из сеней
На тротуар и мостовую
Ложится просвет полосой;
Из-под балкона, головой
Курчавясь, кажут грудь нагую
Шесть статуй — шесть кариатид;
Свет газовых рожков скользит
Кой-где по мрамору их тела…
Полураскрыв уста, оне
Прижались к каменной стене,
И никому до них нет дела…
Вот — лестница осаждена…
Идут, сгибаются колена,
Ступенек не видать,— одна
С площадки мраморной видна
Тебе знакомая арена:
Звездятся люстры,— их кайма
Из хрусталей, как бахрома
Из радужных огней, сверкает,—
Раздвинув занавес, ведет
В громадный зал широкий вход.
И тесную толпу стесняет.
Толпа рассыпалась,— и вот…
Шуршит атлас, пестрят наряды,
Круглятся плечи бледных дам,
Затылки, профили… а там,—
Из-за высокой балюстрады,—
Уже виднеются певцы,
Артисты-гении, певицы,
Которым пышные столицы
Несут алмазы и венцы.
И ты в толпе;— уж за рядами
Кудрей и лысин мне видна
Твоя густая седина;
Ты искоса повел глазами:—
Быть узнанным тщеславный страх
Читаю я в твоих глазах…
От русских барынь, от туристов,
От доморощенных артистов
Еще хранит тебя судьба…
Но — чу! гремят рукоплесканья!..
Ты дрогнул,— жадное вниманье
Приподнимает складки лба;
(Как будто что тебя толкнуло!)—
Ты тяжело привстал со стула,
В перчатке сжатою рукой
Прижал к глазам лорнет двойной
И — побледнел…—
Она выходит…
Уже вдали, как эхо, бродит
Последних плесков гул, и — вот,
Хор по струнам смычками водит…
Она вошла… Она поет…
О, это вкрадчивое пенье!
В нем пламя скрыто:— нет спасенья!
Восторг, похожий на испуг,
Уже захватывает дух;—
Опять весь зал гремит и плещет…
Ты замер… Сладко замирать,
Когда, как бы ожив, опять
Пришла любовь с тобой страдать—
И на груди твоей трепещет…
Ты, молча, голову склонил,
Как юноша, лишенный сил
Перед разлукой…
Но,— быть может,—
(Кто знает?) грустною мечтой
Перелетел ты в край родной,—
Туда, где все тебя тревожит,
И слава, и судьба друзей,
И тот народ, что от цепей
Страдал и — без цепей страдает…
Повеся нос, потупя взор,
Быть может, слышишь ты:— качает
Свои вершины темный бор,—
Несутся крики,— кто-то скачет,—
А там, в глуши стучит топор,—
А там, в избе ребенок плачет…
Быть может, вдруг перед тобой
Возникла тусклая картина:—
Необозримая равнина,
Застывшая во мгле ночной…
Как бледно-озаренный рой
Бесов, над снежной пеленой
Несется вьюга;— коченеет,
Теряясь в непроглядной мгле,
Блуждающий обоз… Чернеет,
Как призрак, в нищенском селе
Пустая церковь;— тускло рдеет
Окно с затычкой;— пар валит
Из кабака;— из-под дерюги
Мужик вздыхает: «вот-те на!»
Иль «караул!» хрипит со сна,
Под музыку крещенской вьюги.
Быть может, видишь ты свой дом,
Забитый ставнями кругом,
Гнилой забор, оранжерею,—
И ту заглохшую аллею,
С неподметенною листвой,
Где пахнет детской стариной,
И где теперь еще, быть может,
Когда луна светла, как день,
Блуждает молодая тень,—
Тот бледный призрак, что тревожит
Сердца, когда поет она
Перед толпой, окружена
Лучами славы…
Доколе рок свирепый станет
Меня бичом напастей гнать
И по частям когда престанет
Мое он сердце раздирать?
С любезным братом разлученье
И друга верного лишенье
Едва оплакать я успел,
Се вновь жестокая судьбина
Велит мне смерть оплакать сына,
Что в гроб мою надежду свел.
Отцы и матери несчастны!
Моею тронуты тоской,
Придите, ваши души страстны
Да сострадают днесь со мной.
Слезами стих сей оросите
И горести моей простите,
Коль ваши раны обновит, —
Лишенный сил средь волн ревущих,
За ближних ухватясь плывущих,
Спастися гиблющий спешит.
