Костер, похрустывая ветками,
Мне память тайную тревожит, —
Он был зажжен в пещерах предками
У горно-каменных подножий.Как трудно было им, единственным,
На человеческом рассвете.
На неуютной и таинственной,
На необстроенной планете.Быть может, там был каждый гением
(Бездарность выжила б едва ли) —
С таким бессмертным удивлением
Они нам землю открывали.На них презрительными мордами,
Как на случайное уродство,
Посматривали звери, гордые
Своим косматым первородством.Мы стали опытными, взрослыми,
А предки шли призывниками,
Как смертники, на подвиг посланные
Предшествующими веками.…Еще не поклонялись идолам,
Еще анналов не писали…
А Прометей был после выдуман, —
Огонь они добыли сами.
Когда душа твоя в одном увидит свете
Ложь с правдой, с благом зло,
И обоймет весь мир в одном любви привете,
Что есть и что прошло; Когда узнаешь ты блаженство примиренья;
Когда твой ум поймет,
Что только в призраке ребяческого мненья
И ложь, и зло живет, —Тогда наступит час — последний час творенья…
Твой свет одним лучом
Рассеет целый мир туманного виденья
В тяжелом сне земном: Преграды рушатся, расплавлены оковы
Божественным огнем,
И утро вечное восходит к жизни новой
Во всех, и все в Одном.
(К картине Рибейры).
Небеснаго огня отважный похититель,
Прикован к высотам, на муки осужден,
Олимпу и теперь бросает вызов он
И втайне перед ним трепещет небожитель.
Когда ночная мгла обемлет небосклон,
Покинув синих вод прохладную обитель,
Ундины юныя спешат со всех сторон
К скале, где пригвожден недавний победитель.
Он внемлет в тишине их жалобным речам,
Их слезы льют бальзам в зияющую рану,
Но ты, Рибейра, был суровее чем сам
Неумолимый Зевс к отважному титану,
Тобою осужден один во тьме ночей
Терзаться муками великий Прометей.
(К картине Рибейры)
Небесного огня отважный похититель,
Прикован к высотам, на муки осужден,
Олимпу и теперь бросает вызов он,
И втайне перед ним трепещет небожитель.
Когда ночная мгла обемлет небосклон,
Покинув синих вод прохладную обитель,
Ундины юные спешат со всех сторон
К скале, где пригвожден недавний победитель.
Он внемлет в тишине их жалобным речам,
Их слезы льют бальзам в зияющую рану,
Но ты, Рибейра, был суровее, чем сам
Неумолимый Зевс к отважному титану,
Тобою осужден один во тьме ночей
Терзаться муками великий Прометей.
Те в храме, негу льющей в кровь Мелитты,
Те за щитом — пасть навзничь в Росенвале;
А здесь, где тайну цифры засевали,
В рядах реторт — электролиты.
Там, всюду, те, кто в счете миллионов,
С семьей, за рюмкой, в спальне, на арене, —
Клясть, обнимать, дрожать разуверений…
И все — безвольный хмель ионов!
Крутиться ль жизни в буйстве и в угаре?
На бедра бедрам падать в зное пьяном,
Ножам втыкаться в плечи Арианам,
Тупиться дротам в Калахари?
Наука выставила лик Медузы,
Все истины растворены в мицелле,
И над рабами бич гудит: «Нет цели!»
Кто с Прометея снимет узы?
Спеши, Геракл! не сломите титана!
Огня не мог задуть плен стовековый.
На все угрозы и на все оковы
Заклятье — песни Гюлистана.
Отрывок
Ты — символ смертных, их борьбы,
Их бед, их силы, и судьбы,
Ты — яркий знак земной печали.
Как ты, людское существо —
Наполовину божество,
Ручей, что чист в своем начале,
Но льется мутною волной.
Мы можем частию предвидеть
Могильный наш удел земной,
Вперед страдать и ненавидеть.
