Свою судьбу поди узнай заранее…
И он не знал, что музыку предаст
За чаевые в модном ресторане,
Где с постным видом развлекает нас.
Играет он, как будто отбывает
Свой срок на круглом стуле у фоно.
И музыкой веселой отпевает
Талант, уже загубленный давно.
А дома снова будет слушать Баха,
Когда засядет за уроки дочь…
Мурашками полезут под рубаху
Воспоминанья…
Он их гонит прочь.
И глядя вновь на худенькие руки,
Вдруг пожалеет искренне себя,
Что растерял божественные звуки,
В которых и была его судьба.
Жил Александр Герцевич,
Еврейский музыкант, —
Он Шуберта наверчивал,
Как чистый бриллиант.
И всласть, с утра до вечера,
Заученную вхруст,
Одну сонату вечную
Играл он наизусть…
Что, Александр Герцевич,
На улице темно?
Брось, Александр Сердцевич, —
Чего там? Все равно!
Пускай там итальяночка,
Покуда снег хрустит,
На узеньких на саночках
За Шубертом летит:
Нам с музыкой-голубою
Не страшно умереть,
Там хоть вороньей шубою
На вешалке висеть…
Все, Александр Герцевич,
Заверчено давно.
Брось, Александр Скерцевич.
Чего там! Все равно!
Последний вечер
И последний танец.
И мы с тобой, при всех наедине.
А новый день нас вместе не застанет.
Но мы не говорим об этом дне.
И музыка, и грусть, и нежность с нами.
Ты, не стесняясь, обняла меня.
И танец наш
Как долгое признанье,
Как искра от великого огня.
Твои глаза, омытые слезами,
Печальны и прекрасны в этот миг.
И я пред ними виновато замер,
И весь я
Словно молчаливый крик.
Вновь две слезинки на твоих ресницах.
Под шапочкой
Волнующая прядь.
И потому всё снова повторится,
И так же будет музыка играть.
За Паганини длиннопалым
Бегут цыганскою гурьбой —
Кто с чохом чех, кто с польским балом,
А кто с венгерской чемчурой.
Девчонка, выскочка, гордячка,
Чей звук широк, как Енисей, —
Утешь меня игрой своей:
На голове твоей, полячка,
Марины Мнишек холм кудрей,
Смычок твой мнителен, скрипачка.
Утешь меня Шопеном чалым,
Серьезным Брамсом, нет, постой:
Парижем мощно-одичалым,
Мучным и потным карнавалом
Иль брагой Вены молодой —
Вертлявой, в дирижерских фрачках,
В дунайских фейерверках, скачках
И вальс из гроба в колыбель
Переливающей, как хмель.
Играй же на разрыв аорты
С кошачьей головой во рту,
Три чорта было — ты четвертый,
Последний чудный чорт в цвету.
Падает снег,
Мутный и белый и долгий,
Падает снег,
Заметая дороги,
Засыпая могилы,
Падает снег…
Белые влажные звезды!
Я так люблю вас,
Тихие гостьи оврагов!
Холод и нега забвенья
Сердцу так сладки…
О, белые звезды… Зачем же,
Ветер, зачем ты свеваешь,
Жгучий мучительный ветер,
С думы и черной и тяжкой,
Точно могильная насыпь,
Белые блестки мечты?..
В поле зачем их уносишь?
Если б заснуть,
Но не навеки,
Если б заснуть
Так, чтобы после проснуться,
Только под небом лазурным…
Новым, счастливым, любимым…26 ноября 1900
Перевод Л. Дымовой
Чем больше и ярче весна —
Тем пение птиц веселее.
Но песнь их умолкнуть должна,
Едва лишь земля побелеет.
Чем снег тяжелей у крыльца
И чем безнадежней ненастье —
Тем трепетней песни певца,
Тем больше тепла в них и страсти.
К. Х.
Когда снег заметает море и скрип сосны
оставляет в воздухе след глубже, чем санный полоз,
до какой синевы могут дойти глаза? до какой тишины
может упасть безучастный голос?
