Плавают в море различные рыбы,
То в одиночку, то целой гурьбой.
Если тех рыбок поймать мы могли бы,
Были б мы сыты с тобой.Вялили, жарили, впрок бы солили,
Теплые шубки на рыбьем меху
К зимнему холоду сшили…
Рыбы зимой живут.
Рыбы жуют кислород.
Рыбы зимой плывут,
задевая глазами
лед.
Туда.
Где глубже.
Где море.
Рыбы.
Рыбы.
Рыбы.
Рыбы плывут зимой.
Рыбы хотят выплыть.
Рыбы плывут без света.
Под солнцем
зимним и зыбким.
Рыбы плывут от смерти
вечным путем
рыбьим.
Рыбы не льют слезы:
упираясь головой
в глыбы,
в холодной воде
мерзнут
холодные глаза
рыбы.
Рыбы
всегда молчаливы,
ибо они —
безмолвны.
Стихи о рыбах,
как рыбы,
встают поперек
горла.
Корабль, на мори ветрами гонимый,
от рыбы малы бывает держимый,
юже «удержку» мощно нарицати,
яко есть силна корабль удержати.
И в мира мори суть рыбы такия,
от течения блага держащыя.
Блудницы юных удержки бывают,
егда путь благий тещи́ препинают.
И они в звуках песни, как рыбы в воде,
Плавали, плавали!
И тревожили ночь, благовонную ночь,
Звуками, звуками!
Вызывала она на любовь, на огонь,
Голосом, голосом,
И он ей отвечал, будто вправду пылал,
Тенором, тенором!
А в саду под окном ухмылялась тайком
Парочка, парочка, —
Эти молоды были и петь не могли,
Счастливы, счастливы…
С утра сидит на озере
Любитель-рыболов,
Сидит, мурлычет песенку,
А песенка без слов:
«Тра-ля-ля,
Тра-ля-ля,
Тра-ля-ля»,
Озеро глубокое,
Удачным будет лов.
Сейчас поймает окуня
Любитель-рыболов.
«Тра-ля-ля,
Тра-ля-ля,
Тра-ля-ля».
Песенка чудесная —
И радость в ней, и грусть,
И знает эту песенку
Вся рыба наизусть.
«Тра-ля-ля,
Тра-ля-ля,
Тра-ля-ля».
Как песня начинается,
Вся рыба расплывается…
«Тра-ля!»
Всю неделю румянцем багряным
Пламенели холодные зори,
И дышало студеным туманом
Непривычно-стеклянное море.Каждый день по знакомой дороге
Мы бежали к воде, замирая,
И ломила разутые ноги
До коленей вода ледяная.По песчаной морщинистой мели
Мы ходили, качаясь от зыби,
И в прозрачную воду смотрели,
Где блуждали незрячие рыбы.Из далекой реки, из Дуная,
Шторм загнал их в соленое море,
И ослепли они и, блуждая,
Погибали в незримом просторе.Били их рыбаки острогою,
Их мальчишки хватали руками,
И на глянцевых складках прибоя
Рыбья кровь распускалась цветами.
Не сыщет рыбы в луже,
Колико во трудах прилежен ты ни будь,
И целой год хотя ты в луже рыбу удь:
Не сыщеш ни когда ты розы в зимней стуже,
Ни мягкости во чорством калаче,
Ни жалости во пьяном полаче,
Ни разума в безмозглом риѳмаче.
Ворону говорить учил учитель:
Ворону сек, и был воронин он мучитель:
И над наукою ворону он моритъ;
Ворона ни чево не говорит.
Не зделаеш во век красавца из урода;
Ни кто тово не даст, чего не даст природа.
Цветок засохший, душа моя!
Мы снова двое — ты и я.
Морская рыба на песке.
Рот открыт в предсмертной тоске.
Возможно биться, нельзя дышать…
Над тихим морем — благодать.
Над тихим морем — пустота:
Ни дыма, ни паруса, ни креста.
Солнечный свет отражает волна,
Солнечный луч не достигает дна.
Солнечный свет беспощаден и жгуч…
Не было, нет, и не будет туч.
