Отрывок
Мой дух ладьею зачарованной,
Под звуки сладостного пения,
Скользит в гармонии взволнованной
Далеко, в область восхищения,
Под звуки сладостного пения
Скользит ладьею убегающей,
По всем излучинам течения
Реки, в туманах пропадающей.
Женский голос, как ветер, несется,
Черным кажется, влажным, ночным,
И чего на лету ни коснется,
Всё становится сразу иным.
Заливает алмазным сияньем,
Где-то что-то на миг серебрит
И загадочным одеяньем
Небывалых шелков шелестит.
И такая могучая сила
Зачарованный голос влечет,
Будто там впереди не могила,
А таинственной лестницы взлет.
И пение пастушеского рога
Медлительно растаяло вдали,
И сумрак веет. Только край земли
Румянит туч закатная тревога.По листьям золотым — моя дорога.
О сердце, увяданию внемли!
Пурпурные, плывите корабли
И меркните у синего порога! Нет, смерть меня не ждет и жизнь проста
И радостна. Но терпкая отрава
Осенняя в душе перевитаС тобою, радость, и с тобою, слава!
И сладостней закатной нет дорог,
Когда трубит и умолкает рог.
Весной истончаются льдины,
Широкая плещет волна,
И в сердце слова, что едины,
Встают как расцветы со дна.
Весною под пение птицы
Рождается пение строк,
Зерно из подземной темницы
Встает как зеленый росток.
В деревьях сокрытые струи
Блестят как сережки берез,
Под звон, в мировом поцелуе,
Весной воскресает Христос.
… И Пушкин падает в голубоватый колючий снег
Э. Багрицкий.
…И тишина.
И более ни слова.
И эхо.
Да ещё усталость.
…Свои стихи
доканчивая кровью,
они на землю глухо опускались.
Потом глядели медленно
и нежно.
Им было дико, холодно
и странно.
Над ними наклонялись безнадёжно
седые доктора и секунданты.
Над ними звёзды, вздрагивая,
пели,
над ними останавливались
ветры…
Пустой бульвар.
И пение метели.
Пустой бульвар.
И памятник поэту.
Пустой бульвар.
И пение метели.
И голова
опущена устало.
…В такую ночь
ворочаться в постели
приятней,
чем стоять
на пьедесталах.
Там, где древо мировое,
Там, где ясень Игдразил,
Слышно пение живое,
И как будто звон кадил.
Это — пение Идуны,
И когда ты невзначай,
Проходя, услышишь руны,
Вложишь в струны вечный Май.
Это — пение Идуны,
На узорчатых ветвях,
Там, где яблоки — как луны,
И как солнца в облаках.
Это — пение Идуны,
Чей напев — рожденье струй,
Чьи глаза, лазурно-юны,
Необманный поцелуй.
Кто, любя расцветы в мире,
К Игдразилу подойдет,
Тот увидит лик валькирий,
Изопьет душистый мед.
Кто с Луной и с Солнцем в мысли
От зари и до зари,
Глянь, здесь яблоки нависли,
Встань, целуй, люби, бери.
Это — пение Идуны,
Верь в согласный звон кадил,
Дым от жертв и возглас юный
Вечно в Небо доходил.
Я припомнил слова, что приснились мечте
В утро жизни, как нежное пение.
И хоть я уж не тот, и хоть мысли не те, —
Тайны те же зовут в отдаление.
«Наклонись над колодцем, увидишь ты там,
Словно тёмная яма чернеется,
Пахнет гнилью, и плесень растёт по краям,
И прозрачной струи не виднеется.
Но внизу, в глубине, среди гнили и тьмы,
Там, где пропасть чернеется мглистая,
Как в суровых объятьях угрюмой тюрьмы,
Робко бьётся струя серебристая».
Не напрасно те строки привиделись мне,
Промелькнули, как нежное пение,
Нет обманности — в сне, всё правдиво — в весне,
Всё — рождение светлого Гения.
Что это? Пение, славленье
Счастья всем хором земли,
Облачка в небе курчавленье,
Пташек веселье в дали!
Что это? Таянье, мление
Звуков, цветов и лучей!
Вечное право весеннее
Славит журчаньем ручей.
Как же? Не я ли, раздавленный
Глыбой упавшей скалы,
Странник, друзьями оставленный,
Вестника сумрачной мглы
Ждал; но не образ Меркурия
Грозно сошел с высоты:
Вижу в прозревшей лазури я
Милые чьи-то черты.
Кто ты, безвестная вестница
Тайно наставшей весны?
Фея, богиня, кудесница?
Иль только смутные сны
Нежат пред мигом томительным,
Нас подводящим к концу?
Ты, с удивленьем медлительным,
Клонишься тихо к лицу…
Пение, мление, алые
Светы наполнили храм…
Миг! и уста не усталые
Жадно прижал я к устам!
Ты, вставая, сказала, что — «нет»;
И какие-то призраки мы:
Не осиливает свет —
Не Осиливает: тьмы!..
Солнце легкое, — красный фазан,
Месяц матовый, — легкий опал…
Солнце, падая, — пало: в туман;
Месяц — в просерень матово встал.
Прошли — остывающие струи —
К теневым берегам —
Облака — золотые ладьи
Парусами вишневыми: там.
Растворен глубиной голубой,
Озарен лазулитами лет,
Преклонен — пред Тобой и под Тобой…
Но — Ты выговорила. «Нет!»
И холодный вечерний туман
Над сырыми лугами вставал.
Постигаю навсегда, что ты — обман.
Поникаю, поникаю: пал!
Ты ушла… Между нами года —
Проливаемая куда? —
Проливаемая — вода:
Не увижу — Тебя — Никогда!
Капли точат камень: пусть!
Капли падают тысячи лет…
Моя в веках перегорающая грусть —
Свет!
Из годов — с теневых берегов —
Восстают к голубым глубинам
Золотые ладьи облаков
Парусами крылатыми — там.
Растворен глубиной голубой,
Озарен лазулитам лет.
В этом пении где-то — в кипении
В этом пении света — Видение —
Мне:
Что — с Тобой!
«Наклонись над колодцем…»
Я припомнил слова, что приснились мечте
В утро жизни, как нежное пение.
И хоть я уж не тот, и хоть мысли не те, —
Тайны те же зовут в отдаление.
«Наклонись над колодцем, увидишь ты там,
Словно темная яма чернеется,
Пахнет гнилью, и плесень растет по краям,
И прозрачной струи не виднеется.
Но внизу, в глубине, среди гнили и тьмы,
Там, где пропасть чернеется мглистая,
Как в суровых обятьях угрюмой тюрьмы,
Робко бьется струя серебристая».
Не напрасно те строки привиделись мне,
Промелькнули, как нежное пение,
Нет обманности — в сне, все правдиво — в весне,
Все — рождение светлого Гения.
Наклонись над колодцем, далеко — до дна,
Но не смерть там под мраками грубыми,
Ключевая волна так светло-холодна,
Между темными тесными срубами.
Не напрасно поднимется тяжесть ведра,
Не напрасно опустится, звонкая.