Пропадая без вести и́з виду, мир вовне
сводит счёты с лицом, как с заложником Мамелюка.
…так моллюск фосфоресцирует на океанском дне,
так молчанье в себя вбирает всю скорость звука,
так довольно спички, чтобы разжечь плиту,
так стенные часы, сердцебиенью вторя,
остановившись по эту, продолжают идти по ту
сторону моря.
Жил-был на свете барабан
Пустой, но очень громкий.
И говорит пустой буян
Трубе — своей знакомке:
— Тебе, голубушка-труба,
Досталась легкая судьба.
В тебя трубач твой дует, —
Как будто бы целует.
А мне покоя не дает
Мой барабанщик рьяный.
Он больно палочками бьет
По коже барабанной.
— Да, — говорит ему труба, —
У нас различная судьба,
Хотя идем мы рядом
С тобой перед отрядом.
Себя ты должен, баловник,
Бранить за жребий жалкий.
Все дело в том, что ты привык
Работать из-под палки!
На крышке органа цветут незабудки,
там эльфов гирлянды кружат,
он мал, словно гробик малютки,
в нем детские слезы дрожат.
В нем тихо звенят колокольчики Рая,
под лаской незримой руки,
там плещутся струйки, играя,
взбегая, кипят пузырьки,
Лишь только успеет сорвать молоточек
кристально-серебряный звук,
на крышке, как синий цветочек,
он кротко раскроется вдруг.
Смеются веселые детские глазки,
в них, вспыхнув, дрожат огоньки,
и сердце баюкают сказки,
сжимает пружина тоски.
Я видел сон — как бы оканчивал
из ночи в утро перелет.
Мой легкий сон крылом покачивал,
как реактивный самолет.
Он путал карты, перемешивал,
но, их мешая вразнобой,
реальности не перевешивал,
а дополнял ее собой.
В конце концов, с чертами вымысла
смешав реальности черты,
передо мной внезапно выросло
мерцанье этой черноты.
Как бы чертеж земли, погубленной
какой-то страшною виной,
огромной крышкою обугленной
мерцал рояль передо мной.
Рояль был старый, фирмы Беккера,
и клавишей его гряда
казалась тонкой кромкой берега,
а дальше — черная вода.
А берег был забытым кладбищем,
как бы окраиной его,
и там была под каждым клавишем
могила звука одного.
Они давно уже не помнили,
что были плотью и душой
какой-то праздничной симфонии,
какой-то музыки большой.
Они лежали здесь, покойники,
отвоевавшие свое,
ее солдаты и полковники,
и даже маршалы ее.
И лишь иной, сожженный заживо,
еще с трудом припоминал
ее последнее адажио,
ее трагический финал.
Но вот, едва лишь тризну справивший,
еще не веря в свой закат,
опять рукой коснулся клавишей
ее безумный музыкант.
И поддаваясь искушению,
они построились в полки,
опять послушные движению
его играющей руки.
Забыв, что были уже трупами,
под сенью нотного листа
они за флейтами и трубами
привычно заняли места.
Была безоблачной прелюдия.
Сперва трубы гремела медь.
Потом пошли греметь орудия,
пошли орудия греметь.
Потом пошли шеренги ротные,
шеренги плотные взводов,
линейки взламывая нотные,
как проволоку в пять рядов.
Потом прорыв они расширили,
и пел торжественно металл.
Но кое-где уже фальшивили,
и кто-то в такт не попадал.
Уже все чаще они падали.
Уже на всю вторую часть
распространился запах падали,
из первой части просочась.
И сладко пахло шерстью жженною,
когда, тревогой охватив,
сквозь часть последнюю, мажорную,
пошел трагический мотив.
Мотив предчувствия, предвестия
того, что двигалось сюда,
как тема смерти и возмездия
и тема Страшного суда.
Кончалась музыка и корчилась,
в конце едва уже звеня.
И вскоре там, где она кончилась,
лежала черная земля.
И я не знал ее названия —
что за земля, что за страна.
То, может быть, была Германия,
а может быть, и не она.