Беспощаден и жгуч под солнцем песок.
Рыбе томиться недолгий срок.
Цветок засохший, душа моя!
Мы снова двое — ты и я.
Спи, мой мальчик! Птицы спят;
Накормили львицы львят;
Прислонясь к дубам, заснули
В роще робкие косули;
Дремлют рыбы под водой;
Почивает сом седой.
Только волки, только совы
По ночам гулять готовы,
Рыщут, ищут, где украсть,
Разевают клюв и пасть.
Зажжена у нас лампадка.
Спи, мой мальчик, мирно, сладко.
Спи, как рыбы, птицы, львы,
Как жучки в кустах травы,
Как в берлогах, норах, гнездах
Звери, легшие на роздых…
Вой волков и крики сов,
Не тревожьте детских снов!
Тлеет ночь у купырей,
озерная,
теплая…
Ты не бойся, не жалей,
ежели ты около… Не жалея, не грустя,
полюби, хороший мой,
чтобы скрипнули в локтях
рученьки заброшенные. Только звезды по озерам
вымечут икру свою,
рыбаки пойдут дозором,
по осоке хрустнув… Будут греться у огня,
у огня кострового,
будут рыбу догонять
темною острогою. Бьется рыба о бока
лодки ладно слаженной,
горяча твоя рука,
от тумана влажная… Только звезды по озерам
плавают в осочье,
да росы трясутся зерна
на осинах сочных…
Только белая слеза
накипает на глазах.
Вновь ловля рыбная в разгаре:
Вновь над рекою поплавки,
И в рыбном у кустов угаре
Азартящие рыбаки.
Форель всегда клюёт с разбегу
На каменистой быстрине.
Лещ апатичный любит негу:
Клюёт лениво в полусне.
И любящий ракитный локон,
Глубокий теневой затон
Отчаянно рвёт леску окунь,
И всех сильнее бьётся он.
Рыб всех глупей и слабовольней
Пассивно держится плотва.
А стерлядь, наподобье молний,
Скользнув, песком ползет едва.
У каждой рыбы свой характер,
Свои привычки и устав…
…Не оттого ли я о яхте
Мечтаю, от земли устав.
Как трогателен колкий окушок,
Тобой на днях уловленный впервые!
Смеялась глуповато-хорошо,
Таща его в часы вечеровые.
О, видел я, как ты была горда
Сознаньем первой выловленной рыбы.
Ты в этот миг постигла города:
Не более, чем каменные глыбы.
Благословен да будет твой улов,
От города навек тебя отнявший,
Отдавший мне тебя без лишних слов
И пробудивший нежность к речке нашей.
Я не устану славить некий шок,
Тебя потрясший вдруг при первой рыбе.
Как восхитителен твой окушок,
На вечеревшем пойманный изгибе.
Ночью выплыла из Байкала,
И поближе держась к кайме
Нижних скал (не меня ль искала?),
Ангарою пошла таймень.К Ледовитому океану
В неприснившиеся края
Увлекала (это всё по плану!)
Малахитовая струя.Перерезала путь фаланге
Лодок с рыбой, плывущих в порт,
Посетила в пути Архангельск
И в Норвежский зашла фиорд.Только — долго ли там, коротко ль, —
Много странного пережив,
Утомлённая рыба кротко
Финский выискала залив.И в ту речку, где я весною
Постоянно, она вплыла,
И ту удочку, что со мною
Неизменно, она нашла… Так я выудил в предвесенний
Бодрый солнечный, тихий день
В силу высших предназначений
Мне ниспосланную таймень.
В водах есть рыбы, — и боги есть рыб.
В воздухе птицы, — есть боги крылаты.
В травах свернулась змея вперегиб, —
Вещий есть Змей, бог любви, хоть проклятый.
Боги лесные — как волки глядят,
Боги ночные — как враны.
Боги дневные — как солнечный взгляд,
Боги бесчасья — слепые туманы.
Люди всегда о богах говорят,
Им отдают все несчетные страны.
Сами богами над Миром мы здесь
Будем, — он наш будет весь!