Но всем проклятьям вечной тьмы,
Всей этой горечи и боли,
Противоставить можем мы
Наш дух, упорство твердой воли,
И эту чувства глубину,
Что даже в ужасах терзанья
Провидеть может воздаянье,
Порвать над тайной пелену,
И гордо презирая беды,
Не даст себя поработить,
И будет властна превратить
Мгновенье смерти в миг победы.
И дал мне Господь две скрижали
каменные... А на них все слова,
которые изрек вам Господь на горе
из среды огня...
строка 2Второзак., ИX, 10
Я внимаю мучительным стонам твоим,
И с глубокой тоскою в груди
Я гляжу на громады скалы роковой,
На тяжелые цепи твои...
О, Зевес был жестокий, безжалостный бог,
Беспощадный во власти своей!..
Но умолкни на миг, жертва мести слепой,
Посмотри на меня, Прометей!
Не украл я у бога святого огня,
Не украл: он мне сам его дал,
И нести его к людям, в мир рабства и тьмы,
И беречь и хранить завещал!
Не украл я у бога святого огня
И не даром его получил:
И слезами своими, и кровью своей
Я за этот огонь заплатил.
И доныне еще я плачу за него
И слезами, и кровью своей,
И не коршун один грудь больную клюет -
Сотни коршунов, тысячи змей
В беззащитное бедное сердце впились,
Рвут кровавые раны мои...
О, что значат, в сравнении с мукой моей,
Все страданья, все муки твои?!.
Благородному борцу Петру Федоровичу Николаеву
Вдали от блеска дня, вдали от шума,
Я жил не год, не два, а сотни лет
Тюремщик злой всегда молчал угрюмо,
Он мне твердил одно лишь слово — «Нет».
И я забыл, что в мире дышит свет,
И я забыл, что значат звуки смеха,
Я ждал чего-то ждал — хоть новых бед.
И мне одна была дана утеха: —
Крича, будить в тюрьме грохочущее эхо.
В уме вставали мысли прежних дней,
И гасли вновь, как беглые зарницы,
Как проблески блуждающих огней,
Как буквы строк сжигаемой страницы
И вместо них тянулись вереницы
Насмешливых кроваво-смутных снов;
Как хищные прожорливые птицы,
Как полчища уродливых врагов,
Неслись они ко мне на звон моих оков.
И все же в этой черной тьме изгнанья
Зажегся блеск, зажегся, наконец;
Кипучие и жгучие страданья
Взлелеяли сверкающий венец,
И первый луч смеялся, как гонец
Моей весны, душистого рассвета;
Со вздохом я приветствовал конец
Ночной тоски в пустыне без ответа,
И видел взгляд любви, и слышал гул привета.
И вот я вновь живу среди людей,
Под Солнцем ослепительно-лучистым.
И вижу я детей, моих детей,
Внимаю в полдень птичкам голосистым,
Роптанью трав, струям кристально-чистым. —
Но я опять вернулся бы в тюрьму,
К уступам скал, безжизненным и мглистым,
Когда бы знал, что, выбрав скорбь и тьму,
Я с чьей-нибудь души тяжелый грех сниму!
Пышные угрозы
Сулицы тугой,
Осыпая розы,
Гонят сонм нагой;
Машут девы-птицы
Тирсами в погоне;
С гор сатиры скачут
В резвости вакхальной.Вейтесь, плющ и лозы!
Вижу сонм другой:
Спугнутых менад
Ввысь сатиры гонят,
И под их ногой
Умирают розы.
Плющ и виноград
Тирсы тяжко клонят…
Беглые зарницы
Тускло в сонном лоне
Лунной мглы маячат:
Промелькнут на юг
С севера небес —
И на полдень вдруг
В заводи зеркальной,
Дрогнув, свет блеснет… К солнцу рвется сад,
Где свой сев уронят
Духи вешних чар,
Страстной пылью вея:
Тесен вертоград,
Стебли стебли клонят…
Творческий пожар
В вечность мчит Идея.