Сколько выйдет на свет хрусталя, серебра,
Нить мечтания скрутится тонкая.
Жизнь глубо́ко-свежа, предвещательны сны,
Неисчерпана мгла утоления.
Многоструйна мечта в темноте глубины,
Ясен праздник весны — Приближения.
Невежда в физике, а в музыке знаток,
Услышал соловья, поющего на ветке,
И хочется ему иметь такого в клетке.
Приехав в городок,
Он говорит: «Хотя я птицы той не знаю
И не видал,
Которой пением я мысли восхищал,
Которую иметь я столь желаю,
Но в птичьем здесь ряду,
Конечно, много птиц найду».
Наполнясь мыслию такою,
Чтоб выбрать птиц на взгляд,
Пришел боярин мой во птичий ряд
С набитым кошельком, с пустою головою.
Павлина видит он и видит соловья,
И говорит купцу: «Не ошибаюсь я,
Вот мной желанная прелестная певица!
Нарядной бывши толь, нельзя ей худо петь;
Купец, мой друг! скажи, что стоит эта птица?»
Купец ему в ответ:
«От птицы сей, сударь, хороших песней нет;
Возьмите соловья, седяща близ павлина,
Когда вам надобно хорошего певца».
Не мало то дивит невежду господина,
И, быть бояся он обманут от купца,
Прекрасна соловья негодной птицей числит
И мыслит:
«Та птица перьями и телом так мала.
Не можно, чтоб она певицею была».
Купив павлина, он покупкой веселится
И мыслит пением павлина насладиться.
Летит домой
И гостье сей отвел решетчатый покой;
А гостейка ему за выборы в награду
Пропела кошкою разов десяток сряду.
Мяуканьем своим невежде давши знать,
Что глупо голоса по перьям выбирать.
Подобно, как и сей боярин, заключая,
Различность разумов пристрастно различая,
Не редко жалуем того мы в дураки,
Кто платьем не богат, не пышен волосами;
Кто не обнизан вкруг перстнями и часами,
И злата у кого не полны сундуки.
Мне помнится, вороне,
А может, не вороне,
А может быть, корове
Ужасно повезло:
Послал ей кто-то сыра
Грамм, думается, двести,
А может быть, и триста,
А может, полкило.
На ель она взлетела,
А может, не взлетела,
А может быть, на пальму
Ворона взобралась.
И там она позавтракать,
А может, пообедать,
А может, и поужинать
Спокойно собралась.
Но тут лиса бежала,
А может, не бежала,
А может, это страус злой,
А может, и не злой.
А может, это дворник был…
Он шел по сельской местности
К ближайшему орешнику
За новою метлой.
— Послушайте, ворона,
А может быть, собака,
А может быть, корова,
Ну как вы хороша!
У вас такие перья,
У вас глаза такие!
Копыта очень стройные
И нежная душа.
А если вы залаете,
А может, и завоете,
А может, замычите —
Коровы ведь мычат, —
То вам седло большое,
Ковер и телевизор
В подарок сразу врУчат,
А может быть, вручАт.
И глупая ворона,
А может быть, корова
А может быть, собака
Как громко запоет.
И от такого пения,
А может, и не пения
Упал, конечно, в обморок
От смеха весь народ.
А сыр у той вороны,
А может быть, собаки,
А может, и коровы
Немедленно упал.
И прямо на лисицу,
А может быть, на страуса,
А может быть, на дворника
Немедленно попал.
Идею этой сказки,
А может, и не сказки
Поймет не только взрослый,
Но даже карапуз:
Не стойте и не прыгайте,
Не пойте, не пляшите
Там, где идет строительство
Или подвешен груз.
Свети!
Свети! Вовсю, небес солнцеглазье!
Долой —
Долой — толпу облаков белоручек!
Радуйтесь, звезды, на митинг вылазя!
Рассейтесь буржуями, тучные тучи!
Особенно люди.
Особенно люди. Рабочий особенно.
Вылазь!
Вылазь! Сюда из теми подваловой!
Что стал?
Что стал? Чего глядишь исподлобленно?!
Иди!
Иди! Подходи!
Иди! Подходи! Вливайся!
Иди! Подходи! Вливайся! Подваливай!
Манометры мозга!
Манометры мозга! Сегодня
Манометры мозга! Сегодня меряйте,
сегодня
сегодня считайте, сердечные счетчики, —
разветривается ль восточный ветер?!
Вбирает ли смерч рабочих точки?!
Иди, прокопченный!
Иди, прокопченный! Иди, просмоленный!
Иди!
Иди! Чего стоишь одинок?!
Сегодня
Сегодня 150 000 000
шагнули —
шагнули — 300 000 000 ног.
Пой!
Пой! Шагай!
Пой! Шагай! Границы провалятся!
Лавой распетой
Лавой распетой на старое ляг!
1 500 000 000 пальцев,
крепче,
крепче, выше маковый флаг!
Пение вспень!
Пение вспень! Расцепи цепенение!
Смотри —
Смотри — отсюда,
Смотри — отсюда, видишь —
Смотри — отсюда, видишь — тут —
12 000 000 000 сердцебиений —
с вами,
с вами, за вас —
с вами, за вас — в любой из минут.
С нами!
С нами! Сюда!
С нами! Сюда! Кругосветная масса,
э-С-э-С-э-С-э-Р ручища —
э-С-э-С-э-С-э-Р ручища — вот вам!
Вечным
Вечным единым маем размайся —
1-го Мая,
1-го Мая, 2-го
1-го Мая, 2-го и 100-го.
1923
Средь выжженной пустыни,
Что дном была морским,
Глядит в века, доныне,
Гигантский нелюдим.
Две каменные тени,
И в двух — единый он,
Создатель смутных пений,
Рассветный дух, Мемнон.
Лишь ночи круг замкнется,
И дню придет черед,
Мемнон от снов проснется,
И призрачно поет.
Но лишь один, — хоть двое
Глядят и в свет и в тьму.
То пение живое
Дано лишь одному.
Другой глядит безгласно,
Не чувствуя огня.
Один же, полновластно,
Поет рожденье дня.
В те дни как было всюду
Теченье вод морских,
Циклоны — изумруду
Слагали звучный стих.
И, тело созидая,
Вложили в тело крик,
Но встала тень немая,
Внимающий двойник.
И в теле крик, и пенье,
И страстная мечта.
Но с телом повторенье,
Двойник и немота.
Безгласна тень растений,
Хотя шумят леса.
Безгласен ряд видений,
Глядящих в небеса.
Кто нем, тот жизнь не славит,
Он только тень всегда.
Но лик он тот же явит
В великий день Суда.
В те дни как было всюду
Лишь Море без границ,
Оно свою причуду
Вложило в быстрых птиц.
Сковало все творенья
Законом двойника,
И, в Небо бросив пенье,
Умолкло на века.
И где была пучина,
Пустыня там и сплин,
И два там исполина,
И в этих двух — один.
Рожденье зорь он славит,
Другой молчит всегда.
Но лик он тот же явит
В великий день Суда.