Есть рыба — Дьявол Моря,
Она мала на взгляд,
Но в ней, с тобою споря,
Таится смертный яд.
Она — морское чудо
Лови в морях, живой,
И рыб бери оттуда,
Но бойся рыбы той.
Когда она ужалит
Чуть зримым острием,
Твой челн туда причалит,
Где все, в свой час, уснем.
Живой и смертный телом,
С душой где бьют моря,
Иди к своим пределам,
В тебе горит заря.
В тебе так много дивных
Сокровищ, трав и рыб.
Но там, в морях призывных,
Запретный есть изгиб.
И в чем изгиб случайный,
То каждый знает сам,
Но он смертельной тайной
Грозит всечасно нам.
И нам нельзя коснуться
Немого острия,
Иначе вдруг проснутся
Все пытки бытия.
Смертельно опечален,
Навеки сам не свой,
Зачахнешь ты, ужален
Душою, не змеей, —
Зубцом жестоким чуда,
Что хочет быть на дне.
Не все поймешь отсюда,
Что скрыто в глубине.
Живи — с душой не споря,
Не все ты трогай в ней.
Есть рыба Дьявол Моря
В морях души твоей!
Мастерица виноватых взоров,
Маленьких держательница плеч!
Усмирен мужской опасный норов,
Не звучит утопленница-речь.
Ходят рыбы, рдея плавниками,
Раздувая жабры: на, возьми!
Их, бесшумно охающих ртами,
Полухлебом плоти накорми.
Мы не рыбы красно-золотые,
Наш обычай сестринский таков:
В теплом теле ребрышки худые
И напрасный влажный блеск зрачков.
Маком бровки мечен путь опасный.
Что же мне, как янычару, люб
Этот крошечный, летуче-красный,
Этот жалкий полумесяц губ?..
Не серчай, турчанка дорогая:
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь,
Твои речи темные глотая,
За тебя кривой воды напьюсь.
Ты, Мария, — гибнущим подмога,
Надо смерть предупредить — уснуть.
Я стою у твердого порога.
Уходи, уйди, еще побудь.
А. Горбунову
На ужин вновь была лапша, и ты,
Мицкевич, отодвинув миску,
сказал, что обойдёшься без еды.
Поэтому и я, без риску
медбрату показаться бунтарём,
последовал чуть позже за тобою
в уборную, где пробыл до отбоя.
«Февраль всегда идёт за январём.
А дальше — март». Обрывки разговора.
Сиянье кафеля, фарфора;
вода звенела хрусталём.
Мицкевич лёг, в оранжевый волчок
уставив свой невидящий зрачок.
(А может — там судьба ему видна.)
Бабанов в коридор медбрата вызвал.
Я замер возле тёмного окна,
и за спиною грохал телевизор.
«Смотри-ка, Горбунов, какой — там хвост».
«А глаз какой». «А видишь тот нарост,
над плавником?» «Похоже на нарыв».
Так в феврале мы, рты раскрыв,
таращились в окно на звёздных Рыб,
сдвигая лысоватые затылки,
в том месте, где мокрота на полу.
Где рыбу подают порой к столу,
но к рыбе не дают ножа и вилки.
Мы ловили весь день окуней на лесистых озерах
От зари до зари. Село солнце. Поднялся туман.
Утомились глаза, поплавки возникали в которых
На пути к леснику, чью избушку окутала тьма.
Закипал самовар. Тени мягкие лампа бросала.
Сколько лет старику? Вероятно, не меньше чем сто.
Яйца, рыба, и хлеб, и кусочки холодного сала
Были выставлены на — приманчивый к вечеру — стол.
И зашел разговор, разумеется, начатый с рыбы,
Перешедший затем на людей и на их города.
И когда перед сном мы, вставая, сказали спасибо,
О нелепости города каждый посильно страдал:
Ведь не явный ли вздор — запереться по душным квартирам,
Что к ненужным для жизни открытьям людей привели?
Этот старый лесник, говоривший о глупости мира,
В возмущенье своем был евангельски прост и велик.
