О первое солнце над первым лбом!
И эти — на солнце прямо —
Дымящие — черным двойным жерлом —
Большие глаза Адама.О первая ревность, о первый яд
Змеиный — под грудью левой!
В высокое небо вперенный взгляд:
Адам, проглядевший Еву! Врожденная рана высоких душ,
О Зависть моя! О Ревность!
О всех мне Адамов затмивший Муж:
Крылатое солнце древних! 10 мая
Где сочная трава была как будто смята,
Нашла я ленты розовой клочок.
И в царстве радостном лучей и аромата
Пронесся вздох, — подавлен, но глубок.Иглой шиповника задержанный случайно,
Среди бутонов жаждущих расцвесть,
Несчастный лоскуток, разгаданная тайна,
Ты мне принес мучительную весть.Я сохраню тебя, свидетеля обмана,
На сердце, полном горечи и зла,
Чтоб никогда его не заживала рана,
Чтоб месть моя достойною была!
Рано ещё — не быть!
Рано ещё — не жечь!
Нежность! Жестокий бич
Потусторонних встреч.
Как глубоко́ ни льни —
Небо — бездонный чан!
О, для такой любви
Рано ещё — без ран!
Ревностью жизнь жива!
Кровь вожделеет течь
В землю. Отдаст вдова
Право своё — на меч?
Ревностью жизнь жива!
Благословен ущерб
Сердцу! Отдаст трава
Право своё — на серп?
Тайная жажда трав…
Каждый росток: «сломи»…
До лоскута раздав,
Раны ещё — мои!
И пока общий шов
— Льюсь! — не наложишь Сам —
Рано ещё для льдов
Потусторонних стран!
Блажен познавший власть твою и гнет,
Любовью вызываемая ревность!
В тебе огонь, биенье и полет.
Вся новь в тебе, и мировая древность.
Ах, кто, ах, кто тебя не воспоет?
Ты — музыка! ты нега! ты напевность!
И что ни разновидность, то напевность
Иная каждый раз, и разный гнет…
Кто все твои оттенки воспоет,
Хамелеон! фатаморгана! — ревность!
Одной тобой благоухает древность,
Одной тобой крылат любви полет.
Однако обескрылен тот полет,
Однако безнапевна та напевность,
Тот аромат не истончает древность,
И тягостен, как всякий гнет, тот гнет,
Когда не от любви возникнет ревность,
А от тщеславья, — ту кто воспоет?..
Никто, никто ее не воспоет,
Не обратит ее никто в полет, —
Нет, не оправдана такая ревность.
При ней смолкает нежная напевность,
Она — вся мрак, вся — прах земной, вся гнет,
Ее клеймят равно и новь, и древность…
Чем ты жива, мудрейшая, — о, древность?
Не вспомнив страсть, кто древность воспоет?
Не оттого ль бессмертен твой полет,
Что знала ты любви и страсти гнет?
Не оттого ль ярка твоя напевность,
Что зачала ты истинную ревность?
Блаженны те, кто испытали ревность
И чрез нее прочувствовали древность,
Чьи души перламутрила напевность!
Прославься, мозгкружительный полет!
Тебя безгласный лишь не воспоет…
Чем выше ревность, тем вольнее гнет.
Я видел их, но мой печальный взор,
Мой тихий вздох — их счастья не смутили.
И лишь в душе я прошептал укор:
— Меня вы, значит, не любили? —
Кругом цвела душистая сирень
И облака среди лазури плыли…
— Забыли вы такой же вешний день?
Меня вы значит не любили?
Другой, склонясь, шептал ей о любви,
Кругом цветы благоуханье лили…
— Забыли вы моления мои?
Меня вы значит не любили?
И вдруг, меня заметив там, в тени,
Улыбкою меня вы подарили —
Не для того ль, чтобы напомнить дни
Когда меня вы не любили?
Полночный час ударил на кладбище.
Мелькая из-за туч,
На мертвецов безмолвном пепелище
Бродил дрожащий луч.
Под пеленой скрывая образ милый,
Откинув тайный страх,
Стоит одна над свежею могилой
Прекрасная в слезах.
И мрачных дум тревогою мятежной
Невольно смущена,
Склонясь на дерн, с тоскою безнадежной
Промолвила она:
«Несчастный друг!.. прости, тень молодая,
Что, жизнь твою губя,
Что, тяжкий долг мой свято выполняя,
Чуждалась я тебя.
Увы! с тобой жить в радости сердечной
Творец мне не судил!
Свершилось всё!.., но ты, ты будешь вечно,
Как прежде, сердцу мил!»
Ракитник вдруг тогда зашевелился…
Не призрак меж гробов —
Вадим жене как божий гнев явился,
Бледнее мертвецов,
И вне себя, вдаваясь грозной силе
Мятежного огня:
«Любим тобой злодей? он да в могиле
Счастливее меня.?»
И месть любовь горячую затмила,
В руках блеснул кинжал —
И кровь ее могилу оросила,
А он во тьме пропал.
Есть мгновенья дум упорных,
Разрушительно-тлетворных,
Мрачных, буйных, адски-черных,
Сих — опасных как чума —
Расточительниц несчастья,
Вестниц зла, воровок счастья
И гасительниц ума!..
Вот в неистовстве разбоя
В грудь вломились, яро воя, —
Все вверх дном! И целый ад
Там, где час тому назад
Ярким, радужным алмазом
Пламенел твой светоч — разум!
Где добро, любовь и мир
Пировали честный пир! Ад сей… В ком из земнородных,
От степей и нив бесплодных,
Сих отчаянных краев,
Полных хлада и снегов —
От Камчатки льдянореброй
До брегов отчизны доброй, —
В ком он бурно не кипел?
Кто его — страстей изъятый,
Бессердечием богатый —
Не восчествовать посмел?.. Ад сей… ревностью он кинут
В душу смертного. Раздвинут
Для него широкий путь
В человеческую грудь…
Он грядет с огнем и треском,
Он ласкательно язвит,
Все иным, кровавым блеском
Обольет — и превратит
Мир — в темницу, радость — в муку,
Счастье — в скорбь, веселье — в скуку,
Жизнь — в кладбище, слезы — в кровь,
В яд и ненависть — любовь! Полон чувств огнепалящих,
Вопиющих и томящих,
Проживает человек
В страшный миг тот целый век!
Венчан тернием, не миртом,
Молит смерти — смерть бы рай!
Но отчаяния спиртом
Налит череп через край…
Рай душе его смятенной —
Разрушать и проклинать,
И кинжалов всей вселенной
Мало ярость напитать!!!
Сдвинув брови, твердыми шагами
Ходит парень возле перекрестка.
В этот вечер под его ногами
Снег хрустит решительно и жестко.
Час назад, в просторном зале клуба,
Пестрый вихрь кружился, бушевал,
Пело сердце, рокотали трубы —
Был в разгаре молодежный бал.
Час назад он думал, что развеет
Подозрений горьковатый дым,
Час назад он верил, что владеет
Все еще сокровищем своим.
Но когда любимую увидел
С тем же длинным парнем в тюбетейке,
В сердце злые шевельнулись змейки,
Он смотрел, молчал и ненавидел.
На площадке лестницы пустой
Видел он, как обнял тот подругу,
Вот они придвинулись друг к другу,
Вот поцеловались раз, другой…
Нет, им даром это не пройдет!
Он отвергнут, только он не сдался.
Он им все итоги подведет.
Зря он, что ли, боксом занимался!
Потому суровыми шагами
Ходит парень возле перекрестка.
И недаром под его ногами
Снег хрустит так твердо и так жестко.
Только для чего готовить мщенье
И катать на скулах желваки?
Если сердце терпит пораженье,
Разве тут помогут кулаки?!
Есть чувство адское: оно вскипит в крови
И, вызвав демонов, вселит их в рай любви,
Лобзанья отравит, оледенит обьятья,
Вздох неги превратит в хрипящий вопль проклятья,
Отнимет все — и свет, и слезы у очей,
В прельстительных власах укажет свитых змей,
В улыбке алых уст — геенны осклабленье
И в легком шепоте — ехиднино шипенье.
Смотрите — вот она! — Усмешка по устам
Ползет, как светлый червь по розовым листам.
Она — с другим — нежна! Увлажены ресницы;
И взоры чуждые сверкают, как зарницы,
По шее мраморной! Как молнии, скользят
По персям трепетным, впиваются, язвят,
По складкам бархата медлительно струятся
И в искры адские у ног ее дробятся,
То брызжут ей в лицо, то лижут милый след.
Вот — руку подала!.. Изменницы браслет
Не стиснул ей руки… Уж вот ее мизинца
Коснулся этот лев из модного зверинца
С косматой гривою! — Зачем на ней надет
Сей ненавистный мне лазурный неба цвет?
Условья нет ли здесь? В вас тайных знаков нет ли,
Извинченных кудрей предательные петли?
Вы, пряди черных кос, задернутые мглой!
Вы, верви адские, облитые смолой,
Щипцами демонов закрученные свитки!
Снаряды колдовства, орудья вечной пытки!
Объятье — вот занятье и досуг.
В семь дней иссякла маленькая вечность.
Изгиб дороги — и разъятье рук.
Какая глушь вокруг, какая млечность.
Здесь поворот — но здесь не разглядеть
от Паршина к Тарусе поворота.
Стоит в глазах и простоит весь день
все-белизны сплошная поволока.
Даль — в белых нетях, близь — не глубока,
она — белка, а не зрачка виденье.
Что за Окою — тайна, и Ока —
лишь знание о ней иль заблужденье.
Вплотную к зренью поднесен простор,
нет, привнесен, нет втиснут вглубь, под веки,
и там стеснен, как непомерный сон,
смелее яви преуспевший в цвете.
Вход в этот цвет лишь ощупи отверст.
Не рыщу я сокрытого порога.
Какого рода белое окрест,
если оно белее, чем природа?
В открытье — грех заглядывать уму,
пусть ум поможет продвигаться телу
и встречный стопор взору моему
зовет, как все его зовут: метелью.
Сужает круг всё сущее кругом.
Белеют вместе цельность и подробность.
Во впадине под ангельским крылом
вот так бело и так темно, должно быть.
Там упасают выпуклость чела
от разноцветья и непостоянства.
У грешного чела и ремесла
нет сводника лютее, чем пространство.
Оно — влюбленный соглядатай мой.
Вот мучит белизною самодельной,
но и прощает этой белизной
вину моей отлучки семидневной.
Уж если ты себя творишь само,
скажи: в чём смысл? в чём тайное веленье?
Таруса где? где Паршино-село?
Но, скрытное, молчит стихотворенье.
Все ревность, все любовь,— все муки жгучей страсти!
Когда избавлюсь я от их мятежной власти?
Увы, для них одних я чувствовал и жил,
И силы юности безумно расточил!
От них я вдаль бежал искать успокоенья —
Отдать себя труду и грезам вдохновенья;
Я думал: дальний путь, другия небеса,
Язык Италии, природы чудеса.
Уединенный труд и светлый мир искусства
Смирят в моей груди бунтующия чувства,
И отрезвят мой ум, и успокоят кровь,—
Напрасная мечта! И здесь, и здесь любовь,—
И здесь и здесь блестят красавиц гордых очи!