Я был над Гангом. Только что завеса
Ночных теней, алея, порвалась.
Блеснули снова башни Бенареса.
На небе возсиял всемирный Глаз.
И снова, в сотый раз,—о, в миллионный,—
День начал к ночи длительный разсказ.
Я проходил в толпе, как призрак сонный,
Узорной восхищаясь пестротой,
Игрой всего, созвенной и созвонной.
Вдруг я застыл. Над самою водой,
Лик бледный обратя в слезах к Востоку,
Убогий, вдохновенный, молодой,—
Возник слепец. Он огненному Оку
Слагал, склоняясь, громкие псалмы,
Из слов цветных сплетая поволоку.
Поток огня, взорвавшийся из тьмы,
Светясь, дрожа, себя перебивая,
Дождь золотой из прорванной сумы,—
Рыдала и звенела речь живая.
И он склонялся,
И он качался,
И расцвечался
Огнем живым.
Рыдал, взметенный,
Просил, влюбленный,
Молил, смущенный,
Был весь как дым.
Размер меняя,
Тоска двойная,
Перегоняя
Саму себя,
Лилась и пела,
И без предела
Она звенела,
Слова дробя.
Страдать жестоко,
По воле рока,
Не видя Ока
Пресветлых дней,—
Но лишь хваленье,
Без мглы сомненья,
Лишь песнопенья
Огню огней.
Привет—пустыням.
Над Гангом синим
Да не остынем
Своей душой.
Слепец несчастный,
Певец прекрасный,
Ты в пытке страстной
Мне не чужой.
И если, старым,
Ты к тем же чарам,
Сердечным жаром,
Все будешь петь,—
Мысль мыслью чуя,
Вздохнув, пройду я,
К тебе в суму я
Лишь брошу медь.
Но лишь хваленье,
Без мглы сомненья,
Лишь песнопенья
Огню огней.
Привет—пустыням.
Над Гангом синим
Да не остынем
Своей душой.
Слепец несчастный,
Певец прекрасный,
Ты в пытке страстной
Мне не чужой.
И если, старым,
Ты к тем же чарам,
Сердечным жаром,
Все будешь петь,—
Мысль мыслью чуя,
Вздохнув, пройду я,
К тебе в суму я
Лишь брошу медь.
Как у наших у ворот,
Как у наших у ворот,
Люли, люли, у ворот!
Стоял девок хоровод,
Стоял девок хоровод,
Люли, люли, хоровод!
Молодушек табунок,
Молодушек табунок,
Люли, люли, табунок!
Меня девки кликали,
Меня девки кликали,
Люли, люли, кликали!
На улицу поиграть,
На улицу поиграть,
Люли, люли, поиграть!
В хороводе поплясать,
В хороводе поплясать,
Люли, люли, поплясать!
Меня свекор не пустил,
Меня свекор не пустил,
Люли, люли, не пустил!
Хотя пустил, пригрозил,
Хотя пустил, пригрозил,
Люли, люли пригрозил!
Гуляй, сноха, да недолго,
Гуляй, сноха, да недолго!
Люли, люли, да недолго!
А я млада загуляла,
А я млада загуляла,
Люли, люли, загуляла!
До саминьких петушков,
До саминьких петушков,
Люли, люли петушков!
Как зорюшка занялась,
Как зорюшка занялась,
Люли, люли, занялась!
А я млада поднялась,
А я млада поднялась,
Люли, люли, поднялась!
Навстречу мне деверек,
Навстречу мне деверек,
Люли, люли, деверек!
Деверьюшка-батюшка!
Деверьюшка-батюшка!
Люли, люли, батюшка!
Проводи меня домой,
Проводи меня домой!
Люли, люли, домой!
До моего до двора,
До моего до двора,
Люли, люли, до двора!
До высока терема,
До высока терема,
Люли, люли, терема!
Подхожу я ко двору,
Подхожу я ко двору,
Люли, люли, ко двору!
Свекор ходит по двору,
Свекор ходит по двору,
Люли, люли, по двору!
Повесивши голову,
Повесивши голову,
Люли, люли, голову!
Станет свекор младу бить,
Станет свекор младу бить,
Люли, люли, младу бить!
А ты меня отними,
А ты меня отними,
Люли, люли, отними!
Не отнимешь — прочь поди,
Не отнимешь — прочь поди,
Люли, люли, прочь поди!
[Цит. по изд.] «Подарок любителям пения».
Собрание песен народных, малороссийских,
цыганских, святочных и свадебных,
художественных романсов и т. д.
Составлено Обществом любителей пения и музыки, М. 187
7.
Приди ты, немощный,
Приди ты, радостный!
Звонят ко всенощной,
К молитве благостной.
И звон смиряющий
Всем в душу просится,
Окрест сзывающий,
В полях разносится!
В Холмах, селе большом
Есть церковь новая;
Воздвигла Божий дом
Сума торговая;
И службы Божии
Богато справлены,
Икон подножия
Свечьми уставлены.
И стар и млад войдет:
Сперва помолится;
Поклон земной кладет,
Кругом поклонится;
И стройно клирное
Поется пение,
И дьякон мирное
Твердит глашение:
О благодарственном
Труде молящихся,
О граде царственном,
О всех трудящихся,
О тех, кому в удел
Страданье задано...
А в церкви дым висел
Густой от ладана,
И заходящими
Лучами сильными,
И вкось блестящими
Столбами пыльными -
От солнца - Божий храм
Горит и светится;
Стоит Алешка там,
И также светится
Довольством, радостью,
Здоровьем в добрый час,
Удачей, младостью
И тем, что в первый раз
На кружку вынул он
Из сумки кожаной
И слышал медный звон
Копейки вложеной,
В труде добытой им...
В окно ж открытое
Несется синий дым,
И пенье слитое...
Звонят ко всенощной,
К молитве благостной...
Приди ты, немощный,
Приди ты, радостный!..
В Хохлове также звон;
В нем также храм стоит;
Бедней убранством он,
Поменьше свеч горит;
Но дружно клирное
Поется пение,
И дьякон мирное
Твердит глашение:
О благодарственном
Труде молящихся,
О граде царственном,
О всех трудящихся,
О тех, кому в удел
Страданье задано...
А в церкви дым висел
Густой от ладана,
Волнами синих туч
Все лица скрадывал,
И солнца слабый луч
Едва проглядывал
В стемневший Божий храм,
Сквозь рощи близкие...
Стоит Параша там,
Поклоны низкие
Перед иконами
Кладет не пo разу,
Вслед за поклонами
И свечку к образу
Усердно вправила:
Ему в спасение,
Ему во здравие,
На возвращение
Домой бродячего...
О ком же молишь так?
Худа ты для чего?
Что очи красны так?
Ты верно плакала,
Иль ночь работала?
Взгрустнув, поплакала,
Но не работала!..
Снигирь.
В избе пустынника снигирь по воле жиле —
До воле, то есть мог вылетывать из клетки,
Глядеть в окно сквозь сетки:
Но дело не о томе: он страстно петь любил.