Красной глины беру прекрасный ломоть
и давить начинаю его, и ломать,
плоть его мять, и месить, и молоть…
И когда остановится гончарный круг,
на красной чашке качнется вдруг
желтый бык — отпечаток с моей руки,
серый аист, пьющий из белой реки,
черный нищий, поющий последний стих,
две красотки зеленых, пять рыб голубых…
Царь, а царь, это рыбы раба твоего,
бык раба твоего… Больше нет у него ничего.
Черный нищий, поющий во имя его,
от обид обалдевшего раба твоего.
Царь, а царь, хочешь, будем вдвоем рисковать:
ты башкой рисковать, я тебя рисовать?
Вместе будем с тобою озоровать:
Бога — побоку, бабу — под бок, на кровать?!
Царь, а царь, когда ты устанешь из золота есть,
вели себе чашек моих принесть,
где желтый бык — отпечаток с моей руки,
серый аист, пьющий из белой реки,
черный нищий, поющий последний стих,
две красотки зеленых, пять рыб голубых…
Сотворил Господь пресветлый Ангелов Себе,
Дал им мощь, да будут звезды в сказанной борьбе.
Он низвел с Небес высоких светоч золотой,
Повелел, чтобы вселился в тело дух Святой.
Выбирал для рыб глубинных — мудрых Он ловцов,
Между рыбарей безбедных — бледных берегов.
Между бедных, но победных — и безбедных тем,
Ибо кто собой владеет, тот владеет всем.
И недаром частый невод шел во все концы,
Тех, кто любит, уловляли вещие ловцы.
Уловивши рыб глубинных, не сгубили их,
Но спасли от паутинных ков и козней злых.
И с улыбкой каждый рыбарь веял над водой,
С высоты Небес ниспавшей, вербой золотой.
Ночь выплыла из Байкала
И, поближе держась к кайме
Нижних скал (не меня ль искала?),
Ангарою пошла таймень.
К Ледовитому океану
В неприснившиеся края
Увлекла (это все по плану!)
Малахитовая струя.
Перерезала путь фаланге
Лодок с рыбой, плывущих в порт,
Посетила в пути Архангельск
И в Норвежский зашла фиорд.
Только — долго ли там, коро́тко ль, —
Много странного пережив,
Утомленная рыба кротко
Финский выискала залив.
И в ту речку, где я весною
Постоянно, она вплыла,
И ту удочку, что со мною
Неизменно, она нашла…
Там я выудил в предвесенний
Бодрый, солнечный, тихий день
В силу высших предназначений
Мне ниспосланную таймень.
Есть серая птица морская с позорным названьем — глупыш.
Летит она вяло и низко, как будто бы спит, — но, глядишь,
Нависши уродливым телом над быстро сверкнувшей волной,
Она увлекает добычу с блестящей ее чешуей.
Она увлекает добычу, но дерзок, красив, и могуч,
Над ней альбатрос длиннокрылый, покинув возвышенность туч,
Как камень, низринутый с неба, стремительно падает ниц,
При громких встревоженных криках окрест пролетающих птиц.
Ударом свирепого клюва он рыбу швырнет в пустоту
И, быстрым комком промелькнувши, изловить ее налету,
И, глупую птицу ограбив, он крылья расправит свои,
И виден в его уже клюве блестящий отлив чешуи. —
Морской и воздушный разбойник, тебе я слагаю свой стих,
Тебя я люблю за бесстыдство пиратских порывов твоих.
Вы, глупые птицы, спешите, ловите сверкающих рыб,
Чтоб метким захватистым клювом он в воздухе их перешиб!
Как по синему по Морю все мы плыли без печали,
Легки ветры нам шумели, тихи ветры восставали.
Говорили нам, шептали, что богатый брег вдали,
И по синему потоку нас к Востоку понесли.
В синем Море с каждым часом ярки птицы нам мелькали,
И невиданные рыбы островами возникали,
Мы проплыли три недели, счетом ровно двадцать дней,
Мы не пили и не ели, в изумленности своей.
Души были в нас певучи от крылатостей летящих,
В ароматах были тучи, как в цветущих вешних чащах,
И от радости иные низвергались к грудам рыб,
Но никто меж них, плавучих, из певучих не погиб.