Как бы чертеж земли, погубленной
какой-то страшною виной,
огромной крышкою обугленной
мерцал рояль передо мной.
И я, в отчаянье поверженный,
с тоской и ужасом следил
за тем, как музыкант помешанный
опять к роялю подходил.
Помнишь дождь на улице Титова,
что прошел немного погодя
после слёз и сказанного слова?
Ты не помнишь этого дождя!
Помнишь, под озябшими кустами
мы с тобою простояли час,
и трамваи сонными глазами
нехотя оглядывали нас?
Озирались сонные трамваи,
и вода по мордам их текла.
Что ещё, Иринушка, не знаю,
но, наверно, музыка была.
Скрипки ли невидимые пели,
или что иное, если взять
двух влюблённых на пустой аллее,
музыка не может не играть.
Постою немного на пороге,
а потом отчалю навсегда
без музыки, но по той дороге,
по которой мы пришли сюда.
И поскольку сердце не забыло
взор твой, надо тоже не забыть
поблагодарить за все, что было,
потому что не за что простить.
Помнишь, лунное мерцанье,
Шорох моря под скалой,
Сонных листьев колыханье,
И цынцырны {*} стрекотанье
За оградой садовой;
{* Цынцырна — татарское слово,
то же, что цикада. Прим. авт.)}В полумгле нагорным садом
Шли мы, — лавр благоухал;
Грот чернел за виноградом,
И бассейн под водопадом
Переполненный звучал; Помнишь, свежее дыханье,
Запах розы, говор струй —
Всей природы обаянье,
И невольное слиянье
Уст в нежданный поцелуй.Эта музыка природы,
Эта музыка души
Мне в иные, злые годы,
После бурь и непогоды,
Ясно слышалась в тиши.Я внимал — и сердце грелось
С юга веющим теплом,
Легче верилось и пелось…
Я внимал — и мне хотелось
Этой музыки во всем…
Я помню вечер — ты играла,
Я звукам с ужасом внимал,
Луна кровавая мерцала —
И мрачен был старинный зал…
Твой мертвый лик, твои страданья,
Могильный блеск твоих очей,
И уст холодное дыханье,
И трепетание грудей —
Все мрачный холод навевало.
Играла ты… я весь дрожал,
А эхо звуки повторяло,
И страшен был старинный зал…
Играй, играй: пускай терзанье
Наполнит душу мне тоской,
Моя любовь живет страданьем,
И страшен ей покой!
Мне ярко грезится река,
Как будто вся из малахита…
Она прозрачна и легка.
Река — мечта! Река — Пахита!
В ней отразились облака,
Лучсто звезды утонули.
Она извивна и узка, —
И музыка в прохладном гуле…
Эльгрины нежная рука
Ведет в страну, что не забыта,
По крайней мере здесь, пока…
О ты: восторг речного быта!
Твоя свобода широка,
И пламя есть в твоем разгуле,
Есть ненюфары для венка,
И музыка в прохладном гуле…
Для молодого старика
Природа, не родясь, убита…
Но для меня, чья мысль тонка,
Чье сердце пламени раскрыто,
Как хороша, как глубока
Мечта о феврале в июле,
Цветов душистая тоска
И музыка в прохладном гуле…
И если вы, спустя века,
Балладу эту проглянули,
Сказали: «Каждая строка
Здесь — музыка в прохладном гуле…»
Вокруг—сияет бал веселый
И льется музыки волна…
А в сердце… в сердце гнет тяжелый
И—гробовая тишина.
Не блеск свечей, не говор бала
Царят в душе больной моей:
Мечта привычная умчала
Меня в безмолвие степей.
Пустынно снежныя поляны
Лежат под кровом темноты;
Беззвездно небо, и туманы
Повили дальние кусты.
По горизонту мрачно-синей
Каймой зубчатый бор лежит;
И, между вех, одетых в иней
Дорога узкая бежит…
А вкруг—сияет бал веселый
И льется музыки волна…
Лишь в сердце—гнет тоски тяжелой
И—гробовая тишина…
Из жажды музыки пишу стихи мои,
Из страсти к музыке напевы их слагаю
Так звучно, что мечте нет ни конца, ни краю,
И девушка мой стих читает в забытьи.