А вы, родители счастливы!
Внемлите скорбну песнь сию.
Коль души в вас чадолюбивы,
Восчувствуйте печаль мою.
Взглянув на ваших чад любезных,
Не пожалейте токов слезных
Над плачущим отцом пролить.
Да бог вас не лишит отрады
И да возмогут ваши чады
До гроба вам весельем быть!
Мое веселие прервалось,
И сына моего уж нет.
О сердце, кое им прельщалось,
Претерпевай всю лютость бед!
А вы, утех лишенны очи,
Покройтеся завесой ночи
Или в источник горьких слез
Неиссякающ превратитесь!
Надеждою отрад не льститесь:
Луч радости моей исчез.
Исчез, и навсегда сокрылся
Во гробе сына моего.
Увы! навеки я лишился,
Вовек не узрю уж его.
О сын мой! ты, как нежна роза,
Свирепством раннего мороза
Сраженная, поблек, увял;
Как цвет, листов не распустивший,
Одну зарю лишь только живший,
Иссох и полдня не видал.
Уже ты на меня не взглянешь,
Улыбкой нежной осклабясь,
И рук умильно не протянешь,
В обятья матери просясь;
Не будешь, нас ко всем ревнуя,
Играя с нею и целуя,
Мое ты имя затвержать;
Не будешь, сидя между нами,
Твоими нежными руками
Ты наши выи сопрягать.
И мне, покрыту сединою,
Подпорою не будешь ты.
Согбенный старости рукою,
Несносны жизни тяготы
Один я понесу, стоная,
И, к долу седину склоняя,
Преткнусь без помощи жезла.
Тогда, печалью изнуренный,
Паду, бедами удрученный,
Под игом лет, болезней, зла!
Паду, как ветхая обитель,
На столб опершая чело,
На кой природы разрушитель
С косою время налегло
И сильной мышцею сломало.
Пал столб, и зданье затрещало;
Потрясши дряхлою главой,
Обрушилося, развалилось,
С лицом земли уже сравнилось
И скоро порастет травой.
Безумен, кто себя на бренный
Надежды якорь обопрет!
Как жезл сей, сверху изощренный,
На нем возлегшу длань пробьет,
Так нам надежда изменяет.
О сын мой! над тобой рыдает
Отец твой, льстившийся лишь тем,
Что ты сомкнешь его зеницу,
Что хладную его гробницу
Омоешь теплых слез ручьем.
Но я твои закрыл днесь очи,
Я твой последний вздох приял;
Под кров сходяща вечной ночи
Потоком слезным омывал.
Я заступ движущей насилу
Рукой изрыл тебе могилу
И хладный прах твой в ней покрыл
Землею, смешанной с слезами;
Усыпал я ее цветами
И дуб трилетний посадил.
Как древо то, так я, несчастный,
К гробнице приклонюсь твоей.
Заря, и дня светило ясно,
И звезды, спутницы ночей,
Меня найдут у сей могилы.
Там вопль мой горестный, унылый,
Мой сын! тебя ко мне зовет;
Но ты молчишь, о тень драгая!
Лишь эхо, стон мой повторяя,
Со мною томно вопиет.
Не узрю я тебя, доколе
Прядется паркой жизнь моя.
Увы! не возвращает боле
Нам гроб добычи своея
И гласу горести не внемлет.
О сын мой! смерть тебя отемлет
От томныя груди моей,
Не дав тебе познать утехи
И чрез забавы, игры, смехи
Вкусить приятства жизни сей.
Приятства! — нет, о сын любезный!
Я обольстить тебя хотел:
В судьбине смертных, скорбной, слезной,
Никто прямых приятств не зрел.
Всяк должен дань платить печали.
Где смертны счастия искали,
Там встретило их ждуще зло.
Блаженство твердое, прямое,
В младенчестве земли златое,
С собою время унесло.
Так ты, мой сын! счастлив неложно,
Что жил времен один лишь миг,
Что, жизнью не томясь тревожной,
До тихой пристани достиг,
Поспешным пренесен зефиром.
Покойся днесь, покойся с миром,
Любезная, дражайша тень!
Завидую твоей я доле,
Жалея, что не в смертных воле
Последний ускори́ть наш день.
Но о твоей, мой сын, разлуке
Уже я боле не грущу,
Не предаюся горькой скуке
И на судьбину не ропщу.