И за кругом круг
Солнечных чудес
Следом жарких дуг
Обращают, блеща,
Сферы — и клубятся
Сны миров толпою;
В вечность не уснет
Огнеокий бред… Взвейте светоч яр!
В славу Прометея
Смоляной пожар,
По ветру лелея,
В бешенстве погони
Мчат Афин эфебы
Чрез уснувший луг,
Чрез священный лес…
В сумраках округ,
День мгновенный меща,
Зарева дробятся… Гулкою тропою
Мчат любимцы Гебы
Дар святой, и в пене
Огненосцы — кони…
Свет умрет, гоним, —
Вспыхнет свет за ним
В солнцеокой смене…
Кто из вас спасет
Веющее знамя,
Прометея пламя
К мете донесет,
Сверстники побед?
Я шел под скалами,
Мглой ночи одет,
Я нес темным людям
Божественный свет —
Любовь и свободу
От страха и чар,
И жажду познанья,
И творческий дар.
Вдруг, разорвалася
Ночи занавеса,—
Брызнули в пространство
Молнии Зевеса,
И проснулись боги,
И богини с ложа
Поднялись, пугливым
Криком мир встревожа.
И посланный ими,
В багровом дыму
Мелькнул черный ворон
И ринулся в тьму,—
Он близко… Он ищет
Меж скал и лесов
Того, кто похитил
Огонь у богов…
Я иду — и свет мой
Светит по дороге;
Я уж знаю тайну,
Что не вечны боги…
Мир земной, я знаю,
Пересоздан снова,—
И уста роняют
Пламенное слово.
Не мог утаить я
Святого огня…—
И ворон из мрака
Завидел меня:
Когтями и клювом
Он рвет мою грудь,—
И кровью обрызгав
Тяжелый мой путь.
Пусть в борьбе паду я!
Пусть в цепях неволи
Буду я метаться
И кричать от боли!—
Ярче будет скорбный
Образ мой светиться,
С криком дальше будет
Мысль моя носиться…
И что тогда, боги!
Что сделает гром
С бессмертием духа,
С небесным огнем?
Ведь то, что я создал
Любовью моей,
Сильнее железных
Когтей и цепей!!.
Отрывок
Закрой, Зевес, парами облаков
Твое разгневанное небо,
И забавляйся, как мальчишка,
Сбивающий головки у волчцов,
Громи дубы и горные вершины,
Моя земля
Останется за мною,
И хижина, что создал я, не ты,
И мой очаг,
Чей жгучий пламень
В тебе тревожит зависть.
Не знаю я под солнцем ничего
Ничтожней вас, богов!
Дыханием молитв
И данью жертв
Свое величие питаете вы скудно,
И умерли бы вы,
Когда бы нищие и дети
В себе не тешили бессмысленных надежд.
Когда я был ребенком,
Когда кругом не видел ясно ничего,
Тогда в бессилии блуждающие взоры
Я к солнцу устремлял,
Как будто там вверху
Был чей-то слух, чтоб внять моим мольбам,
И чье-то сердце, как мое,
Дышало жалостью, тоскуя с огорченным.
Кто мне помог
В борьбе с надменностью титанов?
Кто спас меня от смерти,
Спас от рабства?
Не ты ли все само свершило,
Священным пламенем пылающее сердце?
И благодарностью напрасной
Не ты ли, юное, горело
Тому, кто дремлет в небесах?
Мне чтить тебя? За что?
Усладил ли ты скорби
Утомленного?
Осушил ли ты слезы
Огорченного?
И разве меня
Не создало мужем
Всесильное время
И Судьба довременная,
Мои и твои повелители?
Не мнил ли ты, что я
Возненавижу жизнь,
Бегу в пустыни,
Увидя, что не все исполнились надежды,
Не все мечты цветами расцвели?
Я здесь сижу,
Творю людей,
Подобных мне,
Я здесь творю иное поколенье,
Что будет плакать, и томиться,
И ликовать, и бурно наслаждаться,
И презирать тебя,
Как я!