И здесь, безсонныя томительныя ночи!
Напрасно силюсь я вперить ленивый ум
В творенья мудрецов — в мир светлых важных дум,
Все тщетно, все! Опять то трепет ожиданья,
То муки ревности, то пылкия желанья
Смущают мой покой, тревожат в час труда…
О юность бурная, умчишься ль ты когда?
А ты, о мудрая и кроткая подруга,
Целительница грез обманчивых недуга,
О старость тихая, приди, приди скорей!
Дай мир и тишину и мощь душе моей,
И сердца слабаго в гноящияся раны
Пролей забвения бальзам благоуханный!
Дай в чистых помыслах мне созерцать черты
Меня пленяющей тревожно красоты,—
Чтоб твердою рукой, без страстнаго волненья,
Я могь их начертать в минуту вдохновенья.
Игру нашли смешную,
и не проходит
дня —
ревнуешь,
ревнуешь,
ревнуешь ты меня.
К едва знакомым девушкам,
к танцам под баян,
к аллеям опустевшим,
к морю,
к друзьям.
Ревнуешь к любому,
к серьёзу,
к пустякам.
Ревнуешь к волейболу,
ревнуешь к стихам.
Я устаю от ревности,
я сам себе
смешон.
Я ревностью,
как крепостью,
снова окружён…
Глаза твои
колются.
В словах моих
злость…
Когда же это кончится?!
Надоело!
Брось!
Я начинаю фразу
в зыбкой тишине.
Но почему-то страшно
не тебе,
а мне.
Смолкаю запутанно
и молча курю.
Тревожно, испуганно
на тебя смотрю.
А вдруг ты перестанешь
совсем ревновать!
Оставишь,
отстанешь,
скажешь:
наплевать!
Рухнут стены крепости, —
зови
не зови, —
станет меньше
ревности
и меньше
любви…
Этим всем замотан,
у страха в плену, —
я говорю:
Чего там…
Ладно уж…
Ревнуй…
1
Ты будешь невинной, тонкой,
Прелестной — и всем чужой.
Пленительной амазонкой,
Стремительной госпожой.
И косы свои, пожалуй,
Ты будешь носить, как шлем,
Ты будешь царицей бала —
И всех молодых поэм.
И многих пронзит, царица,
Насмешливый твой клинок,
И всё, что мне — только снится,
Ты будешь иметь у ног.
Всё будет тебе покорно,
И все при тебе — тихи.
Ты будешь, как я — бесспорно —
И лучше писать стихи…
Но будешь ли ты — кто знает —
Смертельно виски сжимать,
Как их вот сейчас сжимает
Твоя молодая мать.
2
Да, я тебя уже ревную,
Такою ревностью, такой!
Да, я тебя уже волную
Своей тоской.
Моя несчастная природа
В тебе до ужаса ясна:
В твои без месяца два года —
Ты так грустна.
Все куклы мира, все лошадки
Ты без раздумия отдашь —
За листик из моей тетрадки
И карандаш.
Ты с няньками в какой-то ссоре —
Всё делать хочется самой.
И вдруг отчаянье, что «море
Ушло домой».
Не передашь тебя — как гордо
Я о тебе ни повествуй! —
Когда ты просишь: «Мама, морду
Мне поцелуй».
Ты знаешь, всё во мне смеётся,
Когда кому-нибудь опять
Никак тебя не удаётся
Поцеловать.
Я — змей, похитивший царевну, —
Дракон! — Всем женихам — жених! —
О свет очей моих! — О ревность
Ночей моих!
Как живется вам с другою, —
Проще ведь? — Удар весла! —
Линией береговою
Скоро ль память отошла
Обо мне, плавучем острове
(По небу — не по водам)!
Души, души! — быть вам сестрами,
Не любовницами — вам!
Как живется вам с простою
Женщиною? Без божеств?
Государыню с престола
Свергши (с оного сошед),
Как живется вам — хлопочется —
Ежится? Встается — как?
С пошлиной бессмертной пошлости
Как справляетесь, бедняк?
«Судорог да перебоев —
Хватит! Дом себе найму».
Как живется вам с любою —
Избранному моему!
Свойственнее и съедобнее —
Снедь? Приестся — не пеняй…
Как живется вам с подобием —
Вам, поправшему Синай!
Как живется вам с чужою,
Здешнею? Ребром — люба?
Стыд Зевесовой вожжою
Не охлестывает лба?
Как живется вам — здоровится —
Можется? Поется — как?
С язвою бессмертной совести
Как справляетесь, бедняк?
Как живется вам с товаром
Рыночным? Оброк — крутой?
После мраморов Каррары
Как живется вам с трухой
Гипсовой? (Из глыбы высечен
Бог — и начисто разбит!)
Как живется вам с сто-тысячной —
Вам, познавшему Лилит!
Рыночною новизною
Сыты ли? К волшбам остыв,
Как живется вам с земною
Женщиною, без шестых
Чувств?..
Ну, за голову: счастливы?
Нет? В провале без глубин —
Как живется, милый? Тяжче ли,
Так же ли, как мне с другим?
Был некто: скромность он гораздо ненавидел,
И бредиль он то все, что только он увиделъ;
А от того ни с кем ужиться он не мог.
Пастух он был: болтал и збился после с ног,
Луга своим овцамь почасту променяя.
На всех болтал лугах скотину пригоняя.
Пришед на новый луг не всем еще знаком,
Уж мыслить вымолвить худое что о ком.
Увидел некогда любви он нежну томность;
Вот способь оказать ему свою нескромность!
Он щуку мнить поймав варит собе уху:
К едва знакомому подходит пастуху:
Расказывал ему: он видел то и ето,
И другу он ево мрачит сей вестью лето.
Пришлец сей тихия ручьи возволновал.
Мельчайшая струя Дамоклу бурный вал:
Уже пред нимь цветы приятства не имели:
Зефир Бореем стал, дубровы зашумели.
Чьево не возмутит такая сердца весть!
И что на свете сем сего тяжеле есть!
Так небо ясное в полудни померькает,
Когда ко ужасу в тьме молиия сверькаеть,
И песней соловей сокрывся не поет:
Ветр вержет шалаши и нивы град биет.
На вышших бедствие Дамоклово степеняхъ;
Ево любовница сидела на коленях,
У пастуха свою грудь нежну оголя,
Себя и пастуха подобно распаля.
А дерзкая рука пастушку миловала,
Когда любовника пастушка целовала.
Дамокл мучение несносно ощущал,
И жалобы свои дуброве возвещал:
И слышать не хотел о ревности я прежде:
В такой ли с Лаѵрою любился я надежде!
Другой имеет то, что прежде я имел:
Тобой неверная весь разум мой омлел:
Жарчайше для меня Июнни дни блистали:
Не зрел я осени; и уж морозы стали;
Не пожелтели здесь зеленыя луга;
А на лугах ужо насыпаны снега.
Преддверья не было к сей лютой мне премене:
Не портилось ни что; и вижу все во тлене.
От друга упросил, дабы кто-то сказал,
Нещастие сие ясняе доказал.
Болтает сей пришлец, языка он не вяжеш.
И в пастве Лаѵрина любовника он кажет.
Но кто любовник сей? Дамокла кажет онъ;
Прошел престратнейший прошел Дамоклов сон,
И более душа ево не волновалась:
Возникли радости и ревность миновалась.
И какь он агницу потерянну нашел:
К любовнице своей, обрадован, пошел:
Сошли снега долой с полей истаяваясь:
В мечте ползла змея, мечтою извиваясь.
Он Лаѵре расказал мечтание свое;
Она ево журит за мнение сие:
А онь ответствует: ково кто любит мало,
Тово и ревностью ни что ни позамало;
А я любезную всех паче мер люблю,
И сей любви доколь я жив, не истреблю.
Тобою мне судьбы не изъясненно щедры:
Вокореняются подобием сим кедры,
Своих достигнув сил по возрасте своем,
Как ты дражайшая во сердце в век моем.
И я возлюбленный люблю тебя подобно,
Однако вить любить без ревности удобно.
В поцелуе рук ли,
В поцелуе рук ли, губ ли,
в дрожи тела
в дрожи тела близких мне
красный
красный цвет
красный цвет моих республик
тоже
тоже должен
тоже должен пламенеть.
Я не люблю
Я не люблю парижскую любовь:
любую самочку
любую самочку шелками разукрасьте,
потягиваясь, задремлю,
потягиваясь, задремлю, сказав —
потягиваясь, задремлю, сказав — тубо —
собакам
собакам озверевшей страсти.
Ты одна мне
Ты одна мне ростом вровень,
стань же рядом
стань же рядом с бровью брови,
дай
дай про этот
дай про этот важный вечер
рассказать
рассказать по-человечьи.
Пять часов,
Пять часов, и с этих пор
стих
стих людей
стих людей дремучий бор,
вымер
вымер город заселенный,
слышу лишь
слышу лишь свисточный спор
поездов до Барселоны.
В черном небе
В черном небе молний поступь,
гром
гром ругней
гром ругней в небесной драме, —
не гроза,
не гроза, а это
не гроза, а это просто
ревность двигает горами.
Глупых слов
Глупых слов не верь сырью,
не пугайся
не пугайся этой тряски, —
я взнуздаю,
я взнуздаю, я смирю
чувства
чувства отпрысков дворянских.
Страсти корь
Страсти корь сойдет коростой,
но радость
но радость неиссыхаемая,
буду долго,
буду долго, буду просто
разговаривать стихами я.
Ревность,
Ревность, жены,
Ревность, жены, слезы…
Ревность, жены, слезы… ну их! —
вспухнут веки,
вспухнут веки, впору Вию.
Я не сам,
Я не сам, а я
Я не сам, а я ревную
за Советскую Россию.
Видел
Видел на плечах заплаты,
их
их чахотка
их чахотка лижет вздохом.
Что же,
Что же, мы не виноваты —
ста мильонам
ста мильонам было плохо.
Мы
Мы теперь
Мы теперь к таким нежны —
спортом
спортом выпрямишь не многих,—
вы и нам
вы и нам в Москве нужны
не хватает
не хватает длинноногих.
Не тебе,
Не тебе, в снега
Не тебе, в снега и в тиф
шедшей
шедшей этими ногами,
здесь
здесь на ласки
здесь на ласки выдать их
в ужины
в ужины с нефтяниками.
Ты не думай,
Ты не думай, щурясь просто
из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
Иди сюда, иди на перекресток
моих больших
моих больших и неуклюжих рук.
Не хочешь?
Не хочешь? Оставайся и зимуй,
и это
и это оскорбление
и это оскорбление на общий счет нанижем.
Я все равно
Я все равно тебя
Я все равно тебя когда-нибудь возьму —
одну
одну или вдвоем с Парижем.
Темнеють небеса, спустилось солнце в воды,
В стадах не пременив приятныя погоды:
Приходит на луга, на паство сладкий сон:
А Юлия грустить, грустить и Алькмеон:
Он думает, она ему неверна стала,
И что надежда вся пустым ево питала.
Оставил он шалашь и ходит на лугу:
Пришел во мглу древес стоящих на брегу.