С отрадой жду я тех мгновений,
Когда рок, цепь моих мучений
В источник благ переменя,
Из бедствий жизнь мою искупит,
Когда с тобою совокупит
На лоне вечности меня.
Теперь уж я твою гробницу
Не возмущу моей тоской,
И, сев на ней, мою зеницу
Потщусь не омочить слезой.
Но солнцу, ставшу над горами,
Я поспешу твой гроб цветами
Устлать и миром оросить.
Творцу, на месте сем священном,
Я буду в сердце восхищенном
Хвалений жертву приносить.
Тут часто ночь меня застанет, —
При свете бледныя луны
Мой дух там воскрылаться станет
К пределам вечной тишины
И в мыслях созерцать вселенну,
Душой всесильной оживленну.
Там, может статься, тень твоя
Мне будет меж дерев мечтаться,
И там я буду научаться
О цели жизни моея.
Не стая воронов слеталась
На груды тлеющих костей,
За Волгой, ночью, вкруг огней
Удалых шайка собиралась.
Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!
Из хат, из келий, из темниц
Они стеклися для стяжаний!
Здесь цель одна для всех сердец —
Живут без власти, без закона.
Меж ними зрится и беглец
С брегов воинственного Дона,
И в черных локонах еврей,
И дикие сыны степей,
Калмык, башкирец безобразный,
И рыжий финн, и с ленью праздной
Везде кочующий цыган!
Опасность, кровь, разврат, обман —
Суть узы страшного семейства
Тот их, кто с каменной душой
Прошел все степени злодейства;
Кто режет хладною рукой
Вдовицу с бедной сиротой,
Кому смешно детей стенанье,
Кто не прощает, не щадит,
Кого убийство веселит,
Как юношу любви свиданье.
Затихло всё, теперь луна
Свой бледный свет на них наводит,
И чарка пенного вина
Из рук в другие переходит.
Простерты на земле сырой
Иные чутко засыпают,
И сны зловещие летают
Над их преступной головой.
Другим рассказы сокращают
Угрюмой ночи праздный час;
Умолкли все — их занимает
Пришельца нового рассказ,
И всё вокруг его внимает:
«Нас было двое: брат и я.
Росли мы вместе; нашу младость
Вскормила чуждая семья:
Нам, детям, жизнь была не в радость;
Уже мы знали нужды глас,
Сносили горькое презренье,
И рано волновало нас
Жестокой зависти мученье.
Не оставалось у сирот
Ни бедной хижинки, ни поля;
Мы жили в горе, средь забот,
Наскучила нам эта доля,
И согласились меж собой
Мы жребий испытать иной;
В товарищи себе мы взяли
Булатный нож да темну ночь;
Забыли робость и печали,
А совесть отогнали прочь.
Ах, юность, юность удалая!
Житье в то время было нам,
Когда, погибель презирая,
Мы всё делили пополам.
Бывало только месяц ясный
Взойдет и станет средь небес,
Из подземелия мы в лес
Идем на промысел опасный.
За деревом сидим и ждем:
Идет ли позднею дорогой
Богатый жид иль поп убогой, —
Всё наше! всё себе берем.
Зимой бывало в ночь глухую
Заложим тройку удалую,
Поем и свищем, и стрелой
Летим над снежной глубиной.
Кто не боялся нашей встречи?
Завидели в харчевне свечи —
Туда! к воротам, и стучим,
Хозяйку громко вызываем,
Вошли — всё даром: пьем, едим
И красных девушек ласкаем!
И что ж? попались молодцы;
Не долго братья пировали;
Поймали нас — и кузнецы
Нас друг ко другу приковали,
И стража отвела в острог.
Я старший был пятью годами
И вынесть больше брата мог.
В цепях, за душными стенами
Я уцелел — он изнемог.
С трудом дыша, томим тоскою,
В забвеньи, жаркой головою
Склоняясь к моему плечу,
Он умирал, твердя всечасно:
«Мне душно здесь… я в лес хочу…
Воды, воды!..», но я напрасно
Страдальцу воду подавал:
Он снова жаждою томился,
И градом пот по нем катился.
В нем кровь и мысли волновал
Жар ядовитого недуга;
Уж он меня не узнавал
И поминутно призывал
К себе товарища и друга.
Он говорил: «где скрылся ты?
Куда свой тайный путь направил?
Зачем мой брат меня оставил
Средь этой смрадной темноты?