Пустынник сам играл прекрасно на свирели,
И в птице видя страсть, он петь ее учил
И поде свирель свистать людския трели.—
Снигирь их перенял, и на голосе людской
Свистя, как звонкая свирель переливался.
Пустыннике, на руку склоняся головой,
Не раз певцом по часу любовался,
Снигирь мой счастлив был!
Чегоб еще хотеть в такой счастливой части?
Пустыннике снигиря любил
И сам из руке своих кормил;
Но мучат знать и птиц враги спокойства—страсти.—
Уныл снигирь и мало пел,
И часто пасмурный сидел
На клетке у окошка,
В которую его пустыннике запирал
Лишь на ночь, чтоб певца не подхватила кошка.
И вот о чем снигирь, случась один, мечтал:
К чему мне все ученье?
Кто слушает мое здесь пенье?
Хозяин мой, да кот?
Для них весь день дери я рот?
Что прибыли в такой и воле?
Ах, еслиб я в лесу и в поле
Хоть раз меж птицами на лад людской запел,
Какого птичей род не слыхивал от века,
Ониб дивясь, почли, что слышат человека!
Меняб и соловей послушать прилетел.—
Да что же! я не заперт в клетке;
Но на окно ведь сеть опущена.
Ахти! она
Никак разорвана? —
Так точно; вылечу, спою на ближней ветке,
Сказал, вспорхнул, в лес темной полетел,
И стаю резвую увидевши пернатых,
Он сел
Между певице и всех певцов крылатых;
И севши, посвистом всю рощу огласил.
Пернатые вздрогнули,
Друг на друга взглянули,
И замолчали все; а мой певец, что силе,
И громкой флейтою и тихою цевницей
Свистал на лад людской пред птичьею станицей.—
Да что ето за новой лад?…
Щегленок, дрозд и чиж заговорил с синицей
Он не чирикает, он и свистит не птицей,
Поет как человеке—ну что это за складе?
Избави Боже нас от едакаго тона! ",
Вот каркать бы умел,
Сидевшая на пне закаркала ворона.
Куда какой хитрец —
Картавой засвистал скворец,
Поет как человек! Ты видно брат ученой?..
Слыхали мы таких—прощай!
Тебель ужь был чета тот попугай зеленой,
Да, да, тебе ль чета зеленой попугай!
Скворца сорока перервала,
Котораго в дому господском я видала;
Ведь как кричал—да я его перекричала!
А ты отколь? ты что поешь? Поет, он вздор!
За нею закричал пернатых мелкий хор.
А мои певец, оставя ветку,
Скорей домой, скорей на клетку,
Вспорхнул и опустил головку поде крыло.
Немного времени прошло
Как и пустыннике сам явился;
С порога до лесу от беглеца следил,
И слышал, как над ним суд птичий совершился.
Товарищь, оне сказал, что так ты приуныл?
Ах, дедушка! ах, где я был!
За чем я пению людскому научился!
Не для того, мой друге, чтоб пением людским
Ты перед птицами хвалился.
Тебе уроком сим
Пусть опыт истину полезную откроет:
Что и у нас людей
Гораздо тот умней,
С волками кто поволчьи воет!
Н. Гнедич.
Санктпетербург
И
В первые годы младенчества
Помню я церковь убогую,
Стены ее деревянные,
Крышу неровную, серую,
Мохом зеленым поросшую.
Помню я горе отцовское:
Толки его с прихожанами,
Что угрожает обрушиться
Старое, ветхое здание.
Часто они совещалися,
Как обновить отслужившую
Бедную церковь приходскую;
Поговорив, расходилися,
Храм окружали подпорками,
И продолжалось служение.
В ветхую церковь бестрепетно
В праздники шли православные,—
Шли старики престарелые,
Шли малолетки беспечные,
Бабы с грудными младенцами.
В ней причащались, венчалися,
В ней отпевали покойников…
Синее небо виднелося
В трещины старого купола,
Дождь иногда в эти трещины
Падал: по лицам молящихся
И по иконам угодников
Крупные капли струилися.
Ими случайно омытые,
Обыкновенно чуть видные,
Темные лики святителей
Вдруг выступали… Боялась я,—
Словно в семью нашу мирную
Люди вошли незнакомые
С мрачными, строгими лицами…
То растворялось нечаянно
Ветром окошко непрочное,
И в заунывно-печальное
Пение гимна церковного
Звонкая песня вторгалася,
Полная горя житейского,—
Песня сурового пахаря!..
Помню я службу последнюю:
Гром загремел неожиданно,
Все сотрясенное здание
Долго дрожало, готовое
Рухнуть: лампады горящие,
Паникадилы качалися,
С звоном упали тяжелые
Ризы с иконы Спасителя,
И растворилась безвременно
Дверь алтаря. Православные
В ужасе ниц преклонилися —
Божьего ждали решения!..
ИИ
Ближе к дороге красивая,
Новая церковь кирпичная
Гордо теперь возвышается
И заслоняет развалины
Старой. Из ветхого здания
Взяли убранство убогое,
Вынесли утварь церковную,
Но до остатков строения
Руки мирян не коснулися.
Словно больной, от которого
Врач отказался, оставлено
Времени старое здание.
Ласточки там поселилися —
То вылетали оттудова,
То возвращались стремительно,
Громко приветствуя птенчиков
Звонким своим щебетанием…
В землю врастая медлительно,
Эти остатки убогие
Преобразились в развалины
Странные, чудно красивые.
Дверь завалилась, обрушился
Купол; оторваны бурею,
Ветхие рамы попадали;
Травами густо проросшие,
В зелени стены терялися,
И простирали в раскрытые
Окна — березы соседние
Ветви свои многолистые…
Их семена, занесенные
Ветром на крышу неровную,
Дали отростки: любила я
Эту березку кудрявую,
Что возвышалась там, стройная,
С бледно-зелеными листьями,
Точно вчера только ставшая
На ноги резвая девочка,
Что уж сегодня вскарабкалась
На высоту,— и бестрепетно
Смотрит оттуда, с смеющимся,
Смелым и ласковым личиком…
Птицы носились там стаями,
Там стрекотали кузнечики,
Да деревенские мальчики
И русокудрые девочки
Живмя там жили: по тропочкам
Между высокими травами
Бегали, звонко аукались,
Пели веселые песенки.
Так мое детство беспечное
Мирно летело… Играла я,
Помню, однажды с подругами
И набежала нечаянно
На полусгнившее дерево.
Пылью обдав меня, дерево
Вдруг подо мною рассыпалось:
Я провалилась в развалины,
Внутрь запустелого здания,
Где не бывала со времени
Службы последней…
Службы последнейОбятая
Трепетом, я огляделася:
Гнездышек ряд под карнизами,
Ласточки смотрят из гнездышек,
Словно кивают головками,
А по стенам молчаливые,
Строгие лица угодников…
Перекрестилась невольно я,—
Жутко мне было! Дрожала я,
А уходить не хотелося.