Так мы плыли в синем Море, и проплыли три недели,
Мы от рыб засеребрились, вместе с птицами мы пели,
И когда приплыл Корабль наш на сияющий Восток,
Каждый был певуч, и светел, и угадчив, и высок.
Бывают там восходы и закаты,
Сгущается меж водорослей тень,
И выплывает вновь голубоватый,
Как бы стеклянный, молчаливый день.
Серебряные проплывают рыбы,
Таинственности призраков полны;
Столетний сом зеленоватой глыбой
Лежит на дне, как сторож глубины.
Течет вода, как медленное время,
И ход ее спокоен и широк.
Распространен над глубинами теми
Зеленый светоносный потолок.
Над ним шумит и бьется жизнь иная,
Там чудища, там клювы и крыла,
Там, плавники и жабры иссушая,
Летает зноя желтая стрела.
Пусть юность вся еще у этой грани
И там же тот, кто безрассудно смел,
Но мудрость верит в клятвенность преданий,
Что некий непереходим предел.
А если есть летающие рыбы,
Так где они, кто видел хоть одну?
И рыбьи старцы, тяжкие, как глыбы,
Теснее прижимаются ко дну.
Мы ловили весь день окуньков на лесистых озерах
От зари до зари. Село солнце. Поднялся туман.
Утомились глаза, поплавки возникали в которых
На пути к леснику, чью избушку окутала тьма.
Закипал самовар. Тени мягкие лампа бросала.
Сколько лет старику? Вероятно, не меньше, чем сто.
Яйца, рыба, и хлеб, и кусочки холодного сала
Были выставлены на — приманчивый к вечеру — стол.
И зашел разговор, разумеется, начатый с рыбы,
Перешедший затем на людей и на их города.
И, когда перед сном мы, вставая, сказали спасибо,
О нелепости города каждый посильно страдал:
Ведь не явный ли вздор — запереться по душным квартирам,
Что к ненужным для жизни открытьям людей привели?
Этот старый лесник, говоривший о глупости мира,
В возмущенье своем был евангельски прост и велик.
… Но будет час, и светлый Зодчий,
Раскрыв любовь,
Мое чело рукою отчей
Поднимет вновь.Ю. Балтрушайтис
Атлантида потонула,
Тайна спрятала концы.
Только рыбы в час разгула
Заплывут в ее дворцы.
Проплывают изумленно
В залах призрачных палат.
Рыбий шабаш водят сонно,
И спешат к себе назад.
Лишь светящееся чудо,
Рыба черный солнцестрел,
От сестер своих оттуда
В вышний ринется предел.
Это странное созданье
Хочет с дна морей донесть
Сокровенное преданье,
Об Атлантах спящих весть.
Но, как только в зыби внидет,
В чуде — чуда больше нет,
Чуть верховный мир увидит,
Гаснет водный самоцвет.
Выплывает диво-рыба,
В ней мертвеет бирюза,
Тело — странного изгиба,
Тусклы мертвые глаза.
И когда такое чудо
В Море выловит рыбак,
Он в руке горенье зуда
Будет знать как вещий знак.
И до смерти будет сказку
Малым детям возвещать,
Чтобы ведали опаску,
Видя красную печать.
Детям — смех, ему — обида.
Так в сто лет бывает раз.
Ибо хочет Атлантида
Быть сокрытою от нас.
Пусть царит уныние где-то на земле!
Беспечально празднество рыб в Па-де-Кале!
В залах малахитовых водного дворца
Собрались, по выводкам, толпы без конца:
Здесь акулы грузные, окуни, трески,
Рыбешки летучие, пестрые бычки.
Малые, огромные, все плывут, спешат…
Светит электричеством, в коридорах, скат;
Сверху светит водоросль, пышный канделябр:
Сколько блесков, отблесков, и чешуи, и жабр!
Будут пляски разные, и потехи ждут:
Там, на груде раковин, позабавит спрут;
В хижине коралловой хор морских коньков
Пантомимой пламенной увлечет без слов;
Рядом, для поклонников олимпийских муз,
Разыграет Демеля труппа из медуз.