Я в сердце к ней войду, верней, чем яд змеи.
Хотела б убежать. Но вот я нагоняю.
Моя? Скажи мне. Да? Моя? Я это знаю.
Тебе огонь души. Тебе стихов ручьи.
Из жажды музыки рождается любленье,
Влюбленная любовь, томление и боль.
Звучи, созвучие! Еще, не обездоль!
Я к Вечности приник. В созвучьи исцеленье.
В непрерываемом душе́ побыть дозволь.
Дай бесконечности! Дай краткому продленья!
Из раковины музыка морская,
И музыка из горла соловья.
Условие и краска бытия.
Всегда одна. Всегда везде другая.
В простом венке. Всем жаждам дорогая.
Хотящая промолвить: «Я твоя».
Кто к ней пришел, он я и он не я.
В ней дышит Вечность, в миге пробегая.
Цветок, который ждет, чтоб развернуть
Непознанность красивой пышной чаши.
Звезда, где чары наши и не наши.
Дремучий лес, в котором будет путь.
Она Когда-то и Когда-Нибудь.
Желанье Солнца грезу сделать краше.
Музыка мирно настроила
Нервы на праздничный лад.
Душу мою успокоила
Тень, обласкавшая сад.
Нет никого здесь. Беседкою
Старые липы сошлись,
Гибкою, зыбкою сеткою
Длинные ветки сплелись.
Там, за полями зелеными,
Алая пышет заря.
Музыка стройными стонами
Льется, зарею горя.
Знаю, чьи руки проворные
Звонкую будят рояль.
Знаю, чьи очи покорные
Смотрят мечтательно вдаль.
Знаю, чьи ноги поспешные
Скоро в мой сад прибегут,
Чьи поцелуи утешные
Губы мои обожгут,
Чье молодое дыхание
Радость мою возродит
Сладкой тоской ожидания
Чуткое сердце болит
(ГИПОТЕЗА)
Из вечности музыка вдруг раздалась
И в бесконечность она полилась,
И хаос она на пути захватила,—
И в бездне, как вихрь, закружились светила:
Певучей струной каждый луч их дрожит,
И жизнь, пробужденная этою дрожью,
Лишь только тому и не кажется ложью,
Кто слышит порой эту музыку Божью,
Кто разумом светел,— в ком сердце горит.
(ГИПОТЕЗА)
Из вечности музыка вдруг раздалась
И в бесконечность она полилась,
И хаос она на пути захватила,—
И в бездне, как вихрь, закружились светила:
Певучей струной каждый луч их дрожит,
И жизнь, пробужденная этою дрожью,
Лишь только тому и не кажется ложью,
Кто слышит порой эту музыку Божью,
Кто разумом светел,— в ком сердце горит.
Там, где гор сложились груды,
В крепость-дом Громовника,
Диво-гусли-самогуды
В замке спрятаны века.
Много сильных восходило
До скалистой высоты,
Но всегда слабела сила
Ровно-ровно у черты.
Много избранных хотело
Самогуды-гусли взять,
Ровно-ровно у предела
Стыла их живая рать.
Превращаясь в изваянья,
Их застывшие тела
Увеличивали зданье,
Дом, где музыка была.
Так узорно каменели
Ровно-ровно у черты.
И растут из камня ели,
В царстве гордой высоты.
Резким возгласом промчится
В свисте бури крик орла,
Стонут гусли, песня длится,
Сказка музыки светла.
Много тел сложилось в груды,
Грозен дом Громовника,
Входят души в самогуды,
Песня воздуха звонка.
Французский говор. Блеск эгреток
И колыхание эспри.
На желтый гравий из-за веток
Скользит румяный луч зари.Несется музыка с вокзала,
Пуччини буйная волна.
Гуляют пары. Всех связала
Сетями осень, как весна.О, ожиданье на перроне,
Где суета и толкотня!
Ах, можно ль быть еще влюбленней,
Эллен, Вы любите ль меня? Но лампионы слишком ярки,
И слишком музыка шумна.