Но кое зрелище увидел он во мраке!
Зрмт ту, о коея тогда он мыслит зраке.
Явмлся свет ему во мрачных тех часах,
Как звезды в ону ночь во тьме на небесах.
Хотя во ревности он той же пребываетъ;
Однако ревность он на миг позабывает:
А вспомня говорит возлюбленной своей:
Ково неверная в пустыне ждешь ты сей?
Река не для меня брег етот орошаетъ;
Но сходбище с тобой другому украшает.
Меня любя ты мне упорна все была:
Другому без упорств невинность отдала:
В препятствии ты мне забав не пременялась;
А за другим сама ты в наглости гонялась:
Меня забыла ты, о нем лиш только мнишь
Напрасно, Алькмеон, ты Юлию винишь:
За всю мою любовь сие ли мне заплата,
Коль я перед тобой ни в чем не виновата?
Когда о блате мне кто скажет: ето луг,
Или что серьп коса, а борона то плуг,
Ворона папугай, овца свирепа львица,
А Юлия еще по днесь еще девица;
Могу ль поверить я? — ты верь или не верь;
Но чем родилась я, я таже и теперь.
За чем же ночью ты в сии места приходишь:
Ково во густоте ты сих дерев находишь?
Семь дней тебя не зрев искала я тебя,
Искавь по всякой день искание губя,
И видела тебя идуща к сей пустыне:
Как прежде был ты мил, так мил ты мне и ныне,
О чем же с Тирсисом ты тайно говоришь,
Коль жаркою к нему любовью не горишь?
Я сватаю ево с большой своей сестрою,
И тайно гворя любовь чужую строю:
Клянуся стадом я, что ето я не лгу.
Обманамь таковым я верить не могу,
Коль реяности меня ты столько научила:
Девичество свое ты Тирсису вручила:
Не мною скошена здесь Юлии трава;
А мне осталися одни твои слова:
Не мне попалася в потоке рыбка в уду,
И с нивы я твоей пшеницы жать не буду:
Не для меня саженьъпрекрасный был твой сад,
Не мне готовился твой сладкий виноград,
Не для меня цвели твои прекрасны розы;
А мне осталися едины только лозы:
Клянися ты луной и солнечным лучем:
Не можеть ты меня уверити ни чем,
Что, с Тирсисом ты быв, ты мне не изменила,
И сохраняемо по ныне ты хранила.
В сию минуту в том уверю я тебя,
Тебе иль Тирсису вручаю я себя,
Когда отважности моей ты стал содетель:
А ты о речка будь любви моей свидетел,
И винности моей чинимой перед нимъ!
Исчезнут ревности, исчезнут так как дым,
Пастушка пастуха целует, обнимает,
И к сердцу своему целуя прижимает.
Отверзты все пути ко щастию ево,
Во мраке, в густоте, нет больше ни ково.
За ревность Юлия ревниваго тазала,
А девка ли она, то действом доказала.
Я был, как дева, робок и стыдлив,
меня бежал лукавый Искуситель,
бесплодно злую мудрость расточив.
Но не Тебе, Христос и мои Спаситель,
я в жертву сердце бедное принес,
уйдя из детской в строгую обитель.
Святая Дева дев и Роза роз,
я отдал все Тебе Одной, Мария,
без размышлений, колебаний, слез!
Я был еще дитя, когда впервые
с улыбкой благосклонной надо мной
склонила Ты свои черты святые,
и, молодость отдав Тебе Одной,
я принял целомудрия обеты
с благоговейно-строгой тишиной!
Вот детские, как сон, мелькнули леты,
и вот зарделись юности цветы,
но я хранил высокие запреты,
средь золота придворной суеты
и посреди тончайших обольщений.
Как мать, мне грустно улыбалась Ты,
живую благодать благоволений
мне в душу источая каждый миг…
Так в юности не знал я искушений.
моим щитом был Девы светлый лик.
Как мать, Ты наставленья мне шептала,
я, как дитя. к твоей груди приник,
и ревность с каждым часом возрастала…
Толпою дам придворных окружен,
ни разу я, как строгого забрала,
ресниц не поднял на прелестных жен,
страшась прочесть в их взорах знаки Ада,
к Тебе святою ревностью сожжен.
Так с ранних лет священная ограда
замкнула сердце, чуждое тревог,
и взоры упокоила лампада.
Я был во всем покорен, тих и строг,
я плоть, бичуя, изнурял сурово,
страшась вкусить плода, сорвать цветок
благоухающий иль молвить слово.
Я все забыл, друзей, отца и мать,
их взгляды встретить было б взглядам ново,
их имена не смел бы я назвать;
так каждый миг незримым внемля хорам,
я брел один, не смея глаз поднять,
по сумрачным и строгим коридорам.
и годы расточались, словно дым,
но Ты повсюду с нежно-строгим взором,
окружена сияньем золотым!..
Мать приняла сыновние моленья,
и в небо отошел я молодым.
Я шлю с небес свои благословенья
вам, девушки моей родной земли,
в Раю мне внятней ваши песнопенья,
мне ваши слезы здесь видней, вдали!
О верьте: взор святого прочитает
всю груду писем, брошенных в пыли;
когда собор поет и зацветает,
и в каждом сердце снова дышит май;
мой взор простая надпись умиляет:
«Заступнику, святому Луиджи, в Рай!»
Коз Ливии стада гуляли на лугу;
Она потла к реке и села на брегу.
Спеша мыть ноги шла: дела не терпять лени,
И ноги во струи спустила по колени.
Влюбившийся Клеянт у стад ея не зря,
И жаром ко драгой взаимственно горя,
В досаде ревности какь алчный агнец рыщет,
И ходя Ливию в местах окольных ищеть.
Но долго он ища любезную ходил,
И ноги моющу он скоро находил.
Пропали ревности, заразы умножались:
Прекрасны ноги тут на прелесть обнажались.
Услышала она в кустах близь речки шум,
Увидела того кто вид ея был дум:
Вздрогнула, вспрянула, вздохнула и смутилась,
И в нежный страх ея любовь преобратилась,
Ужасны девушкам свиданья таковы.
Не наступил ли день кошению травы,
И виноградную покинуть кисти лозу:
Не тщатся ли сорвать уже прекрасну розу!
Ахъ! Ахъ! Тут Ливия испуганна кричит:
Два раза вскрикнула мятется и молчит.
Драгая! Иль меня ты ныне ненавидишь?
Пугаешься, дрожишь: вить ты не волка видишь.
Конечно ты о мне худой имеешь толк.
Клеянт, ты мне теперь страшняе нежель волк,
Не так бы в сих местах от волка я дрожала:
От зверя б хищнаго я резко побежала:
А ты зря ноги здесь, те ноги подломил,
И столько страшен ты, колико сердцу мил.
Не льзя свидания мне волею лишаться;
И здесь на едине им стратно утешаться,
Во плен ты взяв меня, мне слабу грудь пронзя.
Бересте уцелеть перед огнем не льзя:
Мне ты помоществуй любви моей в награду,
И отойди скоряй скоряй отсель ко стаду.
Приятельница ли, злодейка ль ты моя?
Но какь то ужь ни есть, пойду отселе.
И тщетно оба мы сердца любовью греем.
Цветов богиня здесь гнушается Бореем:
Весну стада и нас ненастие томит:
И облак красное туманом лето тьмит:
А ты любовница, и в етом не таишься,
Чево ж, пастушка ты, чево же ты боиться:
Боюсь подвергнуться нещастливой судьбе,
И быти пленницей обруганной тебе.
Была воздержностью я в пастве горделива,
Презренна на всегда облупленная ива:
Как с древа снимется на нем созревший плодъ;
Подаст оно плоды в последующий год.
В другую древеса имеют осень точность,
А девушка свою храняща непорочность,
Когда сокровища ей данна не спасет,
Уж более цветка во век не принесет.
И естьли блеск ея однажды помрачится;
Сей блеск как молния в единый миг промчится.
Я знаю Ливия струи подобно рек,
К источникам своим не возвратятся в век.
Но естьли получат места приятняй токи,
Минувшия водам минуты не жестоки,
И радостняе им наставши б были дни,
Когда бы чувствие имели и они.
Внимай мои слова любезная повнятняй:
Почувствуй Ливия то что всево приятняй.
Ручей к источнику во век не потечет:
И в даль ево всегда стремление влечет:
От наклоненья дна, сколь ветры ни жестоки,
Не возвращаются от ветра в зад потоки:
Едина мыслей ты не хочешь простереть:
Живи безстрастна, я мню страстен умереть.
И вечно от тебя я взоры удаляю.
Останься, я тебе на все соизволяю.
Как Ливия сие Клеянту изрекла,
Так дале и ево как токи повлекла:
Железо так магнит всей силой притягает,
Пастушка в нежности со всем изнемогаеть.
Я за прозу берусь, я за вирши берусь
И забвенья реки не боюсь, не боюсь… —
От журнального лая спасая поэта,
Не надолго меня спрячет темная Лэта.
Ходит мусорщик вдоль этой мутной реки, —
И нет глаза быстрей, нет ловчее руки…
Все, что только в волнах этой Лэты мелькает,
Что ни вынырнет, все-то он жадно хватает,—
И не только рублевых, грошовых писак
От него эта Лэта не спрячет никак.
Чуть завидит кого, — живо на берег тащит,
И ликует душа его, аще обрящет.
От ветошной души пусть ветошка одна
Попадется, и та будет им спасена;
И пускай целый свет смысла в ней не увидит,
Он хоть метку найдет, а ее не обидит, И ее поместить в поминанье свое,
Как великое имя, неведомо чье!
И попробуй хоть дичь поместить я в газету,
Чтоб найти эту дичь, он обшарит всю Лэту
(Иль Апраксина двор).
Кто же мусорщик сей?.. —
Полторацкий копун иль Еф— злодей?!
Для обоих готов сочинять я куплеты,
Оба рады поэта исхитить из Лэты,
Оба рады друг друга в ту Лэту столкнуть,
От обоих (попробуй их ревность раздуть…)
Сам Сатурн, что детей пожирает, заплачет, —
И его вспотрошить ничего им не значит.
Я за прозу берусь, я за вирши берусь
И забвенья реки не боюсь, не боюсь… —
От журнального лая спасая поэта,
Не надолго меня спрячет темная Лэта.
Ходит мусорщик вдоль этой мутной реки, —
И нет глаза быстрей, нет ловчее руки…
Все, что только в волнах этой Лэты мелькает,
Что ни вынырнет, все-то он жадно хватает,—
И не только рублевых, грошовых писак
От него эта Лэта не спрячет никак.
Чуть завидит кого, — живо на берег тащит,
И ликует душа его, аще обрящет.
От ветошной души пусть ветошка одна
Попадется, и та будет им спасена;
И пускай целый свет смысла в ней не увидит,
Он хоть метку найдет, а ее не обидит,
И ее поместить в поминанье свое,
Как великое имя, неведомо чье!
И попробуй хоть дичь поместить я в газету,
Чтоб найти эту дичь, он обшарит всю Лэту
(Иль Апраксина двор).
Кто же мусорщик сей?.. —
Полторацкий копун иль Еф— злодей?!