А под утро самое, предварив разъезд,
Выведен с процессией пятипалых звезд,
Скажет с красной кафедры, жестами всех лап,
Речь громоподобную многоумный краб;
Объяснит, что праведно был прославлен днесь
Тот, кто кормит тщательно мир подводный весь,
Что сему кормителю так давно пора
Хоть клешней качанием прокричать: «Ура!»
Что все бури, отмели и огонь твой, Эльм!
Славься между рыбами царь торпед — Вильгельм!
И простота и злоба,
Приводят часто нас на место гроба.
ВОспой, о муза, ты дела,
Мне, мыши и лягушки,
И как лягушка мышь в болото завела,
И как погибли там их обе душки!
Лукавая звала
Лягушка, глупу мышку,
И наизуст прочла ей целу книжку,
Сплетая похваду лягушечей стране,
И говорит: коль ты пожалуеш ко мне;
Так ты увидиш там, чево, ниже во сне.
Ты прежде не видала:
А я тебе, мой свет,
Там зделаю обед,
Какова никогла ты сроду не ядала:
Увидиш ты как мы ядим:
В питье по горло мы сидим,
Музыка день и ночь у нас не умолкает,
А кошка там у нас и лап не омокает.
Прельстилась мышь и с ней пошла,
Однако истинны не много там нашла,
И стала с ней прощаться:
Пора, дружечик мой,
Домой
Отселе возвращаться.
Постой,
Дружечик мой,
Лягушка говорила.
Я, душенька, тебя еще не поварила,
И ведай что тебе беды не приключу,
Лишь только съем тебя; я мяса есть хочу.
А мышь не заслужила дыбы,
И захотела рыбы:
Барахтается с ней.
Скажи, о муза, мне кончину дней,
И гостьи и хозяйки?
Летели чайки:
Одна увидела соперников таких,
И ухватила их.
Вот вам обеим дыба,
А чайке на обед и мясо тут и рыба.
Неужели я снова
В этих березовых рощах?
Снова сияет майское солнце,
Склоняясь над розовым полем.
Пахнет аиром,
И плакучие прибрежные ивы
(Милые! Милые! Те самые!)
Без движенья дремлют над прудом.
Какая тишина!
Заглохла березовая аллея,
С гнилым мостиком над канавой, -
Где мы жили вдвоем
- Я и соловей -
И оба любили,
И оба пели песни.
Но он был счастливее меня,
И песни его были слаще.
Вот и маленькие друзья мои
Толпятся на берегу,
И один из них,
По колено погрузившись в воду,
Прячет в аире плетеную вершу.
Снова начинаются привычные разговоры:
Отчего перевелась рыба,
Оттого ли, что пруд зарос аиром,
Или оттого, что колдун заговорил рыбу.
Вот уж бледно-золотая заря
Угасает над лесом.
Ведра девушек звенят у колодца,
И листья деревенских черемух и яблонь
Девственно зеленеют
На нежно-розовом небе.
Снова аир, весна и колодезь,
И заря... отчего же мне хочется плакать?
Отчего мне так грустно,
Так грустно?
От жалоб на судей,
На сильных и на богачей
Лев, вышед из терпенья,
Пустился сам свои осматривать владенья.
Он и́дет, а Мужик, расклавши огонек,
Наудя рыб, изжарить их сбирался.
Бедняжки прыгали от жару кто как мог;
Всяк, видя близкий свой конец, метался.
На Мужика разинув зев,
«Кто ты? что делаешь?» спросил сердито Лев.
«Всесильный царь!» сказал Мужик, оторопев,
«Я старостою здесь над водяным народом;
А это старшины, все жители воды;
Мы собрались сюды
Поздравить здесь тебя с твоим приходом».—
«Ну, как они живут? Богат ли здешний край?»
«Великий государь! Здесь не житье им — рай.
Богам о том мы только и молились,
Чтоб дни твои бесценные продлились».
(А рыбы между тем на сковородке бились.)