Прочь, коршун! больно! Подлый раб,
Палач Зевеса!.. О, когда б
Мне эти цепи не мешали,
Как беспощадно б руки сжали
Тебя за горло! Но без сил,
К скале прикованный, без воли,
Я грудь мою тебе открыл,
И каждый миг кричу от боли,
И замираю каждый миг...
На мой безумно жалкий крик
Проснулся отголосок дальний,
И ветер жалобно завыл
И прочь рванулся что есть сил,
И закачался лес печальный;
Испуга барс не превозмог -
Сверкая желтыми глазами,
Он в чащу кинулся прыжками;
Туман седой на горы лег,
И море дальнее, о скалы
Дробяся, глухо застонало...
Один спокоен царь небес -
Ничем не тронулся Зевес!
Завистник! Он забыть не может,
Что я творец, что он моих
Созданий ввек не уничтожит;
Что я с небес его для них
Унес огонь неугасимый...
Ну что же, бог неумолимый,
Ну, мучь меня! Еще ко мне
Пошли хоть двадцать птиц голодных,
Неутомимых, безотходных,
Чтоб рвали сердце мне оне -
А все ж людей я создал! - Твердый,
Смеясь над злобою твоей,
Смотрю я, непокорный, гордый,
На красоту моих людей.
О! хорошо их сотворил я,
Во всем подобными себе:
Огонь небесный в них вселил я
С враждою вечною к тебе,
С гордыней вольною Титана
И непокорностью судьбе.
Рви, коршун, глубже в сердце рану -
Она Зевесу лишь позор!
Мой крик пронзительный - укор
Родит в душах моих созданий;
За дар томительный страданий
Дойдут проклятья до небес -
К тебе, завистливый Зевес!
А я, на вечное мученье
Тобой прикованный к скале,
Найду повсюду сожаленье,
Найду любовь по всей земле,
И в людях, гордый сам собою,
Я наругаюсь над тобою.
В Кутаисе и подле, в окрестностях,
Где в долинах, над склонами скал,
Ждут развалины храмов грузинских,
Кто бы их поскорей описал...
Где ни гипс, ни лопата, ни светопись
Не являлись работать на спрос;
Где ползут по развалинам щели,
Вырастает песчаный нанос;
Где в глубоком, святом одиночестве
С куполов и замшившихся плит,
Как аскет, убежавший в пустыню,
Век, двенадцатый счетом, глядит;
Где на кладбищах вовсе неведомых,
В завитушках крутясь, письмена
Ждут, чтоб в них знатоки разобрали
Разных, чуждых людей имена, —
Там и русские буквы читаются!
Молчаливо улегшись рядком,
Все коллежские дремлют асессоры
Нерушимым во времени сном.
По соседству с забытой Колхидою,
Где так долго стонал Прометей;
Там, где Ноев ковчег с Арарата
Виден изредка в блеске ночей;
Там, где время, явившись наседкою,
Созидая народов семьи,
Отлагало их в недрах Кавказа,
Отлагало слои на слои;
Где совсем первобытные эпосы
Под полуденным солнцем взросли, —
Там коллежские наши асессоры
Подходящее место нашли...
Тоже эпос! Поставлен загадкою
На гробницах армянских долин
Этот странный, с прибавкою имени
Не другой, а один только чин!
Говорят, что в указе так значилось;
Кто Кавказ перевалит служить,
Бьп тому с той поры дворянином,
Знать, коллежским асессором бьп...
И лежат эти прахи безмолвные
Нарожденных указом дворян...
Так же точно их степь приютила,
Как и спящих грузин и армян!
С тем же самым упорным терпением
Их плывучее время крушит,
И чуть-чуть нагревает их летом,
И чуть-чуть по зиме холодит!
Тот же коршун сидит над гробницами,
Равнодушен к тому, кто в них спит!
Чистит клюв, обагренный добычей,
И за новою зорко следит!
Одинаковы в доле безвременья,
Равноправны, вступивши в покой:
Прометей, и указ, и Колхида,
И коллежский асессор, и Ной...