Для обоих готов сочинять я куплеты,
Оба рады поэта исхитить из Лэты,
Оба рады друг друга в ту Лэту столкнуть,
От обоих (попробуй их ревность раздуть…)
Сам Сатурн, что детей пожирает, заплачет, —
И его вспотрошить ничего им не значит.
Цикл стиховЗемляк Среди наших земляков
он один у нас таков:
он и к дружбе тяготеет,
и к предательству готов. Гурман Вкушая дружбу, понял я,
что очень вкусные друзья.
Вкусил врага на ужин:
враги намного хуже. Самохвал О, если б самохвал был само-хвал!
Он требует моих, твоих похвал.
Беда ли, что не стоит он того?
Беда, что я вовсю хвалю его. Ханжа Он созерцал «Венеру» Тициана
для выполненья государственного плана. Ревность Люблю родной завод. О, сколько бед
в любви моей, сколь ревности и злости!
Ко мне не ходит в гости мой сосед,
я тоже не хожу к ревнивцу в гости. На пути к штампу Его назвали многогранным,
и он доверчиво, как школьник,
гранил себя весьма исправно
и стал похож на треугольник. Мираж Реальный, будто новенький гараж,
явился мне из воздуха мираж.
— Уйди, мираж! — сказал я гаражу.
Гараж в ответ: «Обижен, ухожу».
Смешные нынче стали миражи,
уж ты ему и слова не скажи. Дешевая продукция Наше промобъединение
производит впечатление.
Нет дешевле ничего
впечатления того. Я и идея У меня в голове есть идея.
Я идеей в идее владею.
И случается проблеск иной,
что идея владеет и мной.
А на деле ни я, ни идея
абсолютно ничем не владеем. История История, друзья мои, всегда правдива,
история, друзья мои, всегда права.
Об этом говорит всегда красноречиво
чья-нибудь отрубленная голова. Парадокс Наука устраняет парадокс,
художник парадоксы добывает.
Но парадоксу это невдомек,
ведь парадоксы истины не знают. Прекрасное и безобразное Уничтожая безобразное,
прекрасное сбивалось с ног.
— Но я люблю тебя, прекрасное, —
шептал восторженно порок. Бессовестная статуя Когда бы у статуи совесть была,
она бы сама с пьедестала сошла.
Пошла бы, куда ее совесть велит,
Но совести нет, вот она и стоит. Идеалист и материалист Спорят два философа устало,
древний спор уму непостижим:
— Это бог ведет людей к финалу!
— Нет, мы сами к финишу бежим! Творчество Ученый паучок, философ и жуир,
познал весь белый свет и весь подлунный мир,
и взялся сотворить всемирную картину,
но получилась только паутина. Дедукция Этот метод очень важен.
Если вор — прокурор,
то дедукция подскажет,
что судья подавно вор. Ошибочно Ни матери не понял, ни отца,
ни старика не видел, ни калеку
и заявлял с улыбкой мудреца:
«Ошибочно считаюсь человеком». Под каблуком Зачем ему семья и дом?
Он жить привык под каблуком:
любой каблук повыше
ему заменит крышу. Трос От тяжести порвался трос
и стал похожим на вопрос.
Я тоже был надежным тросом,
а стал язвительным вопросом. Стыдливый страус Обычный страус не стыдился
от страха скрыться под песком,
а этот от стыда прикрылся
еще и фиговым листком. Гонение на влюбленных При всех эпохах и законах
гоненье было на влюбленных.
От страха за такую жизнь
влюбленные перевелись.
И правда, чем гонимым быть,
уж лучше вовсе не любить. Дитя Идти боится по лесной дорожке,
страшится муравья и конопли.
Сторонится коровы и земли.
Не ест ни молока и ни картошки. На Урале Далеко-далеко на Урале
ящер с ящерицей проживали.
Жили двести лет, а может, триста
между хрусталей и аметистов. А теперь на шлаковых отвалах
ящеров и ящериц не стало,
да и бесполезных самоцветов
на Урале тоже больше нету. Любитель тупика Зашел в тупик —
доволен тупиком.
Но в тупике возник родник.
Вся жизнь ушла
на битву с родником.
А что ж тупик?
Тупик теперь в болотце.
А что ж родник?
Как лился, так и льется.
Ревнуеть и пастух, ревнует и пастушка:
Пастушка мнит, мила ему ея подружка:
А он с которым он во дружбе пребывал,
Ко пастуху тому подобно ревновал.
На воздыханья страсть переменила смехи,
И на стенания любовныя утехи.
К Мартезии Филандрь не ходить во шалаш:
Тоскует он, а ей тоска равна и та ж.
Клеон и Зелия совсем того не знают,
Что горько их они невинностью стонают,
И видя что текут не прежния их дни,
Мнять только то о них: поспорились они.
Мартезия на брег скотины не гоняет.
То Зелия ея подружка исполняет.
Страдает ревностью пастушка сей вотще;
Но мучится Филандр и более еще.
Ни он и ни она друг к другу не подходят,
И больше уж ни в чем забавы не находят:
Лишилксь радостей и всех любовных нег,
Как рощи красоты, когда их кроет снег.
И как под крышкой льда ток водный не крутится,
И без журчания под бременем катится,
Катятся так их дни под бременем тоски;
Где был зеленый луг, им сохлы тут пески.
Всяк день она и он во ревности тоскуют:
И зяблицы поя кукушкою кукуют:
Щегленка и чижа ни с коих нет сторон,
И видят лиш они толпы сорок, воронь:
Кричить на древе грачь, сова с сычемь летает.
Мегера на лугах прекрасных обитает.
Уже спустился Феб во волны глубоко,
Сестра ево взошла на небо высоко,
Мартезия с одра вскочивша резко рыщет,
Бежит ко Зелии, Филандра тамо ищетъ;
Но как она в шалаш ко Зелии зашла,
Клеона тамо с ней во шалаше нашла:
Клеона Зелия целуя миловала.
Начто я Зелию, начто подозреьала!
И каяся она винится перед ней.
А Зелия стыдясь незапной гостьи сей:
С досадой говорить: минуту чрезвычайну
Внесла ты в мой шалаш и зришь мою ты тайну;
Когда ж увидела ты ето; скромна будь.
Ты друг мой, так ты все что видела забудь.
Пастушка дружески с подружкой разлучилась,
Но чужду зря любовь своей разгорячилась.
Как солнца лучь горит, пылает он и зжет,
И в полдни красоты девицы не брежет,
Подобно жар любви и женщин освещает,
И без изъятия их мысли восхищает.
Какая девушка скрепиться возмогла,
Чтоб сердца ей любовь зажечь не возмогла?
И естьли страсти сей котора ненавидитъ;
И образ действия любовнаго увидитъ;
Вздрогнет и получит любовный жар она.
От солнца тако свет заимствует луна.
Мартезия их зрев в востоке нежном тлеет,
Подобно мурава в Июле едак плеет.
Пгостився с Зелией отходит от нея,
И думает она: кровь вся кипит моя:
Сей сладости уж я дней десять не вкушала,
Ниже такой себя я мыслью утешала.
Но умерщвленный мой дух ныне паки жив:
Так весел ко брегам гонимый к ним приплыв:
И кажется ему, брег етот зеленяе:
Подобно и во мне любовный жар сильняе.
К любовнику идет и чает: он храпит,
Но лежа он в одре томится и не спит:
Толпятся рыбы так во неводе безводном,
Олени во лесу густом и непроходном.
Он все мучения их сколько есть терпел:
Узрел Мартезию, узрев оторопелъ;
Без сей пастушки он дни века ненавидит,
И кажется ему: во сне он ето видить.
Не сетуй ты Филандръ! А я тебе скажу,
Что мы дурачимся и ето докажу:
И расказала все о Зелии, Клеоне.
Восторжен радостью пастух сей бывший в стоне,
С обеихь тамо стран усилилась любовь:
История к тому, Клеона, жгла имь кровь:
Их жгло и то, что их любовью дни горчились.
Они как огненно железо горячились.
1
Мужчина, засыпающий один,
ведет себя как женщина. А стол
ведет себя при этом как мужчина.
Лишь Муза нарушает карантин
и как бы устанавливает пол
присутствующих. В этом и причина
ее визитов в поздние часы
на снежные Суворовские дачи
в районе приполярной полосы.
Но это лишь призыв к самоотдаче.
2
Умеющий любить, умеет ждать
и призракам он воли не дает.
Он рано по утрам встает.
Он мог бы и попозже встать,
но это не по правилам. Встает
он с петухами. Призрак задает
от петуха, конечно, деру. Дать
его легко от петуха. И ждать
он начинает. Корму задает
кобыле. Отправляется достать
воды, чтобы телятам дать.
Дрова курочит. И, конечно, ждет.
Он мог бы и попозже встать.
Но это ему призрак не дает
разлеживаться. И петух дает
приказ ему от сна восстать.
Он из колодца воду достает.
Кто напоит, не захоти он встать.
И призрак исчезает. Но под стать
ему день ожиданья настает.
Он ждет, поскольку он умеет ждать.
Вернее, потому что он встает.
Так, видимо, приказывая встать,
знать о себе любовь ему дает.
Он ждет не потому, что должен встать
чтоб ждать, а потому, что он дает
любить всему, что в нем встает,
когда уж невозможно ждать.
3
Мужчина, засыпающий один,
умеет ждать. Да что и говорить.
Он пятерней исследует колтуны.
С летучей мышью, словно Аладдин,
бредет в гумно он, чтоб зерно закрыть.
Витийствует с пипеткою фортуны
из-за какой-то капли битый час.
Да мало ли занятий. Отродясь
не знал он скуки. В детстве иногда
подсчитывал он птичек на заборе.
Теперь он (о не бойся, не года) —
теперь шаги считает, пальцы рук,
монетки в рукавице, а вокруг
снежок кружится, склонный к Терпсихоре.
Вот так он ждет. Вот так он терпит. А?
Не слышу: кто-то слабо возражает?
Нет, Муз он отродясь не обижает.
Он просто шутит. Шутки не беда.
На шутки тоже требуется время.
Пока состришь, пока произнесешь,
пока дойдет. Да и в самой системе,
в системе звука часики найдешь.
Они беззвучны. Тем-то и хорош
звук речи для него. Лишь ветра вой
барьер одолевает звуковой.
Умеющий любить, он, бросив кнут,
умеет ждать, когда глаза моргнут,
и говорить на языке минут.
Вот так он говорит со сквозняком.
Умеющий любить на циферблат
с теченьем дней не только языком
становится похож, но, в аккурат
как под стеклом, глаза под козырьком.
По сути дела взгляд его живой
отверстие пружины часовой.
Заря рывком из грязноватых туч
к его глазам вытаскивает ключ.
И мозг, сжимаясь, гонит по лицу
гримасу боли — впрямь по образцу
секундной стрелки. Судя по глазам,
себя он останавливает сам,
старея не по дням, а по часам.
4
Влюбленность, ты похожа на пожар.
А ревность — на не знающего где
горит и равнодушного к воде
брандмейстера. И он, как Абеляр,
карабкается, собственно, в огонь.
Отважно не щадя своих погон,
в дыму и, так сказать, без озарений.