Чудилось мне: наполняется
Церковь опять прихожанами;
Голос отца престарелого,
Пение гимнов божественных,
Вздохи и шепот молитвенный
Слышались мне,— простояла бы
Долго я тут неподвижная,
Если бы вдруг не услышала
Криков: «Параша! да где же ты ?..»
Я отозвалась; нахлынули
Дети гурьбой,— и наполнились
Звуками жизни развалины,
Где столько лет уж не слышались
Голос и шаг человеческий…
1
И да, и нет — здесь все мое,
Приемлю боль — как благостыню,
Благославляю бытие,
И если создал я пустыню,
Ее величие — мое!
2
Весенний шум, весенний гул природы
В моей душе звучит не как призыв.
Среди живых — лишь люди не уроды,
Лишь человек хоть частию красив.
Он может мне сказать живое слово,
Он полон бездн мучительных, как я.
И только в нем ежеминутно ново
Видение земного бытия.
Какое счастье думать, что сознаньем,
Над смутой гор, морей, лесов, и рек,
Над мчащимся в безбрежность мирозданьем,
Царит непобедимый человек.
О, верю! Мы повсюду бросим сети,
Средь мировых неистощимых вод.
Пред будущим теперь мы только дети.
Он — наш, он — наш, лазурный небосвод!
3
Страшны мне звери, и черви, и птицы,
Душу томит мне животный их сон.
Нет, я люблю только беглость зарницы,
Ветер и моря глухой перезвон.
Нет, я люблю только мертвые горы,
Листья и вечно немые цветы,
И человеческой мысли узоры,
И человека родные черты.
4
Лишь демоны, да гении, да люди,
Со временем заполнят все миры,
И выразят в неизреченном чуде
Весь блеск еще не снившейся игры, —
Когда, уразумев себя впервые,
С душой соприкоснутся навсегда
Четыре полновластные стихии: —
Земля, Огонь, и Воздух, и Вода.
5
От бледного листка испуганной осины
До сказочных планет, где день длинней, чем век,
Все — тонкие штрихи законченной картины,
Все — тайные пути неуловимых рек.
Все помыслы ума — широкие дороги,
Все вспышки страстные — подъемные мосты,
И как бы ни были мы бедны и убоги,
Мы все-таки дойдем до нужной высоты.
То будет лучший миг безбрежных откровений,
Когда, как лунный диск, прорвавшись сквозь туман,
На нас из хаоса бесчисленных явлений
Вдруг глянет снившийся, но скрытый Океан.
И цель пути поняв, счастливые навеки,
Мы все благословим раздавшуюся тьму,
И, словно радостно-расширенные реки,
Своими устьями, любя, прильнем к Нему.
6
То будет таинственный миг примирения,
Все в мире воспримет восторг красоты,
И будет для взора не три измерения,
А столько же, сколько есть снов у мечты.
То будет мистический праздник слияния,
Все краски, все формы изменятся вдруг,
Все в мире воспримет восторг обаяния,
И воздух, и Солнце, и звезды, и звук.
И демоны, встретясь с забытыми братьями,
С которыми жили когда-то всегда,
Восторженно встретят друг друга объятьями, —
И день не умрет никогда, никогда!
7
Будут игры беспредельные,
В упоительности цельные,
Будут песни колыбельные,
Будем в шутку мы грустить,
Чтобы с новым упоением,
За обманчивым мгновением,
Снова ткать с протяжным пением
Переливчатую нить.
Нить мечтанья бесконечного,
Беспечального, беспечного,
И мгновенного и вечного,
Будет вся в живых огнях,
И как призраки влюбленные,
Как-то сладко утомленные,
Мы увидим — измененные —
Наши лица — в наших снах.
8
Идеи, образы, изображенья, тени,
Вы, вниз ведущие, но пышные ступени, —
Как змей сквозь вас виясь, я вас люблю равно,
Чтоб видеть высоту, я падаю на дно.
Я вижу облики в сосуде драгоценном,
Вдыхаю в нем вино, с его восторгом пленным,
Ту влагу выпью я, и по златым краям
Дам биться отблескам и ликам и теням.
Вино горит сильней — незримое для глаза,
И осушенная — богаче, ярче ваза.
Я сладко опьянен, и, как лукавый змей,
Покинув глубь, всхожу… Еще! Вот так! Скорей!
9
Я — просветленный, я кажусь собой,
Но я не то, — я остров голубой:
Вблизи зеленый, полный мглы и бури,
Он издали являет цвет лазури.
Я — вольный сон, я всюду и нигде: —
Вода блестит, но разве луч в воде?
Нет, здесь светя, я где-то там блистаю,
И там не жду, блесну — и пропадаю.
Я вижу все, везде встает мой лик,
Со всеми я сливаюсь каждый миг.
Но ветер как замкнуть в пределах зданья?
Я дух, я мать, я страж миросозданья.
10
Звуки и отзвуки, чувства и призраки их,
Таинство творчества, только что созданный стих.
Только что срезанный свежий и влажный цветок,
Радость рождения — этого пения строк.
Воды мятежились, буря гремела, — но вот
В водной зеркальности дышет опять небосвод.
Травы обрызганы с неба упавшим дождем.
Будем же мучиться, в боли мы тайну найдем.
Слава создавшему песню из слез роковых,
Нам передавшему звонкий и радостный стих!
Ваня (в кучерском армячке):
«Папаша! кто строил эту дорогу?»
Папаша (в пальто на красной подкладке):
«Граф Петр Андреевич Клейнмихель, душенька!»
Разговор в вагоне
1
Славная осень! Здоровый, ядреный
Воздух усталые силы бодрит;
Лед неокрепший на речке студеной
Словно как тающий сахар лежит;
Около леса, как в мягкой постели,
Выспаться можно — покой и простор!
Листья поблекнуть еще не успели,
Желты и свежи лежат, как ковер.
Славная осень! Морозные ночи,
Ясные, тихие дни…
Нет безобразья в природе! И кочи,
И моховые болота, и пни —
Все хорошо под сиянием лунным,
Всюду родимую Русь узнаю…
Быстро лечу я по рельсам чугунным,
Думаю думу свою…
2
Добрый папаша! К чему в обаянии
Умного Ваню держать?
Вы мне позвольте при лунном сиянии
Правду ему показать.
Труд этот, Ваня, был страшно громаден
Не по плечу одному!
В мире есть царь: этот царь беспощаден,
Голод названье ему.
Водит он армии; в море судами
Правит; в артели сгоняет людей,
Ходит за плугом, стоит за плечами
Каменотесцев, ткачей.
Он-то согнал сюда массы народные.
Многие — в страшной борьбе,
К жизни воззвав эти дебри бесплодные,
Гроб обрели здесь себе.
Прямо дороженька: насыпи узкие,
Столбики, рельсы, мосты.
А по бокам-то всё косточки русские…
Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?
Чу! восклицанья послышались грозные!
Топот и скрежет зубов;
Тень набежала на стекла морозные…
Что там? Толпа мертвецов!
То обгоняют дорогу чугунную,
То сторонами бегут.
Слышишь ты пение?.. «В ночь эту лунную
Любо нам видеть свой труд!