Не он ли сам от мирных пашен
Меня в дремучий лес сманил,
И ночью там, могущ и страшен,
Убийству первый научил?
Теперь он без меня на воле
Один гуляет в чистом поле,
Тяжелым машет кистенем
И позабыл в завидной доле
Он о товарище совсем!..»
То снова разгорались в нем
Докучной совести мученья:
Пред ним толпились привиденья,
Грозя перстом издалека.
Всех чаще образ старика,
Давно зарезанного нами,
Ему на мысли приходил;
Больной, зажав глаза руками,
За старца так меня молил:
«Брат! сжалься над его слезами!
Не режь его на старость лет…
Мне дряхлый крик его ужасен…
Пусти его — он не опасен;
В нем крови капли теплой нет…
Не смейся, брат, над сединами,
Не мучь его… авось мольбами
Смягчит за нас он божий гнев!..»
Я слушал, ужас одолев;
Хотел унять больного слезы
И удалить пустые грезы.
Он видел пляски мертвецов,
В тюрьму пришедших из лесов
То слышал их ужасный шопот,
То вдруг погони близкий топот,
И дико взгляд его сверкал,
Стояли волосы горою,
И весь как лист он трепетал.
То мнил уж видеть пред собою
На площадях толпы людей,
И страшный ход до места казни,
И кнут, и грозных палачей…
Без чувств, исполненный боязни,
Брат упадал ко мне на грудь.
Так проводил я дни и ночи,
Не мог минуты отдохнуть,
И сна не знали наши очи.
Но молодость свое взяла:
Вновь силы брата возвратились,
Болезнь ужасная прошла,
И с нею грезы удалились.
Воскресли мы. Тогда сильней
Взяла тоска по прежней доле;
Душа рвалась к лесам и к воле,
Алкала воздуха полей.
Нам тошен был и мрак темницы,
И сквозь решетки свет денницы,
И стражи клик, и звон цепей,
И легкой шум залетной птицы.
По улицам однажды мы,
В цепях, для городской тюрьмы
Сбирали вместе подаянье,
И согласились в тишине
Исполнить давнее желанье;
Река шумела в стороне,
Мы к ней — и с берегов высоких
Бух! поплыли в водах глубоких.
Цепями общими гремим,
Бьем волны дружными ногами,
Песчаный видим островок
И, рассекая быстрый ток,
Туда стремимся. Вслед за нами
Кричат: «лови! лови! уйдут!»
Два стража издали плывут,
Но уж на остров мы ступаем,
Оковы камнем разбиваем,
Друг с друга рвем клочки одежд,
Отягощенные водою…
Погоню видим за собою;
Но смело, полные надежд,
Сидим и ждем. Один уж тонет,
То захлебнется, то застонет
И как свинец пошел ко дну.
Другой проплыл уж глубину,
С ружьем в руках, он в брод упрямо,
Не внемля крику моему,
Идет, но в голову ему
Два камня полетели прямо —
И хлынула на волны кровь;
Он утонул — мы в воду вновь,
За нами гнаться не посмели,
Мы берегов достичь успели
И в лес ушли. Но бедный брат…
И труд и волн осенний хлад
Недавних сил его лишили:
Опять недуг его сломил,
И злые грезы посетили.
Три дня больной не говорил
И не смыкал очей дремотой;
В четвертый грустною заботой,
Казалось, он исполнен был;
Позвал меня, пожал мне руку,
Потухший взор изобразил
Одолевающую муку;
Рука задрогла, он вздохнул
И на груди моей уснул.
Над хладным телом я остался,
Три ночи с ним не расставался,
Всё ждал, очнется ли мертвец?
И горько плакал. Наконец
Взял заступ; грешную молитву
Над братней ямой совершил
И тело в землю схоронил…
Потом на прежнюю ловитву
Пошел один… Но прежних лет
Уж не дождусь: их нет, как нет!
Пиры, веселые ночлеги
И наши буйные набеги —
Могила брата всё взяла.
Влачусь угрюмый, одинокой,
Окаменел мой дух жестокой,
И в сердце жалость умерла
Но иногда щажу морщины:
Мне страшно резать старика;
На беззащитные седины
Не подымается рука.
Я помню, как в тюрьме жестокой
Больной, в цепях, лишенный сил,
Без памяти, в тоске глубокой
За старца брат меня молил».