«Да отчего же», Лев спросил: «скажи ты мне,
Они хвостами так и головами машут?» —
«О, мудрый царь!» Мужик ответствовал: «оне
От радости, тебя увидя, пляшут».
Тут, старосту лизнув Лев милостливо в грудь,
Еще изволя раз на пляску их взглянуть,
Отправился в дальнейший путь.
Профиль тоньше камеи,
Глаза как спелые сливы,
Шея белее лилеи
И стан как у леди Годивы.Деву с душою бездонной,
Как первая скрипка оркестра,
Недаром прозвали мадонной
Медички шестого семестра.Пришел к мадонне филолог,
Фаддей Симеонович Смяткин.
Рассказ мой будет недолог:
Филолог влюбился по пятки.Влюбился жестоко и сразу
В глаза ее, губы и уши,
Цедил за фразою фразу,
Томился, как рыба на суше.Хотелось быть ее чашкой,
Братом ее или теткой,
Ее эмалевой пряжкой
И даже зубной ее щеткой!..«Устали, Варвара Петровна?
О, как дрожат ваши ручки!»-
Шепнул филолог любовно,
А в сердце вонзились колючки.«Устала. Вскрывала студента:
Труп был жирный и дряблый.
Холод… Сталь инструмента.
Руки, конечно, иззябли.Потом у Калинкина моста
Смотрела своих венеричек.
Устала: их было до ста.
Что с вами? Вы ищете спичек? Спички лежат на окошке.
Ну, вот. Вернулась обратно,
Вынула почки у кошки
И зашила ее аккуратно.Затем мне с подругой достались
Препараты гнилой пуповины.
Потом… был скучный анализ:
Выделенье в моче мочевины… Ах, я! Прошу извиненья:
Я роль хозяйки забыла —
Коллега! Возьмите варенья, -
Сама сегодня варила».Фаддей Симеонович Смяткин
Сказал беззвучно: «Спасибо!»
А в горле ком кисло-сладкий
Бился, как в неводе рыба.Не хотелось быть ее чашкой,
Ни братом ее и ни теткой,
Ни ее эмалевой пряжкой,
Ни зубной ее щеткой!
К вечерней прохладе склоняется жар,
На зелень, бронзу и золото,
На солнечный дым и сиреневый пар
Тишина перелесков расколота.
В воде отражается облачный круг,
Кувшинки застыли на якоре,
И около берега тонет паук,
Чернея живой каракулей.
Дышит река, качает река
Цветы, до безумия легкие,
Прохлада синеет и в два ветерка
Вливается музыкой в легкие.
В столбняке под водою темнеют сомы,
Деревья одеты истомою, —
Вечер чудесен, он снова омыл
Радостью все существо мое.
Но прошлое, прошлое, это же тут
Я трогал забытые локоны,
Но там вон смешные рыбы плывут,
Ведь это как будто окуни.
Тише! Сидели мы, кажется, здесь,
Над рощей стояло безветрие,
Легчайшим пунктиром дрожала в воде
Кустов и луны геометрия.
И плыли какие-то рыбы тогда,
Еще полосатый бок у них,
Но это, конечно, это же — да! —
Не что иное, как окуни.
И снова мне радость трясет бока,
Река же трясется улыбками,
И грустные чувства мне шепчут «пока»
И уплывают за рыбками.
Читатель, понятно и мне и тебе, —
Как наша память ни бдительна,
Наш радостный голос, рожденный в борьбе,
Выходит всегда победителем.
Читаю Шопенгауэра. Старик,
Грустя, считает женскую природу
Трагической. Философ ошибался:
В нем говорил отец, а не мудрен,
По мне, она скорей философична.Вот будущая мать. Ей восемнадцать.
Девчонка! Но она в себе таит
Историю всей жизни на земле.Сначала пена океана
Пузырится по-виногражьи в ней.
Проходит месяц. (Миллионы лет!)
Из пены этой в жабрах и хвосте
Выплескивается морской конек,
А из него рыбина. Хвост и жабры
Затем растаяли. (Четвертый месяц.)
На рыбе появился рыжий мех
И руки.
Их четыре.
Шимпанзе
Уютно подобрал их под себя
И философски думает во сне,
Быть может, о дальнейших превращеньях.