Но эта вертикальность устремлений,
о ревность, говорю тебе, увы,
сродни — и продолжение — любви,
когда вот так же, не щадя погон,
и с тем же равнодушием к судьбе
забрасываешь лютню на балкон,
чтоб Мурзиком взобраться по трубе.
Высокие деревья высоки
без посторонней помощи. Деревья
не станут с ним и сравнивать свой рост.
Зима, конечно, серебрит виски,
морозный кислород бушует в плевре,
скворешни отбиваются от звезд,
а он — от мыслей. Шевелится сук,
который оседлал он. Тот же звук
— скрипучий — издают ворота.
И застывает он вполоборота
к своей деревне, остальную часть
себя вверяет темноте и снегу,
невидимому лесу, бегу
дороги, предает во власть
Пространства. Обретают десны
способность переплюнуть сосны.
Ты, ревность, только выше этажом.
А пламя рвется за пределы крыши.
И это — нежность. И гораздо выше.
Ей только небо служит рубежом.
А выше страсть, что смотрит с высоты
бескрайней, на пылающее зданье.
Оно уже со временем на ты.
А выше только боль и ожиданье.
И дни — внизу, и ночи, и звезда.
Все смешано. И, видно, навсегда.
Под временем… Так мастер этикета,
умея ждать, он (бес его язви)
венчает иерархию любви
блестящей пирамидою Брегета.
Поет в хлеву по-зимнему петух.
И он сжимает веки все плотнее.
Когда-нибудь ему изменит слух
иль просто Дух окажется сильнее.
Он не услышит кукареку, нет,
и милый призрак не уйдет. Рассвет
наступит. Но на этот раз
он не захочет просыпаться. Глаз
не станет протирать. Вдвоем навеки,
они уж будут далеки от мест,
где вьется снег и замерзают реки.
Вещателя судеб таинственных Силена,
Котораго сама природа изумленна,
И ясны пению внимали небеса;
Ключи стремиться с гор вниз с шумом перестали;
Умолкли злачные поля, луга, леса;
Долины в тишине глубокой пребывали.
Силена, будущих гадателя судеб,
Позволь в сей день воспеть, о Муз Российских Феб!
Когда всеобщее веселие раждает,
И счастие веков грядущих утверждает.
Ты внемлешь с кротостью гремящих звуку лир,
И плескам радостным, колеблющим ефирь:
Склони, склони твой слух к свирели тихогласной,
В усердной ревности поющей стих не красной.Сердец невинных плод безхитростна любовь,
Что царствует в градах и посреде лугов,
Пленила Тирсиса в жестокую неволю,
Уже он чувствует мучительную долю.
И тает в прелестях возлюбленной своей;
Однак не смеет в том открыться перед ней.
То случаев к тому способных не находит,
То страх презрения и робость прочь отводит.
Он часто думает: Ах! сколь несчастен я!
Все в нежных сих местах пленяет взор ея,
Долины тихие устланные цветами,
Ручьи, приятной шум птиц в рощах меж древами;
Единой лишь она не чувствует любви,
Что разливается во всей моей крови.
В день красный некогда цветки Дориса рвала,
И пестрыя венки из оных завивала:
Прельщенный Тирсис мнил, что страсть свою открыть
И случай и любовь сама теперь велит,
Когда от сестр и стад пастушка удаленна.
Пойдем, сказал он ей, се здесь гора зелена,
В прохладной от древес стоящая тени,
Здесь можно будет нам от зноя уклониться,
Я много тем счастлив, что мы теперь одни,
И только лишь хотел в любови изъясниться;
Внезапно с плеском глас веселый возгремел,
Смущенный в робости любовник онемел.
Он быстро очеса на гору устремляет,
Чтоб видеть, кто его желанье прерывает.
Между древами там ликующий Силен,
Восторгом некиим божественным пленен,
Среди собора Нимф украшенных венками,
Цветы на голове, цветы между руками
Различные держа, песнь новую поет,
Вы, Музы! оную, коль можно, изъясните,
И мыслей высоте слова мои сравните.СиленРоссии счастливой, покров, отрада, свет!
Естьли ты чистое веселие вкушала,
Когда щедротами народ обогащала:
То паче в красный сей возвеселися день.
Се к счастию залог Россиян утвержден.
Се вышний круг небес превыспренних склоняет
И светлый взор низвед брак ПАВЛОВ утверждает.
Вы звезды ясные среди несчетных звезд
Красящие венцом пространство горних мест!
Сойдите паки к нам, средь смертных возсияйте,
И счастливой четы собою увенчайте;
Достойные того достойны вас главы.
Высоки души их светлее нежель вы.
Катитеся путем, горящие светила;
Которой вам от век природа положила;
Россия вышнего рукой укреплена,
Во славе будет вам подобна иль равна.
Союзы да блюдут стихии несогласны,
И вечный чин вещей и образ мира красный,
Зиждитель во своих так утвердил судьбах,
Как-то, что род Петров и дом не раззорится,
Но с славою себе в подверженных градах
И ревностных сердцах на веки утвердится.
Как рощи и поля, луга и дол цветут,
И горы токи струй прохладных с шумом льют:
Так в мире иль войне всегда в блаженстве новом
Россия процветет под сильным их покровом.
Всевышний токмо им подаждь счастливы дни!
И с Россов ревностью их долготу сравни.
Так кончил песнь Силен, Дриады подражали.
И с плеском глас его стократно повторяли.
Тогда востав пастух к Дорисе рек своей:
Сколь мне с тобою день благополучен сей!
Что слышал я хвалы нелестнаго Силена,
К единой истине усердием вперенна.
Дориса! новых здесь нарвав теперь цветов,
Сплети венки седя под тенью сих кустов,
Я посох и свирель блющем украшу белым,
Мы пойдем с сих лугов в венках к стадам веселым.
И
Соломон (один)
Зима уж миновала:
Ни дождь, ни снег нейдет;
Земля зеленой стала,
Синь воздух, луг цветет.
Все взгляд веселый мещет,
Жизнь новую все пьет;
Ливан по кедрам блещет,
На листьях липы мед.
Птиц нежных воздыханье
Несется сквозь листов;
Любовь их, лобызанье
Вьет гнезда для птенцов.
Шиповый запах с луга
Дыхает ночь и день, —
Приди ко мне, подруга,
Под благовонну тень!
Приди плениться пеньем
Небес, лесов, полей,
Да слухом и виденьем
Вкушу красы твоей.
О! коль мне твой приятный
Любезен тихий вид,
А паче, ароматный
Как вздох ко мне летит.
ИИ
ИХ ПЕРЕКЛИК
Суламита
Скажи, о друг души моей!
Под коей миртой ты витаешь?
Какой забавит соловей?
Где кедр, под коим почиваешь?
Соломон
Когда не знаешь ты сего,
Пастушка милая, овечек
Гони ты стада твоего
На двор, что в роще между речек.
Суламита
Скажи, какой из всех цветов
Тебе прекрасней, благовонней?
Чтоб не искать меж пастухов
Тебя, — и ты б был мной довольней.
Соломон
Как в дом войдешь, во всех восторг
Вдохнешь ты там своей красою;
Введет царь деву в свой чертог,
Украсит ризой золотою.
Суламита
Мне всякий дом без друга пуст.
Мой друг прекрасен, млад, умилен;
Как на грудях он розы куст,
Как виноград, он крепок, силен.
Соломон
Моей младой подруги вид,
Всех возвышенней жен, прекрасней.
Суламита
Как горлик на меня он зрит, —
В самой невинности всех страстней.
Соломон
Она мила, — тенистый верх
И кедр на брачный одр к нам клонит.
Суламита
Он мил, — и нам любовь готовит
В траве душистой тьму утех.
ИИИ
Суламита (одна)
Сколь милый мой прекрасен!
Там, там вон ходит он.
Лицем — как месяц ясен;
Челом — в зарях Сион.
С главы его струятся
Волн желтые власы;
С венца, как с солнца, зрятся
Блистающи красы.
Сколь милый мой прекрасен!
Взор тих — как голубин;
Как арфа, доброгласен
Как огнь, уста; как крин,
Цветут в ланитах розы;
Приятности в чертах,
Как май, прогнав морозы,
Смеются на холмах.
Сколь милый мой прекрасен!
Тимпана звучный гром
Как с гуслями согласен,
Так он со мной во всем
Но где мой друг любезный?
Где сердца моего
Супруг? Вняв глас мой слезный,
Сыщите мне его.
Сколь милый мой прекрасен!
Пошел он в сад цветов.
Но вечер уж ненастен,
Рвет розы, знать, с кустов.
Ах! нет со мной, — ищите,
Все кличьте вы его,
Мне душу возвратите, —
Умру я без него.
ИV
Соломон и Суламита (вместе)
Положим на души печать,
В сердцах союзом утвердимся,
Друг друга будем обожать,
В любви своей не пременимся.
Хор дев
Любовь сердцам,
Как мед, сладка;
Любовь душам,
Как смерть, крепка.
Соломон и Суламита (вместе)
Лишь ревность нам страшна, ужасна,
Как пламя яро ада, мрачна.
Хор
Любовь сердцам,
Как мед, сладка;
Любовь душам,
Как смерть, крепка.
Соломон и Суламита (вместе)
Вода не может угасить
Взаимна пламени любови,
Имением нельзя купить
Волненья сладостного крови.
Хор
Любовь сердцам,
Как мед, сладка;
Любовь душам,
Как смерть, крепка.
Соломон и Суламита (вместе)
Лишь ревность нам страшна, ужасна,
Как пламя яро ада, мрачна.
Хор
Любовь сердцам,
Как мед, сладка;
Любовь душам,
Как смерть, крепка.
1808
Ханский дворец в Бахчисарае
Из тысячи и одной ночи
На часть одна пришлась и мне,
И на яву прозрели очи,
Что только видится во сне.
Здесь ярко блещет баснословный
И поэтический восток;
Свой рай прекрасный, хоть греховный,
Себе устроил здесь пророк.
Сады, сквозь сумрак, разноцветно
Пестреют в лентах огневых,
И прихотливо, и приветно
Облита блеском зелень их.
Красуясь стройностию чудной,
И тополь здесь, и кипарис,
И крупной кистью изумрудной
Роскошно виноград повис.
Обвитый огненной чалмою,
Встает стрельчатый минарет,
И слышится ночною тьмою
С него молитвенный привет.
И негой, полной упоенья,
Ночного воздуха струи
Нам навевают обольщенья,
Мечты и марева свои.
Вот одалиски легким роем
Воздушно по саду скользят;
Глаза их пышут страстным зноем
И в душу вкрадчиво глядят.
Чуть слышится их тайный шепот
В кустах благоуханных роз;
Фонтаны льют свой свежий ропот
И зыбкий жемчуг звонких слез.
Здесь, как из недр волшебной сказки,
Мгновенно выдаются вновь
Давно отжившей жизни краски,
Власть, роскошь, слава и любовь.
Волшебства мир разнообразный,
Снов фантастических игра,
И утонченные соблазны,
И пышность ханского двора.
Здесь многих таинств, многих былей
Во мраке летопись слышна,
Здесь диким прихотям и силе
Служили молча племена;
Здесь, в царстве неги, бушевало
Немало смут, домашних гроз;
Здесь счастье блага расточало,
Но много пролито и слез.