Зато в величественном парке
И полумрак, и тишина.Ведут туманные аллеи
Все дальше, дальше вниз к реке,
Где голубеют мавзолеи
И изваянья вдалеке.Мечтанья ветер навевает,
Слабеет музыки волна,
Меж веток медленно всплывает
И улыбается луна.Она всплывает, точно грецкий
Янтарно-розовый орех.
В беседке слышится турецкой
Веселый говор, легкий смех.Грозят амуры в позах томных,
Светлеет лунная стезя,
И от лучей ее нескромных
Влюбленным спрятаться нельзя.
Умолкли музыки божественные звуки,
Пленив меня на миг своим небесным сном.
Вослед моей мечте я простираю руки, —
Пусть льется песня вновь серебряным дождем:
Как выжженная степь ждет ливня и прохлады,
Я страстно звуков жду, исполненных отрады!
О, гений музыки! Растет тоски волна!
Пошли созвучий мне живое сочетанье:
Я светлый кубок твой не осушил до дна,
Я в сердце не убил безбрежное страданье!
Еще, еще, молю! Как шумный водопад,
Пошли мне звонких струй блистательный каскад!
Фиалка нежная тоскливо ждет тумана,
Чтоб чашечку ее наполнил он росой;
Так точно жажду я минутного обмана
Созвучий неземных с их дивною красой.
И вот они звенят… Я с ними вновь сливаюсь…
Я счастлив… Я дрожу… Я плачу… Задыхаюсь…
Ты, кто сейчас на балконе, в том доме дальнем и милом,
Где я когда-то любил, детским томленьем страдал, —
Ты, кто любуешься звездной торжественной, тихою ночью, —
Музыку слышишь ли ты? Слышишь простые слова?
День незабвенный и вечер второго августа! Сердце
Их сохранило и вот — их годовщиною чтит.
Помню: сегодня исполнилось двадцать лет незаметных,
Как я когда-то любил, как я когда то страдал.
Если б родимою ночью не ты, а я любовался, —
Понял бы музыку я, понял — простые слова.
Пока еще звезды последние не отгорели,
вы встаньте, вы встаньте с постели,
сойдите к дворам,
туда, где — дрова, где пестреют мазки
акварели…
И звонкая скрипка Растрелли
послышится вам.
Неправда, неправда,
все — враки, что будто бы старят
старанья и годы! Едва вы очутитесь тут,
как в колокола
купола золотые ударят,
колонны
горластые трубы свои задерут.
Веселую полночь люби — да на утро надейся…
Когда ни грехов и ни горестей не отмолить,
качаясь, игла опрокинется с Адмиралтейства
и в сердце ударит, чтоб старую кровь отворить.
О вовсе не ради парада, не ради награды,
а просто для нас, выходящих с зарей из ворот,
гремят барабаны гранита,
кларнеты ограды
свистят менуэты…
И улица Росси поет!
Когда и правая и левая рука
Чрез волшебство поют на клавишах двуцветных,
И звездною росой обрызгана тоска,
И колокольчики журчат в мечтах рассветных, —
Тогда священна ты, — ты не одна из нас,
А ты как Солнца луч в движении тумана,
И голос сердца ты, и листьев ты рассказ,
И в роще дремлющей идущая Диана.
Всего острей поет в тебе одна струна,
Чрез грезу Шумана и зыбкий стон Шопена.
Безумие Луны! И вся ты — как Луна,
Когда вскипит волна, но падает как пена.
Хочу, чтобы мои сыны
и их друзья
несли мой гроб
в прекрасный праздник погребенья.
Чтобы на их плечах
сосновая ладья
плыла неспешно,
но без промедленья.Я буду горд и счастлив
в этот миг
переселенья в землю,
что слуха мне не ранит
скорбный крик,
что только небу
внемлю.Как жаль, что не услышу тех похвал,
и музыки,
и пенья!