И вдруг весь мир со звездами, с огнями,
Все двери, потолок, очки в халатах
Низринулись в какую-то слепую,
Бесстыжую, правековую боль.
Вся пена океана, рыбы, звери,
Рыдая и рыча, рвались на волю
Из водяного пузыря. Летели
За эрой эра, за тысячелетьем
Тысячелетие, пока будильник
В дежурке не протренькал шесть часов.И вот девчонке нянюшка подносит
Спеленатый калачик.
Та глядит:
Зачем всё это? Что это?
Но тут
Всемирная горячая волна
Подкатывает к сердцу. И девчонка
Уже смеется материнским смехом:
«Так вот кто жил во мне мильоны лет,
Толкался, недовольничал! Так вот кто!»Уже давно остались позади
Мужские поцелуи. В этой ласке
Звучал всего лишь маленький прелюд
К эпической поэме материнства,
И мы, с каким-то робким ощущеньем
Мужской своей ничтожности, глядим
На эту матерь с куклою-матрешкой,
Шепча невольно каждый про себя:
«Какое в женщине богатство!»
Он глядел в глубинность вод.
Он глядел в немые зыби,
Где возможно жить лишь рыбе,
Где надземный не живет.
Он глядел в лазурность вод,
И она являла чудо,
Доходя до изумруда,
Что цветет, и вот, плывет.
Он глядел на дно. Оттуда
Восходила тайно власть,
И звала туда упасть.
Там была сокровищ груда,
Рой там чудился теней
Потонувших кораблей.
Он глядел. Зрачки чернели.
Расширялся малый круг.
Колдовала страсть. И вдруг,
Словно пел напев свирели.
Добровольно, тот, кто смел,
Как чужою волей кинут,
Опускался в глубь, в предел,
Где, мерцая, рыбы стынут.
Тот тонул. А он глядел.
Расширенными глазами
Он смотрел в подвижность струй.
В них как будто голосами
Кто-то жил, и поцелуй
Там горел, дрожа огнями.
С драгоценными камнями
Утонувший выплывал.
С огнецветом, с жемчугами,
С аметистом, жил опал.
Он глядел, как тот смеялся
Над подарками зыбей.
Но душой не с ним сливался, —
С ликом мертвых кораблей.
И в глазах его, как в чуде,
Что-то было там вдали,
Веял парус, плыли люди,
Убегали корабли.
Путь до них обозначался
Через глубь его очей.
О, недаром меж людей,
Он недаром назывался
Открывателем путей.
Рыбы, чайки, флаги и фрегаты,
Женщины, драконы, якоря.
Красками восхода и заката
Сложные орнаменты горят.
Я смотрю на боцмана Петрова,
Притая насмешку и восторг.
Кем, в каких портах татуирован
Он от головы да самых ног?
Боцман, выражений не жалея,
Говорит мне, ус седой грызя:
— От Чифу до Рио-де-Жанейро
Оставляли память мне друзья.
В Сингапуре с другом старым, коком,
Встретился, и камбузный пират
Выколол мне за бутылку рома
С парусами вздутыми фрегат.
Вот Нептун морской змеей опутан
И окрашен кровью вскрытых жил:
Гнилозубый шкипер из Портсмута
Здесь игриво руку приложил.
Вот дракон хвостатый, шестиглавый,
В пакости своей неповторим.
Шоколадный уроженец Явы
Мне его в Сабанго подарил.
Всех рисунков смысл мне был рассказан.
— Тоже след приятельской руки?
Указав на темный шрам под глазом,
Я спросил. А боцман: «Пустяки!
Погляди-ка, вот работы тонкой
Возле сердца колотый портрет
Озорной смеющейся девчонки.
Тот она оставила мне след!»
…Он ушел. А я стоял у трюма,
Вслушиваясь в ветра тихий свист.
И с насмешкой и с восторгом думал,
Как наш боцман ярок и цветист.
Рыбы, чайки, флаги и фрегаты,
Женщины, драконы, якоря…
Стенд ли это выставки богатой
Или просто роспись дикаря?!