Вот стены темного гарема!
От страстных дум не отрешась,
Еще здесь носится Зарема,
Загробной ревностью томясь.
Она еще простить не может
Младой сопернице своей,
И тень ее еще тревожит
Живая скорбь минувших дней.
Невольной роковою страстью
Несется тень ее к местам,
Где жадно предавалась счастью
И сердце ненадежным снам.
Где так любила, так страдала,
Где на любовь ее в ответ
Любви измена и опала
Ее скосили в цвете лет.
Во дни счастливых вдохновений
Тревожно посетил дворец
Страстей сердечных и волнений
Сам и страдалец, и певец.
Он слушал с трепетным вниманьем
Рыданьем прерванный не раз
И дышащий еще страданьем
Печальной повести рассказ.
Он понял раздраженной тени
Любовь, познавшую обман,
Ее и жалобы, и пени,
И боль неисцелимых ран.
Пред ним Зарема и Мария —
Сковала их судьбы рука —
Грозы две жертвы роковые,
Два опаленные цветка.
Он плакал над Марией бедной:
И образ узницы младой,
Тоской измученный и бледный,
Но светлый чистой красотой.
И непорочность, и стыдливость
На девственном ее челе,
И безутешная тоскливость
По милой и родной земле.
Ее молитва пред иконой,
Чтобы от гибели и зла
Небес царица обороной
И огражденьем ей была,—
Все понял он! Ему не ново
И вчуже сознавать печаль,
И пояснять нам слово в слово
Сердечной повести скрижаль.
Марии девственные слезы
Как чистый жемчуг он собрал
И свежий кипарис, и розы
В венок посмертный он связал.
Но вместе и Заремы гневной
Любил он ревность, страстный пыл
И отголосок задушевный
В себе их воплям находил.
И в нем борьба страстей кипела,
Душа и в нем от юных лет
Страдала, плакала и пела,
И под грозой созрел поэт.
Он передал нам вещим словом
Все впечатления свои,
Все, что прозрел он за покровом,
Который скрыл былые дни.
Тень и его здесь грустно бродит,
И он, наш Данте молодой,
И нас по царству теней водит,
Даруя образ им живой.
Под плеск фонтана сладкозвучный
Здесь плачется его напев.
И он — сопутник неразлучный
Младых бахчисарайских дев.
1867
1
Пехотный Вологодский полк
Прислал наряд оркестра.
Сыч-капельмейстер, сивый волк,
Был опытный маэстро.
Собрались рядом с залой в класс,
Чтоб рокот труб был глуше.
Курлыкнул хрипло медный бас,
Насторожились уши.
Басы сверкнули вдоль стены,
Кларнеты к флейтам сели, —
И вот над мигом тишины
Вальс томно вывел трели…
Качаясь, плавные лады
Вплывают в зал лучистый,
И фей коричневых ряды
Взметнули гимназисты.
Напев сжал юность в зыбкий плен,
Что в мире вальса краше?
Пусть там сморкаются у стен
Папаши и мамаши…
Не вся ли жизнь — хмельной поток
Над райской панорамой?
Поручик Жмых пронесся вбок
С расцветшей классной дамой.
У двери встал, как сталактит,
Блестя иконостасом,
Сам губернатор Фан-дер-Флит
С директором Очкасом:
Директор — пресный, бритый факт,
Гость — холодней сугроба,
Но правой ножкой тайно в такт
Подрыгивают оба.
В простенке — бледный гимназист,
Немой Монблан презренья.
Мундир до пяток, стан как хлыст,
А в сердце — лава мщенья.
Он презирает потолок,
Оркестр, паркет и люстры,
И рот кривится поперек
Усмешкой Заратустры.
Мотив презренья стар как мир…
Вся жизнь в тумане сером:
Его коричневый кумир
Танцует с офицером!
2
Антракт. Гудящий коридор,
Как улей, полон гула.
Напрасно классных дам дозор
Скользит чредой сутулой.
Любовь влетает из окна
С кустов ночной сирени,
И в каждой паре глаз весна
Поет романс весенний.
Вот даже эти, там и тут,
Совсем еще девчонки,
Ровесников глазами жгут
И теребят юбчонки.
Но третьеклассники мудрей,
У них одна лишь радость:
Сбежать под лестницу скорей
И накуриться в сладость…
Солдаты в классе, развалясь,
Жуют тартинки с мясом;
Усатый унтер спит, склонясь
Над геликоном-басом.
Румяный карлик-кларнетист
Слюну сквозь клапан цедит.
У двери — бледный гимназист
И розовая леди.
«Увы! У женщин нет стыда…
Продать за шпоры душу!»
Она, смеясь, спросила: «Да?»,
Вонзая зубы в грушу…
О, как прелестен милый рот
Любимой гимназистки,
Когда она, шаля, грызет
Огрызок зубочистки!
В ревнивой муке смотрит в пол
Отелло-проповедник,
А леди оперлась на стол,
Скосив глаза в передник.
Не видит? Глупый падишах!
Дразнить слепцов приятно.
Зачем же жалость на щеках
Зажгла пожаром пятна?
Но синих глаз не укротить,
И сердце длит причуду:
«Куда ты?» — «К шпорам». —
«Что за прыть?» —
«Отстань! Хочу и буду».
3
Гремит мазурка — вся призыв.
На люстрах пляшут бусы.
Как пристяжные, лбы склонив,
Летит народ безусый.
А гимназистки-мотыльки,
Откинув ручки влево,
Как одуванчики легки,
Плывут под плеск напева.
В передней паре дирижер,
Поручик Грум-Борковский,
Вперед плечом, под рокот шпор
Беснуется чертовски.
С размаху на колено встав,
Вокруг обводит леди
И вдруг, взметнувшись, как удав,
Летит, краснее меди.
Ресницы долу опустив,
Она струится рядом,
Вся — огнедышащий порыв
С лукаво-скромным взглядом…
О ревность, раненая лань!
О ревность, тигр грызущий!
За борт мундира сунув длань,
Бледнеет классик пуще.
На гордый взгляд — какой цинизм! —
Она, смеясь, кивнула…
Юнец, кляня милитаризм,
Сжал в гневе спинку стула.
Домой?.. Но дома стук часов,
Белинский над кроватью,
И бред полночных голосов,
И гул в висках… Проклятье!
Сжав губы, строгий, словно Дант,
Выходит он из залы.
Он не армейский адъютант,
Чтоб к ней идти в вассалы!..
Вдоль коридора лунный дым
И пар неясных пятна,
Но пепиньерки мчатся к ним
И гонят в зал обратно.
Ушел бедняк в пустынный класс,
На парту сел, вздыхая,
И, злясь, курил там целый час
Под картою Китая.
4
С Дуняшей, горничной, домой
Летит она, болтая.
За ней вдоль стен, укрытых тьмой,
Крадется тень худая…
На сердце легче: офицер
Остался, видно, с носом.
Вон он, гремя, нырнул за сквер
Нахмуренным барбосом.
Передник белый в лунной мгле
Змеится из-под шали.
И слаще арфы — по земле
Шаги ее звучали…
Смешно! Она косится вбок
На мрачного Отелло.
Позвать? Ни-ни. Глупцу — урок,
Ей это надоело!
Дуняша, юбками пыля,
Склонясь, в ладонь хохочет,
А вдоль бульвара тополя
Вздымают ветви к ночи.
Над садом — перья зыбких туч.
Сирень исходит ядом.
Сейчас в парадной щелкнет ключ,
И скорбь забьет каскадом…
Не он ли для нее вчера
Выпиливал подчасник?
Нагнать? Но тверже топора
Угрюмый восьмиклассник:
В глазах — мазурка, адъютант,
Вертящиеся штрипки,
И разлетающийся бант,
И ложь ее улыбки…
Пришли. Крыльцо — как темный гроб,
Как вечный склеп разлуки.
Прижав к забору жаркий лоб,
Сжимает классик руки.
Рычит замок, жестокий зверь,
В груди — тупое жало.
И вдруг… толкнув Дуняшу в дверь,
Она с крыльца сбежала.
Мерцали блики лунных струй
И ширились все больше.
Минуту длился поцелуй!
(А может быть, и дольше).
Не та любовь, что поучает,
Иль безнадежно изнывает
И песни жалкие поет,
Не та, что юность растлевает
Или ревниво вопиет,
А та любовь, что жертв не просит,
Страдает без обидных слез
И, полная наивных грез,
Не без улыбки цепи носит,
Непобедима и вечна,
Внедряя жизни семена
Везде, где смерть идет и косит…
Свидетель всех ее скорбей,
Наследник всех ее преданий, Ее забывчивых страстей
И поздних разочарований,
Угомонив с летами кровь,
В виду улик неоспоримых,
Не на скамью ли подсудимых
Влечешь ты брачную любовь?
За что ж?.. За то ли, что когда-то
Она, поверившая свято
В свое призванье жить семьей,
Не дрогнула с чужой судьбой,
Быть может тяжкой и бесславной,
Связать свободный, своенравный,
Знакомый с детства жребий свой, —
Не струсила свечи венчальной,
И, несмотря на суету
И дрязги жизни, красоту
Вообразила идеальной;
За то ль, что в этой красоте
Без маски и без покрывала
Не узнаем мы идеала,
Доступного одной мечте?..
Карай наперсников разврата,
С холодной ревностью в крови, Расчет, не знающий любви
И добивающийся злата,
Карай ханжу, что корчит брата
И хочет жить с своей женой,
Как с незаконною сестрой…
К чему соблазн? — К чему игра
В фальшивый брак! — Ведь мы не дети,
Боящиеся сатаны,
Который расставляет сети
Нам в ласках собственной жены…
Скажи, поэт, молвой любимый,
Скажи, пророк неумолимый,
Ужели мы себя спасем
Тем, что в борьбе с собой убьем
Грядущих поколений семя,
Иль тем, что, в вечность погрузясь,
В бездушной тьме утратим время,
И то забудем, что, кичась
Своим отчаяньем, в смирении
И сокрушении сердец,
Мы исказили план творенья
И разрешили все сомненья
Тем, что нашли себе конец. Бред истины — дух разуменья!
Ты в даль и в глубь меня влечешь;
В ничтожестве ли ты найдешь
Свое конечное спасенье?!
Божественность небытия
И бессознательная воля!
На вас ли променяю я
Распутников и нищих? доля
Их низменна… их грязен путь… —
И все ж они хоть что-нибудь,
В них светит искорка сознанья,
А вы, — вы призрак, вы ничто…
Не та любовь, что поучает,
Иль безнадежно изнывает
И песни жалкие поет,
Не та, что юность растлевает
Или ревниво вопиет,
А та любовь, что жертв не просит,
Страдает без обидных слез
И, полная наивных грез,
Не без улыбки цепи носит,
Непобедима и вечна,
Внедряя жизни семена
Везде, где смерть идет и косит…
Свидетель всех ее скорбей,
Наследник всех ее преданий,
Ее забывчивых страстей
И поздних разочарований,
Угомонив с летами кровь,
В виду улик неоспоримых,
Не на скамью ли подсудимых
Влечешь ты брачную любовь?