Ну что же
Разве я существовал
в свой день рожденья! И все ж хочу,
чтоб музыка лилась,
ведь только дважды дух ликует:
когда еще не существует нас,
когда уже не существует.И буду я лежать
с улыбкой мертвеца
и неподвластный
всем недугам.
И два беспамятства —
начала и конца —
меня обнимут
музыкальным кругом.
Кто сказал, что надо бросить
Песни на войне?
После боя сердце просит
Музыки вдвойне! Нынче — у нас передышка,
Завтра вернемся к боям,
Что ж твоей песни не слышно,
Друг наш, походный баян? После боя сердце просит
Музыки вдвойне! Кто сказал, что сердце губит
Свой огонь в бою?
Воин всех вернее любит
Милую свою! Только на фронте проверишь
Лучшие чувства свои,
Только на фронте измеришь
Силу и крепость любви! Воин всех вернее любит
Милую свою! Кто придумал, что грубеют
На войне сердца?
Только здесь хранить умеют
Дружбу до конца! В битве за друга всю душу
Смело положат друзья.
Ни расколоть, ни нарушить
Дружбы военной нельзя! Только здесь хранить умеют
Дружбу до конца! Кто сказал, что надо бросить
Песни на войне?
После боя сердце просит
Музыки вдвойне! Пой, наш певучий братишка.
Наш неразлучный баян!
Нынче — у нас передышка,
Завтра — вернемся к боям.После боя сердце просят
Музыки вдвойне!
Это месяц плывет по эфиру,
Это лодка скользит по волнам,
Это жизнь приближается к миру,
Это смерть улыбается нам.
Обрывается лодка с причала
И уносит, уносит ее…
Это детство и счастье сначала,
Это детство и счастье твое.Да, — и то, что зовется любовью,
Да, — и то, что надеждой звалось,
Да, — и то, что дымящейся кровью
На сияющий снег пролилось.
…Ветки сосен — они шелестели:
«Милый друг, погоди, погоди…»
Это призрак стоит у постели
И цветы прижимает к груди.Приближается звездная вечность,
Рассыпается пылью гранит,
Бесконечность, одна бесконечность
В леденеющем мире звенит.
Это музыка миру прощает
То, что жизнь никогда не простит.
Это музыка путь освещает,
Где погибшее счастье летит.
Так щедро август звезды расточал.
Он так бездумно приступал к владенью,
и обращались лица ростовчан
и всех южан — навстречу их паденью.Я добрую благодарю судьбу.
Так падали мне на плечи созвездья,
как падают в заброшенном саду
сирени неопрятные соцветья.Подолгу наблюдали мы закат,
соседей наших клавиши сердили,
к старинному роялю музыкант
склонял свои печальные седины.Мы были звуки музыки одной.
О, можно было инструмент расстроить,
но твоего созвучия со мной
нельзя было нарушить и расторгнуть.В ту осень так горели маяки,
так недалеко звезды пролегали,
бульварами шагали моряки,
и девушки в косынках пробегали.Все то же там паденье звезд и зной,
все так же побережье неизменно.
Лишь выпали из музыки одной
две ноты, взятые одновременно.
Хочу туда — где море бирюзово,
Где у звезды сочнее лепестки,
Где спит палач-вулкан на страже зова,
Где от избытка счастья — вздох тоски…
Хочу туда, где чувствуют грозово,
А потому — раздолия узки!
Звучи, душа, в мечтаньях замирая…
Но край ли то? Мираж ли только края?
Везде лазорь, повсюду померанцы,
Надменность пальм и лунь лимонных рощ,
На женских лицах спелые румянцы,
Весь музыка — алмазноструйный дождь.
Там вечный пир, и музыка, и танцы,
Победный клич и дерзостная мощь!..
Я вся — полет под ураганом зова!..
Хочу туда — любить тебя грозово!
Едва пчелиное гуденье замолчало,
Уж ноющий комар приблизился, звеня…
Каких обманов ты, о сердце, не прощало
Тревожной пустоте оконченного дня?
Мне нужен талый снег под желтизной огня,
Сквозь потное стекло светящего устало,
И чтобы прядь волос так близко от меня,
Так близко от меня, развившись, трепетала.