Мы надрывались под зноем, под холодом,
С вечно согнутой спиной,
Жили в землянках, боролися с голодом,
Мерзли и мокли, болели цингой.
Грабили нас грамотеи-десятники,
Секло начальство, давила нужда…
Всё претерпели мы, божии ратники,
Мирные дети труда!
Братья! Вы наши плоды пожинаете!
Нам же в земле истлевать суждено…
Всё ли нас, бедных, добром поминаете
Или забыли давно?..»
Не ужасайся их пения дикого!
С Волхова, с матушки Волги, с Оки,
С разных концов государства великого —
Это всё братья твои — мужики!
Стыдно робеть, закрываться перчаткою,
Ты уж не маленький!.. Волосом рус,
Видишь, стоит, изможден лихорадкою,
Высокорослый больной белорус:
Губы бескровные, веки упавшие,
Язвы на тощих руках,
Вечно в воде по колено стоявшие
Ноги опухли; колтун в волосах;
Ямою грудь, что на заступ старательно
Изо дня в день налегала весь век…
Ты приглядись к нему, Ваня, внимательно:
Трудно свой хлеб добывал человек!
Не разогнул свою спину горбатую
Он и теперь еще: тупо молчит
И механически ржавой лопатою
Мерзлую землю долбит!
Эту привычку к труду благородную
Нам бы не худо с тобой перенять…
Благослови же работу народную
И научись мужика уважать.
Да не робей за отчизну любезную…
Вынес достаточно русский народ,
Вынес и эту дорогу железную —
Вынесет все, что господь ни пошлет!
Вынесет все — и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
Жаль только — жить в эту пору прекрасную
Уж не придется — ни мне, ни тебе.
3
В эту минуту свисток оглушительный
Взвизгнул — исчезла толпа мертвецов!
«Видел, папаша, я сон удивительный, —
Ваня сказал, — тысяч пять мужиков,
Русских племен и пород представители
Вдруг появились — и он мне сказал:
«Вот они — нашей дороги строители!..»
Захохотал генерал!
«Был я недавно в стенах Ватикана,
По Колизею две ночи бродил,
Видел я в Вене святого Стефана,
Что же… все это народ сотворил?
Вы извините мне смех этот дерзкий,
Логика ваша немножко дика.
Или для вас Аполлон Бельведерский
Хуже печного горшка?
Вот ваш народ — эти термы и бани,
Чудо искусства — он все растаскал!»-
«Я говорю не для вас, а для Вани…»
Но генерал возражать не давал:
«Ваш славянин, англо-сакс и германец
Не создавать — разрушать мастера,
Варвары! дикое скопище пьяниц!..
Впрочем, Ванюшей заняться пора;
Знаете, зрелищем смерти, печали
Детское сердце грешно возмущать.
Вы бы ребенку теперь показали
Светлую сторону…»
4
Рад показать!
Слушай, мой милый: труды роковые
Кончены — немец уж рельсы кладет.
Мертвые в землю зарыты; больные
Скрыты в землянках; рабочий народ
Тесной гурьбой у конторы собрался…
Крепко затылки чесали они:
Каждый подрядчику должен остался,
Стали в копейку прогульные дни!
Всё заносили десятники в книжку —
Брал ли на баню, лежал ли больной:
«Может, и есть тут теперича лишку,
Да вот, поди ты!..» Махнули рукой…
В синем кафтане — почтенный лабазник,
Толстый, присадистый, красный, как медь,
Едет подрядчик по линии в праздник,
Едет работы свои посмотреть.
Праздный народ расступается чинно…
Пот отирает купчина с лица
И говорит, подбоченясь картинно:
«Ладно… нешто… молодца!.. молодца!..
С богом, теперь по домам — проздравляю!
(Шапки долой — коли я говорю!)
Бочку рабочим вина выставляю
И — недоимку дарю!..»
Кто-то «ура» закричал. Подхватили
Громче, дружнее, протяжнее… Глядь:
С песней десятники бочку катили…
Тут и ленивый не мог устоять!
Выпряг народ лошадей — и купчину
С криком «ура!» по дороге помчал…
Кажется, трудно отрадней картину
Нарисовать, генерал?..
Клеccaмор
(Отрывок из Оссиана.)
Древни подвиги воскресните,
Оживитесь в лирном пении!
Лора, струй твоих журчание
Говорит мне о минувших днях!
Слух мой шумом услаждается,
Гармалларь, густых лесов твоих!
О Мальвина! зришь ли там скалу,
Осененную кустарником?
Со главы ея кудрявыя
Три сосны склонились зыбкия;
Пред ней долина тесная;
На долине зришь терновой куст,
Ветерками помаваемый,
Серна робкая приближиться
Не дерзает к месту страшному;
Тень седая стережет его;
Камни мшистые, надгробные,
В землю вростшие там, видимы!
В сей долине спят два витязя!
Древни подвиги воскресните,
Оживитесь в лирном пении!
Кто грядет из чуждых дальних стран,
Окруженной сильных ратию?
Знамя Сельмское несут пред ним;
Ветр шумит в густых власах его,
На челе видит спокойствие ----
Кто? Фингал могущих славный вождь!
На родные холмы злачные
Он возводит взор веселия.
Бардов лик гремит победну песнь:
Стран далеких чада робкия,
Вы побегли на полях своих!
Сильный Царь услышал страшну весть:
Засверкали очи гневные;
Он хватает мечь отцов своих!
Стран далеких чада робкия,
Вы побегли на полях своих!
Так гремели Барды древние
При вступлении в Фингалов дом!
Стены Сельмы озарилися
Светом тысящи светильников,
Чуждых стран драгой корыстию!
Раздалися гласы пиршества,
В шумном ночь прошла веселия.
Где сопутник славных подвигов,
Клессамор, Комгалов древний друг?
Возгласил Фингал возвышенный:
Cе! с холма, я зрю, он шествует,
Как в луга на паствы тучныя
Резвый конь, с веселым ржанием,
Потрясая светлой гривою.
Клессамор его приветствует,
Царь Морвена! ты со славою
С поля брани к нам притек опять:
Так Комгал в младые дни свои
Возвращался в дом родительский!
Часто вместе преходили с ним
Мы поток Каруна быстраго;
Часто кровию противников
Обагрялся наш ужасный мечь!
О! почто воспоминание
О прошедших битвах юности?
В сединах уже глава моя!
Руки слабыя отвыкнули
Напрягать мой лук погибельной,
Обращать копье тяжелое.
Нет, ужь более не чувствовать
Мне той радости, как в первый раз
Я узрел Моину юную,
Красну дщерь иноплеменников!
Ты поведай нам—речет Фингал —
Бытия твоих протекших дней!
На челе твоем, о древний муж,
Вечно дума и уныние!
У потока Лоры шумныя
Ты проводишь дни последние,
Мрачный, скорбный, неприязненный
Клессамор! поведай витязям
Прежних лет своих события!
О Фингал! во время прежнее —
Так ответствовал Комгалов вождь —
Преплывая море быстрое,
Ветра бурнаго стремлением
Я в Балклуту, отдаленный град,
Занесен был с кораблем моим.