За что ж?.. За то ли, что когда-то
Она, поверившая свято
В свое призванье жить семьей,
Не дрогнула с чужой судьбой,
Быть может тяжкой и бесславной,
Связать свободный, своенравный,
Знакомый с детства жребий свой, —
Не струсила свечи венчальной,
И, несмотря на суету
И дрязги жизни, красоту
Вообразила идеальной;
За то ль, что в этой красоте
Без маски и без покрывала
Не узнаем мы идеала,
Доступного одной мечте?..
Карай наперсников разврата,
С холодной ревностью в крови,
Расчет, не знающий любви
И добивающийся злата,
Карай ханжу, что корчит брата
И хочет жить с своей женой,
Как с незаконною сестрой…
К чему соблазн? — К чему игра
В фальшивый брак! — Ведь мы не дети,
Боящиеся сатаны,
Который расставляет сети
Нам в ласках собственной жены…
Скажи, поэт, молвой любимый,
Скажи, пророк неумолимый,
Ужели мы себя спасем
Тем, что в борьбе с собой убьем
Грядущих поколений семя,
Иль тем, что, в вечность погрузясь,
В бездушной тьме утратим время,
И то забудем, что, кичась
Своим отчаяньем, в смирении
И сокрушении сердец,
Мы исказили план творенья
И разрешили все сомненья
Тем, что нашли себе конец.
Бред истины — дух разуменья!
Ты в даль и в глубь меня влечешь;
В ничтожестве ли ты найдешь
Свое конечное спасенье?!
Божественность небытия
И бессознательная воля!
На вас ли променяю я
Распутников и нищих? доля
Их низменна… их грязен путь… —
И все ж они хоть что-нибудь,
В них светит искорка сознанья,
А вы, — вы призрак, вы ничто…
Цветущей младости во дни дражайших лет,
В которы сердце мысль любовную дает,
Мелита красотой Аркаса распаляла,
И ласкою к нему сей огнь усугубляла,
Какую зделала она премену в нем,
Ту стала ощущать, ту в сердце и своем.
Не так ужь пристально пасла она скотину;
Страсть мысли полонив большую половину,
Принудила ее Аркаса вображать,
И в скучныя часы почасту воздыхать.
Она любезнаго всечасно зреть желала;
Но мать быть в праздности пастушке воспрещала;
Когда замедлится Мелита отлучясь,
Или когда пойдет от стада не спросясь,
Что делала и где была: сказать подробно,
Пастушке не всегда казалося удобно;
Чтоб частым вымыслом сумненья не подать,
И вольности в гульбе всея не потерять.
Не однократно лжет любя свою свободу:
То прутья резала, то черпала там воду,
То связки, то платки носила мыть к реке.
Но все ль одни слова иметь на языке.
Как спрашивала мать, о чем она вздыхает:
Мелита вымыслом таким же отвечает:
То волк повадился на их ходить луга,
То будто о пенек зашибена нога,
То где то будто там кокушка коковала,
И только два года ей жить предвозвещала.
То полудневный жар ей голову ломилъ;
Как молвить, что грустит, не зря тово, кто миль?
Но как они тогда друг друга ни любили,
Друг другу склонности еще не объявили,
В незнании о том препровождали дни:
Лиш очи о любви вещали имь одни.
Довольны б и сии свидетельства в том были,
Что тающи сердца глазами говорили;
Но уверенье то им мало мнилось быть,
Хотелось им ево ясняе получить:
А паче пастуху не очень было внятно,
Что зреть ево и быть с ним купно ей приятно;
Она не тщилася любовнику казать,
Что принуждает страсть, ее, ево ласкать,
И как приветствие Аркасу открывалось,
Шло без намеренья, из страсти вырывалось.
Пошла она, хоть мать ее была лиха,
В вечерния часы увидеть пастуха.
Чтоб удалити ей на время скуки злобны,
Минуты оныя ей мнилис быть способны.
Старуха по трудам легла спокоясь спать,
Мелита в крепкомь сне оставила тут мать.
Приходит в те луга, в ту красную долину,
Где пас возлюбленный ея пастух скотину.
Не зря любовника, отходит в близкий лес,
И ищет своево драгова меж древес.
Не представляет ей и та ево дуброва.
Опять идет в луга, ево искати снова.
Была, желающа узреть ево, везде;
Не обрела она любовника нигде.
Куда ты, ахъ! Куда Мелита говорила,
Пустыня моево любезнаго сокрыла?
Дражайшия места, вы сиры без нево,
И нет пригожства в вас для взора моево!
Коль щастливой моей противитесь судьбине;
Медведям и волкам жилищем будьте ныне!
Не возрастай трава здесь здравая во век,
И возмутитеся потоки чистыхь рекъ!
Желаю чтоб отсель и птички отлетели,
И больше б соловьи здесь сладостно не пели,
Чтоб только здесь сова с вороною жила,
И флора б навсегда свой трон отсель сняла.
Что видела она, на все тогда сердилась;
Но как нещастна я тогда она смутилась,
Как мать свою вдали увидела она!
Покрыта тучами ей зрелась та страна.
Старуха полежав не долго отдыхала,
И вставши ото сна Мелиту покликала,
А как она на кликь ей гласу не дала,
В великое сумненье привела.
Вздыханье дочерне ей нову мысль вселяло,
И отлученьем сим то ясно толковало:
От страха бросяся пастушка чтоб уйти,
И где бы мочь себе убежище найти,
В забвении в шалаш любезнаго попалась,
И вдруг узря ево изнова испугалась,
Хотя сей страх не столь пронзителен ей был,
Как тот, который ей издалека грозил.
Обрадовавшися любовник вопрошает,
Какой ево случай незапно утешает.
Она ответствует: я в твой шалат ушла,
Чтоб мать моя меня бродящу не нашла;
Она подумает, что я в долу сем зрюся,
Конечно для того, что я с кем здесь люблюся.
Сумнением полна идет она сюды.
Дай мне побывши здесь спастися от беды.
Мелита ревностью Аркаса заразила,
И следующу речь в уста ево вложила:
Прещастлив тот пастух, кто власть твою позналь,
И полюбив тебя тебе угоден стал,
И злополучен я, что зрю тебя с собою,
Изгнанну в мой шалаш любовию чужою.
Стыдилась таинство она ему открыть,
Но стыд и паче был пред ним чужою слыть.
Боялась страсть к себе ево она убавить,
Жалела в семь ево сумнении оставить.
Что ж делать? Коль ево ей хочется любить;
Так то ему она должна ж когда открыть.
Свирепой! На сие Мелита отвечает:
Иль мало взор тебя вседневно уверяет,
Что ты угоден мне? Ково ж, ты мниш люблю,
И для ради ково я страх такой терплю?
Я для ради тебя прияти дерзость смела;
На сих тебя лугах увидеть я хотела.
Сию ль за то мне мзду жестокой воздаеш,
Что ты меня чужой любовницей зовешь?
Старуха не сыскавь Мелиты возвратилась.
А дочерня боязнь в утеху превратилась;
Аркас изь ревности к веселью приступил,
И много с ней минут дражайших проводил.
Но сем исполненна любовныя приязни,
Пришла дочь к матери исполненна боязни.
Лгала ей, что ее пастушка позвала,
С которою она в согласии жила,
Что отречись ни чем от зову не имела,
А матери будить, в сне крепком, пожалела.
И ложь и истинна могли те речи быть:
Всегда ль от вымысла льзя правду отделить?
Прогневанная мать дочь вольну пожурила;
Но дочь несла легко, что мать ни говорила.
Элегия — ода — сатира
«О, как мне хочется смутить
веселье их,
И дерзко бросить им в лицо
железный стих,
Облитый горечью и злостью!
М.Ю. Лермонтов
1.
Была пора: театра зала
То замирала, то стонала,
И незнакомый мне сосед
Сжимал мне судорожно руку,
И сам я жал ему в ответ,
В душе испытывая муку,
Которой и названья нет.
Толпа, как зверь голодный, выла,
То проклинала, то любила…
Могучий, грозный чародей.
Я помню бледный лик Гамлета,
Тот лик, измученный тоской,
С печатью тайны роковой,
Тяжелой думы без ответа.
Я помню, как пред мертвецом
С окаменившимся лицом,
С бессмысленным и страшным взглядом,
Насквозь проникнут смертным хладом,
Стоял немой он… и потом
Разлился всем душевным ядом,
И слышал я, как он язвил,
В тоске больной и безотрадной,
Своей иронией нещадной
Всё, что когда-то он любил…
А он любил, я верю свято,
Офелию побольше брата!
Ему мы верили; одним
С ним жили чувством, дети века,
И было нам за человека,
За человека страшно с ним!
И помню я лицо иное,
Иные чувства прожил я:
Еще доныне предо мною
Тиран — гиена и змея,
с своей презрительной улыбкой,
С челом бесстыдным, с речью гибкой,
И безобразный, и хромой,
Ричард коварный, мрачный, злой.
Его я вижу с леди Анной,
Когда, как рая древний змей,
Он тихо в слух вливает ей
Яд обаятельных речей,
И сам над сей удачей странной
Хохочет долго смехом злым,
Идя поговорить с портным…
Я помню сон и пробужденье,
Блуждающий и дикий взгляд,
Пот на челе, в чертах мученье,
Какое знает только ад.
И помню, как в испуге диком
Он леденил всего меня
Отчаянья последним криком:
«Коня, полцарства за коня!»
Его у трупа Дездемоны
В нездешних муках я видал,
Ромео плач и Лира стоны
Волшебник нам передавал…
Любви ли страстной нежный шепот,
Иль корчи ревности слепой,
Восторг иль грусть, мольбу иль ропот —
Всё заставлял делить с собой…
В нескладных драмах Полевого,
Бывало, за него сидишь,
С благоговением молчишь
И ждешь: вот скажет два-три слова,
И их навеки сохранишь…
Мы Веронику с ним любили,
За честь сестры мы с Гюгом мстили,
И — человек уж был таков —
Мы терпеливо выносили,
Как в драме хвастал Ляпунов.
Угас вулкан, окаменела лава…
Он мало жил, но много нам сказал,
Искусство с ним нам не была забава;
Страданием его повита слава…
Как Промифей, он пламень похищал,
Как Промифей, он был терзаем враном…
Действительность с сценическим обманом
Сливались так в душе его больной,
Что жил вполне он жизнию чужой
И верил сердца вымышленным ранам.
Он трагик был с людьми, с собой один,
Трагизма жертва, жрец и властелин.
Угас вулкан, но были изверженья
Так страшны, что поддельные волненья
Не потрясут, не растревожат нас.
Мы правду в нашем трагике любили,
Трагизма правду с ним мы хоронили;
Застыла лава, лишь вулкан погас.
Искусственные взрывы сердцу чужды,
И сердцу в них нет ни малейшей нужды,
Покойся ж в мире, старый властелин…
Ты был один, останешься один!
2.
И вот, пришла пора другая…
Опять в театре стон стоит;
Полусмеясь, полурыдая,
На сцену вновь толпа глядит,
И с нею истина иная
Со сцены снова говорит,
Но эта правда не похожа
На правду прежнюю ничуть;
Она простее, но дороже,
Здоровей действует на грудь…
Дай ей самой здоровье, боже,
Пошли и впредь счастливый путь.