Мне надо дымных туч с померкшей высоты,
Круженья дымных туч, в которых нет былого,
Полузакрытых глаз и музыки мечты,
И музыки мечты, еще не знавшей слова…
О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне,
Чтоб мог я стать огнем или сгореть в огне!
Я люблю тебя больше природы,
Ибо ты как природа сама,
Я люблю тебя больше свободы,
Без тебя и свобода тюрьма!
Я люблю тебя неосторожно,
Словно пропасть, а не колею!
Я люблю тебя больше, чем можно!
Больше, чем невозможно люблю!
Я люблю безрассудно, бессрочно.
Даже пьянствуя, даже грубя.
И уж больше себя — это точно.
Даже больше чем просто себя.
Я люблю тебя больше Шекспира,
Больше всей на земле красоты!
Даже больше всей музыки мира,
Ибо книга и музыка — ты.
Я люблю тебя больше славы,
Даже в будущие времена!
Чем заржавленную державу,
Ибо Родина — ты, не она!
Ты несчатна? Ты просишь участья?
Бога просьбами ты не гневи!
Я люблю тебя больше счастья!
Я люблю тебя больше любви!
Без конца поля
Развернулися,
Небеса в воде
Опрокинулись.
За крутой курган
Солнце прячется,
Облаков гряда
Развернулася.
Поднялись, растут
Горы медные,
На горах дворцы
Золоченые.
Между гор мосты
Перекинуты,
В серебро и сталь
Позакованы.
По траве, по ржи
Тени крадутся,
В лес густой бегут,
Собираются.
Лес стоит, покрыт
Краской розовой,
Провожает день
Тихой музыкой.
Разливайтеся,
Звуки чудные!
Сам не знаю я,
Что мне весело…
Все мне кажется,
Что давным-давно
Где-то слышал я
Эту музыку.
Все мне помнится
Сумрак вечера,
Тесной горенки
Стены темные.
Огонек горел
Перед образом,
Как теперь горит
Эта звездочка.
На груди моей
Милой матушки
Я дремал, и мне
Песни слышались.
Были песни те
Звуки райские,
Неземная жизнь
От них веяла!..
И тогда сквозь сон
Все мне виделся
Яркий блеск и свет
В темной горенке.
Не от этого ль
Так мне весело
Слушать в сумерки
Леса музыку,
Что при ней одной
Детство помнится,
Безотрадный день
Забывается?
Не страшно ли, — тринадцатого марта,
В трехлетье неразлучной жизни нашей,
Испитое чрез край бегущей чашей, —
Что в Ревель нас забрасывает карта?
Мы в Харькове сошлись и не в Иеве ль
Мечтали провести наш день интимный?
Взамен — этап, и, сквозь Иеве, в дымный
Холодный мрак, — и попадаем в Ревель.
Как он красив, своеобразен, узок
И элегантно-чист, весь заостренный!
Восторженно, в тебя всегда влюбленный,
Твое лицо целую, муза музык!..
Придется ли нам встретить пятилетье
И четверть века слитности — не знаю.
Но знаю, что никто-никто иная
Не заменит тебя, кого ни встреть я…
Встреч новых не ищу и не горюю
О прежних, о дотебных, — никакие
Соблазны не опасны. Я целую
Твое лицо открытое, Мария.
Молю тебя, не мучь меня:
Твой шум, твои рукоплесканья,
Язык притворного огня,
Бессмысленные восклицанья
Противны, ненавистны мне.
Поверь, привычки раб холодный,
Не так, не так восторг свободный
Горит в сердечной глубине.
Когда б ты знал, что эти звуки,
Когда бы тайный их язык
Ты чувством пламенным проник, —
Поверь, уста твои и руки
Сковались бы, как в час святой,
Благоговейной тишиной.
Тогда б ты не желал блеснуть
Личиной страсти принужденной,
Но ты б в углу, уединенной,
Таил вселюбящую грудь.
Тебе бы люди были братья,
Ты б втайне слезы проливал
И к ним горячие обятья,
Как друг вселенной, простирал.