Рютамир, любезный странникам,
Три дни в граде угощал меня.
Сколь прелестна мне явилася
Дщерь его, Моина тихая!
Чаша пиршества ходила вкруг:
Рютамир вручил мне дочь свою.
Девы кудри вранов крылия
Превышали красотой своей;
Грудь, как пена волн клокочущих,
Сердце ясное, как вешний день:
Сколь я пламенно любил ее!
Сколь я щастлив был любовию!
Вдруг приходит витязь чуждых стран,
Дщерь любивший Рютамирову.
Горды были все слова его;
Часто дерзкой он десницею
Извлекал до половины мечь:
Клессамор! давноль так дерзостен?
Так воскликнул он в надменности,
Иль Комгал, в боях прославленный,
Со тмочисленною ратию
Ко стенам Балклуты шествует? —
Нет! во брани я бетрепетен!
Так я гордому ответствовал.
Клессамора зря единаго,
Ты дерзаешь порицать его!
Но давно мой мечь с погибелью
На тебя готов изринуться!
Клутов сын! Комгал не равен нам:
Перестань о нем беседовать!
Возгорела гордость Витязя.
Он повержен копием моим,
И Балклуты брег излучистый
Возгремел его падением.
Вдруг мечей сверкают тысячи,
Копий лес блестит окрест меня.
Я сражаюсь—но тмочислен враг —
В волны Клутския низринувшись,
На корабль мой укрывается!
Ветр надул щумящи парусы,
И корабль мой скачет по морю.
Со слезами, с воплем горестным,
Распустив власы прекрасныя,
Рютамирова приходит дщерь
К брегу моря возвышенному!
Зрит корабль мой в отдалении,
По волнам зыбучим реющий;
Движет грудь ея стенание!
Обратить я свой корабль хотел;
Но полночный ветр умчал его F
С той поры ужь не встречал нигде
Клессамор своей возлюбленной!
Рано жизнь ея угаснула!
Я на Лоре видел тень ея.
О Моира! я узнал тебя:
Ты в туманном мрак полночи
Мне явилась легким призраком,
Лику месяца подобная,
Как над лесом и долиною
Он сияет в сонм снежных тучь,
И по рощам снег разносится
Тихо падая с высот небес!
Песнопевцы!—возгласил Фингал, —
Дщерь прославьте Рюлтамирову;
К нам на холмы сладкой песнию
Приманите вы печальной тень!
Да с красами стран Морвеновых,
Древних Витязей утехою,
И светилами прошедших дней,
Обитает в наших облаках!
Я Балклуты зрел развалины,
Домы зрел полусожженные;
Глас не слышен человеческий
В сих обителях уныния!
Клуты быстрое течение
Сократили стены падшия;
Груда камней, мхом покрытая
И полынию шумящею —
Вот Балклута, Славных родина!
Ветер веет по развалинам,
И лисицы укрываются
Межь отломками в терновник.
О Моина! дом отцев твоих
Мрачен, пуст, обитель сумрака!
В нем владычество безмолвия!
Оживите Барды звуки струн,
И воспойте песнь уныния
О судьбе иноплеменников,
От лица земли изглаженных!
Ах! и мы подобно им падем!
Для чего жь чертоги пышныя
Зиждешь, смертный, жертва времени?
Ныне с терема высокаго
Ты взираешь в даль туманную:
Но заутра в пышной терем твой
Прилетит шуметь пустынный ветр;
Над щитом твоим оставленным
Будет он свистать повременно.
Но пускай придет пустынный ветр,
Мы пребудем вечно Славными!
И Фингаловых великих дел
След вовеки не изгладится:
Имя Барды сохранят мое.
Возбряцайте песнь веселия!
Да наполним чашу пиршества;
Да в чертогах радость царствует!
Дня светило, естьли некогда
Твой затмится блеск от времени;
Естьли ты падешь подобно нам,
Блеска пламенных лучей твоих
Наша слава долговечнее! —
Так воспел во дни торжественны
Царь Морвена. Барды слушали
Песнь владыки со вниманием.
Звукам арфы глас подобился,
Приносимым в слух дыханием
Ветров, веющих прохладою.
О родитель! для чего с тоской
Силой духа не сравняюсь я? —
Но Царю Морвена сильному
Кто из смертных уподобится?
Плачьте рощи, плачьте реки,
И Доридские струи!
Нет Биона! нет! навеки
Он окончил дни свои!
Древа унылые, шумите состраданьем;
Священные леса, наполнитесь стенаньем!
И мирт преобратись
В печальный кипарис!
Душистые цветы, куритесь воздыханьем;
Бледнейте розы—вянь нарцисс!
И ты, о гиацинт! в печальных ветерочках
Тверди, для горестной молвы,
Свое увы!1
Оно начертано на всех твоих листочках!
Свершилось! нет певца!
Нет песней сладостных венца!
Плачьте музы! нет Биона!
Он достоин слез и стона!
О вы, стенящие на ветвях соловьи!
Умножьте жалобы свои;
Смутите стонами Сицильские струи;
Вещайте горесть Аретузы,
Вещайте скорбь Доридской музы,
Гласите по лесам: певца Биона нет!
Умолкла песнь его, навек уснул поэт!
Плачьте музы! нет Биона!
Он достоин слез и стона!
И ты, печальный глас унылых лебедей!
Несися с берегов Стримонских,
И сердцем овладей
Всех Нимф Эагрских2 и Бистонских
3.
О глас! Унылый глас! в Зефире тихом вей
На берег Сицилийский дальний,
С сей вестию печальной!
Умолк, навек умолк доридский наш Орфей!
Плачьте музы! нет Биона!
Он достоин слез и стона!
Уже не будет он беречь на паствах стад;
Уже не станет днем искать в тени прохлад;
Не ляжет в знойный час под елью,
И нимф, и пастухов не усладит свирелью.
Бион сошел во ад, единый лишь Плутон
Его волшебных струн внимает сладкий звон,
И рощи тихие и скромные пригорки,
Как будто сетуя, молчат;
Тельцы и юницы—(для них все травы горьки) —
Уныло бродят и мычат.
Плачьте музы! нет Биона;
Он достоин слез и стона!
И сам в унынии рыдает Аполлон
Об участи твоей, Бион;
Сатиры плачут без надежды,
И Пан, тебя лишась, бежит в пустынну даль;
Амуры облеклись во мрачные одежды,
И долу опустив задумчивые вежди,
Друг другу во слезах твердят свою печаль;
И нимфы чистых вод унынием томятся,
Не волны в ручейках, но слезы их струятся.
И Эхо под горой,
Безмолвствуя уныло,
Бионов глас забыло,
Который прежде днем и темною порой
Так часто повторять любило.
Стада лишилися приятного млека,
Печальные древа плоды свои сронили;
На розах нет листка,
Ни в поле нежного душистого цветка;
Соты свой вкус переменили…
О добрый наш Бион! когда увянул ты,
Какие могут быть нам сладостны соты?