Поэт, глашатай правды новой,
Нас миром новым окружил
И новое сказал он слово,
Хоть правде старой послужил.
Жила та правда между нами,
Таясь в душевной глубине;
Быть может, мы ее и сами
Подозревали не вполне.
То в нашей песне благородной,
Живой, размашистой, свободной,
Святой, как наша старина,
Порой нам слышалась она,
То в полных доблестей сказаньях
О жизни дедов и отцов,
В святых обычаях, преданьях
И хартиях былых веков,
То в небалованности здравой,
В ума и чувства чистоте,
Да в чуждой хитрости лукавой
Связей и нравов простоте.
Поэта образы живые
Высокий комик в плоть облек…
Вот отчего теперь впервые
По всем бежит единый ток,
Вот отчего театра зала,
От верху до низу, одним
Душевным, искренним, родным
Восторгом вся затрепетала.
Любим Торцов пред ней живой
Стоит с поднятой головой,
Бурнус напялив обветшалый,
С расстрепанною бородой,
Несчастный, пьяный, исхудалый,
Но с русской, чистою душой.
Комедия ль в нем плачет перед нами,
Трагедия ль хохочет вместе с ним,
Не знаем мы и ведать не хотим!
Скорей в театр! Там ломятся толпами,
Там по душе теперь гуляет быт родной,
Там песня русская свободно, звонко льется,
Там человек теперь и плачет и смеется,
Там — целый мир, мир полный и живой…
И нам, простым, смиренным чадам века,
Не страшно — весело теперь за человека!
На сердце так тепло, так вольно дышит грудь,
Любим Торцов душе так прямо кажет путь!
Великорусская на сцене жизнь пирует,
Великорусское начало торжествует,
Великорусской речи склад
И в присказке лихой, и в песне игреливой,
Великорусский ум, великорусский взгляд —
Как Волга-матушка, широкий и гульливый!
Тепло, привольно, любо нам,
Уставшим жить болезненным обманом…
3.
Театра зала вновь полна,
Партер и ложи блещут светом,
И речь французская слышна
Привыкших шарить по паркетам.
Французский n произносить
Тут есть охотников не мало
(Кому же обезьяной быть
Ума и сметки не ставало?)
Но не одни бонтоны тут:
Видна мужей ученых стая;
Похвальной ревностью пылая,
Они безмездно взяли труд
По всем эстетикам немецким
Втолковывать героям светским
Что есть трагизм и то и се,
Корнель и эдакое всё…
Из образованных пришли
Тут два-три купчика в немецком
(Они во вкусе самом светском
Себе бинокли завели).
Но бросим шутки тон… Печально, не смешно —
Что слишком мало в нас достоинства, сознанья,
Что на эффекты нас поддеть не мудрено,
Что в нас не вывелся, бечеванный давно,
Дух рабского, слепого подражанья!
Пускай она талант, пусть гений! — дай бог ей!
Да нам не ко двору пришло ее искусство…
В нас слишком девственно, свежо, и просто чувство,
Чтобы выкидывать колена почудней.
Пусть будет фальшь мила Европе старой
Или Америке беззубо-молодой,
Собачьей старость больной…
Но наша Русь крепка. В ней много силы, жара;
И правду любит Русь, и правду понимать
Дана ей господом святая благодать;
И в ней одной теперь приют себе находите
Всё то, что человека благородит.
Пусть дети старые, чтоб праздный ум занять,
Хлам старых классиков для штуки воскрешают…
Но нам за ними лезть какая будет стать,
Когда иное нас живит и занимает?
Пускай боролися в недавни времена
И Лессинг там, и Шиллер благородный
С ходульностью (увы — как видится — бесплодно!)
Но по натуре нам ходульность та смешна.
Я видел, как Рислей детей наверх бросает…
И больно видеть то, и тяжко было мне!
Я знаю, как Рашель по часу умирает,
И для меня вопрос о ней решен вполне!
Лишь в сердце истина: где нет живого чувства,
Там правды нет и жизни нет…
Там фальшь — не вечное искусство!
И пусть в восторге целый свет,
Но наши неуместны восхищенья.
У нас иная жизнь, у нас иная цель!
Америке с Европой — мы Рашель,
Столодвижение, иные ухищренья
(Игрушки, сродные их старческим летам)
Оставим… Пусть они оставят правду нам!
Перед судом ума сколь, Каченовский! жалок
Талантов низкий враг, завистливый зоил.
Как оный вечный огнь при алтаре весталок,
Так втайне вечный яд, дар лютый адских сил,
В груди несчастного неугасимо тлеет.
На нем чужой успех, как ноша, тяготеет;
Счастливца свежий лавр — колючий терн ему;
Всегда он ближнего довольством недоволен
И, вольный мученик, чужим здоровьем болен.
Где жертв не обрекла господству своему
Слепая зависть, дочь надменности ничтожной?
Известности боясь, змеею осторожной
Ползет, роняя вслед яд гнусной клеветы.
В шатрах, в дому царей, в уборной красоты
Свирепствует во тьме коварная зараза;
Но в мирной муз семье, средь всадников Пегаса
Господствует она свирепей во сто крат;
В Элизий скромных дев внесен мятежный ад.
Будь музы сестры, так! но авторы не братья;
Им с Каином равно на лбу печать проклятья
У многих врезала ревнивая вражда.
Достойным похвала — ничтожеству обида.
«Скучаю слушать я, как он хвалим всегда!» —
Вопрошенный, сказал гонитель Аристида,
Не зная, как судить, ничтожные бранят
И, понижая всех, возвыситься хотят.
От Кяхты до Афин, от Лужников до Рима
Вражда к достоинству была непримирима.
Она в позор желез от почестей двора
Свергает Миниха, сподвижника Петра,
И, обольщая ум Екатерины пылкой,
Радищева она казнит почетной ссылкой.
На Велисария дерзает меч простерть,
И старцу-мудрецу в тюрьме подносит смерть.
Внемлите, как теперь пугливые невежды
Поносят клеветой высоких душ надежды.
На светлом поприще гражданского ума
Для них лежит еще предубеждений тьма,
Враги того, что есть, и новых бед пророки
Успехам наших дней старинных лет пороки
Дерзают предпочесть в безумной слепоте
И правдой жертвовать обманчивой тщете.
В превратном их уме свобода — своевольство!
Глас откровенности — бесстыдное крамольство!
Свет знаний — пламенник кровавый мятежа!
Паренью мысли есть извечная межа,
И, к ней невежество приставя стражей хищной,
Хотят сковать и то, что разрешил Всевышний.
«Заброшен я в пыли, как старый календарь, —
Его наперерыв читают чернь и царь;
Разнообразен он в роскошестве таланта —
Я сухостью сожжен бесплодного педанта.
Чем отомщу ему? Орудьем клеветы!» —
Сказал поденный враль и тискать стал листы.
Но может ли вредить ревнивый пустомеля?
Пусть каждый следует примеру Фонтенеля.
«Взгляни на сей сундук, — он другу говорил,
Которого враньем ругатель очернил. —
Он полон на меня сатир и небылицы,
Но в них я ни одной не развернул страницы».
Зачем искать чужих примеров? — скажешь ты,
Нас учит Карамзин презренью клеветы.
На вызов крикунов — со степени изящной
Сходил ли он в ряды, где битвой рукопашной
Пред праздною толпой, как жадные бойцы,
Свой унижают сан прекрасного жрецы?
Нет! Презря слабых душ корыстные управы,
Он мелкой личностью не затмевает славы;
Пусть скукой и враньем торгующий зоил,
Бессильный поражать плод зрелый зрелых сил,
Что день, под острие кладет тупого жала
Досугов молодых счастливые начала;
Пусть сей оценщик слов и в азбуке знаток
Теребит труд ума с профессорских досок,
Как поседевшая в углах архивы пыльной
Мышь хартии грызет со злостью щепетильной.
На славу опершись, не занятый молвой,
Он с площадным врагом не входит в низкий бой;
На рубеже веков наш с предками посредник,
Заветов опыта потомкам проповедник,
О суточных вралях ему ли помышлять?
Их жалкий жребий — чернь за деньги забавлять,
Его — в потомстве жить, взывая к жизни древность.
Ты прав. Еще пойму соперничества ревность:
Корнелию бы мог завидовать Расин,
Жуковский Байрону, Фонвизину Княжнин.
В безбрежных областях надоблачной державы
Орел не поделит с другим участка славы,
На солнце хочет он один отважно зреть;
Иль смерть, иль воздуха господство бессовместно,
И при сопернике ему под небом тесно.
У льва кровавый тигр оспоривает снедь.
Но кто, скажите мне, видал, чтоб черепаха
Кидалась тяжело с неловкого размаха
И силилась орлу путь к солнцу заслонить?
Нам должно бы умней тупых животных быть,
А каждый день при нас задорные пигмеи,
В союзе с глупостью, сообразя затеи,
Богатырей ума зовут на бой чернил,
Нахальством ополчась за недостатком сил.
Ошибки замечай: ошибки людям сродны;
Но в поучении пусть голос благородный
И благородство чувств показывает нам.
Ты хочешь исправлять, но будь исправен сам.
Уважен будешь ты, когда других уважишь.
Когда ж и правду ты языком злости скажешь,
То правды светлый луч, как в зеркале кривом,
Потускнет под твоим завистливым пером.
Случалось и глупцу отыскивать пороки,
Но взвесить труд ума лишь может ум высокий,
Насмешки резкие — сатиры личной зло:
Цветами увивал их стрелы Боало.
В ком нравиться есть дар, тот пусть один злословит,
Пчела и жалит нас, и сладкий мед готовит;
Но из вреда вредить комар досадный рад.
Докучного ушам, презренного на взгляд,
Его без жалости охотно давит каждый.
Слепцы! К чему ведет тоска завистной жажды,
Какой богатый плод приносит вам раздор?
Таланту блеск двойной, а вам двойной позор,
Успех есть общая достоинств принадлежность;
К нему вожатые — дар свыше и прилежность.
Врагов не клеветой, искусством победи;
Затми их светлый лавр, и лавр твой впереди:
Соревнованья жар источник дел высоких,
Но ревность — яд ума и страсть сердец жестоких.
Лишь древо здравое дать может здравый плод,
Лишь пламень чистый в нас таланта огнь зажжет.
Счастлив, кто мог сказать: «Друзей я в славе нажил,
Врагов своих не знал, соперников уважил.
Искусства нас в одно семейство сопрягли,
На ровный жребий благ и бедствий обрекли.
Причастен славе их, они моей причастны:
Их днями ясными мои дни были ясны».
Так рядом щедрая земля из влажных недр
Растит и гордый дуб и сановитый кедр.
Их чела в облаках, стопы их с адом смежны;
Природа с каждым днем крепит союз надежный,
И, сросшийся в один, их корень вековый
Смеется наглости бунтующих стихий.
Столетья зрят они, друг другом огражденны,
Тогда как в их тени, шипя, змеи презренны,
Междоусобных ссор питая гнусный яд,
Нечистой кровию подошвы их багрят.