Жестокий призрак, странный сон,
Всегда ль ты будешь пригвожден
К моей душе, минувшим вея,
Как вран и цепи Прометея?
Напрасно жаждет грудь моя
От зноя сладостной прохлады —
Нет для души моей пощады,
Враждебный демон, у тебя!
Сокрыв ее в своей пустыне
И чудо посуливши ей,
Играешь грустью ты моей:
То полный дашь разлив кручине,
То вдруг всю остановишь кровь,
То сердце охладишь, то вновь,
Как едкий огнь кипучей лавы,
Волшебством взора своего
Льешь пламень гибельной отравы
На язвы тяжкие его!
Скрываясь от тебя, жестокий,
Парит ли ум мой одинокий
В делах минувших, славных дней
К судьбам народов и царей —
Ты тут, унылый и прекрасный,
И льется голос сладострастный,
Как мелодический ручей:
«Холодный мир тебя забудет,
Толпа друзей врагами будет;
Один лишь ангел... он с душой
Простится прежде, чем с тобой!..»
Воскресшим сердцем пламенея,
Летел я ангела обнять;
Но на челе его, чернея,
Как меж тюльпанов жало змея,
Измены вспыхнула печать.
Любимых дум моих слиянье,
Видений дивных корифей,
Во сне — ты вновь к душе моей
Летишь на тайное свиданье.
Как сладкопевный Серафим
Звучишь ей хором неземным:
Миров гармонией чудесной;
Иль Сильфов радужный народ
Свиваешь в легкий хоровод
Бряцаньем арфы неизвестной...
Иль в край, не знаемый землей,
Меж золотыми облаками,
Над беспредельными морями
Летишь, как звездочка, со мной.
То луг вдали узрев душистый,
Спешишь росой умыться чистой;
То гор над снежной высотой,
Купаясь в туче громовой,
Перун крылатый, обгоняешь;
То, ангел грусти, ты летаешь
С венком терновым на главе,
И над одром моим стенаешь
О нашем общем сиротстве.
То вдруг, подобно деве страстной,
Склонясь главой ко мне прекрасной,
Весною дышишь мне в уста;
Жжешь сердце огненным дыханьем,
И амврозическим лобзаньем,
Исхитив душу, как мечта,
От ней мгновенно отлетаешь,
И грудь ревнивою тоской,
Как ядом вскормленной стрелой,
С холодным смехом раздираешь...
Жестокий призрак, странный сон,
Всегда ль ты будешь пригвожден
К моей душе, минувшим вея,
Как вран и цепи Прометея!!.
Стянут цепию железной,
Кто с бессмертьем на челе
Над разинутою бездной
Пригвожден к крутой скале?
То Юпитером казнимый
С похитительного дня —
Прометей неукротимый,
Тать небесного огня!
Цепь из кузницы Вулкана
В члены мощного титана
Вгрызлась, резкое кольцо
Сводит выгнутые руки,
С выраженьем гордой муки
Опрокинуто лицо;
Тело сдавленное ноет
Под железной полосой,
Горный ветер дерзко роет
Кудри, взмытые росой;
И страдальца вид ужасен,
Он в томленье изнемог,
Но и в муке он прекрасен,
И в оковах — всё он бог!
Всё он твердо к небу взводит
Силу взора своего,
И стенанья не исходит
Из поблеклых уст его. Вдруг — откуда так приветно
Что-то веет? — Чуть заметно
Крыл движенье, легкий шум,
Уст незримых легкий шепот
Прерывает тайный ропот
Прометея мрачных дум.
Это — группа нимф воздушных,
Сердца голосу послушных
Дев лазурной стороны,
Из пределов жизни сладкой
В область дольних мук украдкой
— Низлетела с вышины, —
И страдалец легче дышит,
Взор отрадою горит.
‘Успокойся! — вдруг он слышит,
Точно воздух говорит. —
Успокойся — и смиреньем
Гнев Юпитера смири!