Плачьте музы! нет Биона!
Он достоин слез и слюна!
Не столь терзается Борей,
И безутешные дельфины у морей4;
Не столько сетует в пустыне Филомела,
И Прогна5 ласточкой не столь уныло пела,
Носясь поверх зыбей;
Не столько нежная тоскует Гальциона6
О милом Цеиксе, добыче Аквилона;
Не столь и Кирилос7 над влагой голубой
Стенает мучимый тоской;
Ни птица Мемнона8, носяся над могилой
Где Сын Аврорин милый,
Не столь свой жалобный возносит к небу стон
Среди полуночи унылой:
Сколь плачем о тебе, о милый наш Бион!
Плачьте музы! нет Биона!
Он достоин слез и стона!
Нескромны ласточки и томны соловьи
Слетевшись сетуют на ветвях соплетенных;
И горлицы в тени дубрав уединенных,
Питая горести свои,
Печалию терзаясь,
И дружка с дружкою в глуши перекликаясь,
Тоскуют по тебе, Бион!
И с эхом в дол летит их томный, тихий стон!
Плачьте музы! нет Биона!
Он достоин слез и стона!
Кому свирелию твоею нас пленять?
Кому так сладостно природу воспевать,
Простершись на траве близ корня древней ели?
Кто смеет тронуться божественной свирели?
Но в ней еще есть жизнь, осталось дуновенье,
Осталось нежное твое прикосновенье;
И Эхо гор, любя
О песнях сладостных твоих воспоминанье,
Твердит, когда и нет тебя.
Остаток нежных слов и тихое стенанье!
Не богу ль пажитей свирель твою вручить?
Но Пан и сам твоей свирели убоится,
Чтоб, взяв ее, вторым Биону не явиться —
Воззрит и—замолчит.
Плачьте музы! Нет Биона!
Он достоин слез и стона!
Печальная, в слезах, о пении твоем,
В тебе привыкнувши зреть нового Орфея,
Рыдает ныне Галатея!
На руку преклонясь, в унынии своем,
На берегу морском словам твоим внимала;
И даже Ациса в восторге забывала.
О пастырь наш! ты пел не так, как Полифем!
Прекрасная в волнах Циклопа убегала;
Но для тебя, Бион, и волны оставляла;
Днесь, взоры обратив в уныние к волнам,
Забыли о тельцах, бродящих по лугаим.
Плачьте музы! Нет Биона!
Он достоин слез и стона!
И музы, по тебе тоскуя, не поют,
Безмолвны над твоей безвременной могилой;
Стенящи грации венки на гроб твой вьют;
Эроты, потушив свой пламень, слезы льют;
Забавы, Радости и Смех сокрылся милой.
Где страстный поцелуй на пламенных устах
Прекрасных юношей, и сельских дев стыдливых?
На век увял Бион—и все по нем в слезах!
Его во днях счастливых Юпитерова дщерь,
Небесная Киприда,
Любила навещать, как прежде Адонида.
О Мелас! возмутись тоской, ручьям в пример;
Скончался новый твой Гомер,
И Каллиопин глас умолк теперь навеки:
Тогда от горести свой ток смутили реки,
И на брегах твоих порос печальный мох!
Теперь другой твой сын, Бион богоподобный,
Окончил дни судьбою злобной?
И ты струями слез излился, и иссох.
Не обаль пением прелестны?
Не обаль Нимфам вод любезны?
Тот лирой звучною гремел, ужасны брани пел,
И яростных Героев;
Атрид и Менелай с Ахиллом, в шум боев,
Сражалися в стихах, отец певцов, твоих
За дщерь Тиндарову прекрасну!
Бион не брань ужасну,
Но Пана воспевал в творениях своих,
Пастушек, пастухов, их радости, утехи,
Любви томленье и успехи,
Пленял игрою дух!
Он сам любил поля, сам нежный был пастух.
Он пел тенистые дубравы и пещеры,
Учил в невинности блаженство находить,
И был любезен для Венеры
За то, что сам умел любить!
Плачьте музы! Нет Биона!
Он достоин слез и стона!
Не столько Аскра, славный град,
Стенал о смерти Гезюиода!
Ты боле стоишь слез, чем Пиндар для народа!
Тебя оплакала, Бион, сама природа!
Когда Алкей сошел во ад,
Не столько было слез в селеньях Беотийских,
Не столько во градах Лесбийских,
Не столь Каинский град оплакивал певца!
И Сафо страстная, пленявшая сердца
На лире Митиленской нежной,
Не столько истощила слез,
Подвергшись смерти неизбежной;
О пастырь! по тебе и мир рыдает весь!
Рыдает Феокрит, рыдают Сиракузы!
Прими и от меня дары Авзонской музы!
Ты песням пастухов учил,
Ты славной жизнию страну свою прославил,
Ты чадам по себе сокровища оставил,
А мне свирель вручил.
Плачьте музы! Нет Биона!
Он достоин слез и стона!
Увы! придет зима, и все цветы в садах
Фиалки, розы, розмарины,
Лилеи, ландыши, жасмины,
Завянут на грядах;
Но лишь весенние зефиры вновь повеют,
Они покажут стебельки,
Раскроют нежные листки
И вновь расцветши запестреют,
В долинах, на горах —
А мы, гордясь умом и славным песнопеньем,
Навек постигнуты ужасным разрушеньем,
Истлеем—глубоко лежит в земле наш прах!
Так, друг наш, так и ты под глыбою земною
Покойся вечно с тишиною!
Теперь для нимф лесных
Играет Ватрах на свирели:
Кому ж его приятны трели?
Один противный звук! нет жизни боле в них.
Плачьте музы! Нет Биона!
Он достоин слез и стона!
Твои бесценны дни пресек жестокий яд;
О небо! как могло твое прикосновенье,
Твоих волшебных уст едино дуновенье,
Иль твой единый нежный взгляд
Не превратить его в небесный нектар сладкий?
Какой злодей пресек твой век, для нас столь краткий,
И милого певца низвел во мрачный ад?
Плачьте музы! Нет Биона!
Он достоин слез и стона!
Но Парка всем грозит—таков устав Небес!
Почто же я, с душой унылой,
Томлюся над твоей безвременной могилой?
О если бы я мог, как древний Геркулесе
Сойти во мрак подземный,
Или с Улиссом зреть престол Плутонов гневный,
Тогда б узнал я там,
Поешь ли ты Богам?
Воспой сицильску песнь безжалостной Гекате:
Она любила пастухов,
Пленялася не раз согласьем их стихов,
Простершись Этны на покате!
Воспой! не тщетен будет глас!
Преклонишь к жалости подземного владыку!
Так песнь Орфеева по аду разнеслась,
И возвратила Эвридику!
Так ты, о дивный нат Бион!
Смягчишь судеб закон,
И возвратишься вновь на Пинд в Геликон.
О если бы со всей приятностью возможной
Как сладостный Орфей, печаль воспеть я мог!
Тогда бы сам подземный Бог
Для друга моего расторг
Закон на Стиксе непреложный!