Бедный узник! Говори,
Поделись твоим мученьем
С нами, вольными, — за что
Ты наказан, как никто
Из бессмертных не наказан?
Ты узлом железным связан
И прикован на земле
К этой сумрачной скале’. ‘Вам доступно состраданье, —
Начал он, — внимайте ж мне
И мое повествованье
Скройте сердца в глубине!
Меж богами, в их совете,
Раз Юпитер объявил,
Что весь род людской на свете
Истребить он рассудил.
‘Род, подобный насекомым!
Люди! — рек он. — Жалкий род!
Я вас молнией и громом
Разражу с моих высот.
Недостойные творенья!
Не заметно в вас стремленья
К светлой области небес,
Нет в вас выспреннего чувства,
Вас не двигают искусства,
Весь ваш мир — дремучий лес’.
Молча сонм богов безгласных,
Громоносному подвластных,
Сим словам его внимал,
Все склонились — я восстал.
О, как гневно, как сурово
Он взглянул на мой порыв!
Он умолк, я начал слово:
‘Грозный! ты несправедлив.
Страшный замысл твой — обида
Правосудью твоему? —
Ты ли будешь враг ему?
Грозный! Мать моя — Фемида
Мне вложила в плоть и кровь
К правосудию любовь.
Где же жить оно посмеет,
Где же место для него,
Если правда онемеет
У престола твоего?
Насекомому подобен
Смертный в свой короткий век,
Но и к творчеству способен
Этот бренный человек.
Вспомни мира малолетство!
Силы спят еще в зерне.
Погоди! Найдется средство —
И воздействуют оне’. Я сказал. Он стал ворочать
Стрелы рдяные в руках!
Гнев висел в его бровях,
‘Я готов мой гром отсрочить! ’ —
Возгласил он — и восстал. Гром отсрочен. Льется время.
Как спасти людское племя?
Непрерывно я искал.
Чем в суровой их отчизне
Двигнуть смертных к высшей жизни?
И загадка для меня
Разрешилась: дать огня!
Дать огня им — крошку света —
Искру в пепле и золе —
И воспрянет, разогрета,
Жизнь иная на земле.
В дольнем прахе, в дольнем хламе
Искра та гореть пойдет,
И торжественное пламя
Небо заревом зальет.
Я размыслил — и насытил
Горней пищей дольний мир, —
Искру с неба я похитил,
И промчал через эфир,
Скрыв ее в коре древесной,
И на землю опустил,
И, раздув огонь небесный,
Смертных небом угостил.
Я достиг желанной цели:
Искра миром принята —
И искусства закипели,
Застучали молота;
Застонал металл упорный
И, оставив мрак затворный,
Где от века он лежал,
Чуя огнь, из жилы горной
Рдяной кровью побежал.
Как на тайну чародея,
Смертный кинулся смотреть,
Как железо гнется, рдея,
И волнами хлещет медь.
Взвыли горны кузниц мира,
Плуг поля просек браздой,
В дикий лес пошла секира,
Взвизгнул камень под пилой;
Камень в храмы сгромоздился,
Мрамор с бронзой обручился,
И, паря над темным дном,
В море вдался волнорезом
Лес, прохваченный железом,
Окрыленный полотном.
Лир серебряные струны
Гимн воспели небесам,
И в восторге стали юны
Старцы, вняв их голосам.
Вот за что я на терзанье
Пригвожден к скале земной!
Эти цепи — наказанье
За высокий подвиг мой.
Мне предведенье внушало,
Что меня постигнет казнь,
Но меня не удержала
Мук предвиденных боязнь,
И с Юпитерова свода
Жребий мой меня послал,
Чтоб для блага смертных рода
Я, бессмертный, пострадал’. Полный муки непрерывной,
Так вещал страдалец дивный,
И, внимая речи той,
Нимфы легкие на воле
Об его злосчастной доле
Нежной плакали душой
И, на язвы Прометея,
Как прохладным ветерком,
Свежих уст дыханьем вея,
Целовали их тайком.