ГОСПОДИН
УЧИТЕЛЬ
ЖУК
Как-то летом на лужайке
Господин учитель Жук
Основал для насекомых
Школу чтенья и наук.
Вот стрекозы, мушки, мошки,
Пчелы, осы и шмели,
Муравьи, сверчки, козявки
На урок к Жуку пришли.
«А»—акула, «Б»—букашка,
«В»—ворона, «Г»—глаза…"
Шмель и муха, не болтайте!
Не шалите, стрекоза!
«Д»—дитя, «Е» --единица,
«Ж»—жаркое, «З»—зима…
Повторите, не сбиваясь:
«И»—игрушка, «К»—кума!
Кто учиться хочет с толком,
Пусть забудет в школе лень…
«Л»—лисица, «М»—мартышка,
«Н» --наука, «О»—олень.
«П»—петрушка, «Р»—ромашка,
«С» --сверчок, «Т»—таракан,
«У» --улитка, «Ф» --фиалка,
«X»—ходули, «Ц»—цыган".
Так наш Жук, махая розгой,
Учит азбуке стрекоз,
Мушек, мошек и козявок,
Мурашей, шмелей и ос.
Смолкла птица… Сникла ветка.
И срывается с гвоздя
Металлическая клетка
Полосатого дождя.
И не дождь совсем, а мушки
На фонарь хотят присесть!
И не мушки, а к кормушке
Приглашают куриц есть!
Нет, не просо! И не птицы
Пробегают через сад:
Это спицы, просто спицы
Мокрым садом колесят!
Или — знаю: это льется
И не дождь, а — провода.
И по ним передается
Очень срочная вода!
Ну, тогда мы непременно
Все узнаем перемены!
«Соберите молодежь!
Интересно, что за новость
Сообщает детям дождь?»
Точка… точка, запятая…
Ну, конечно… так и есть!
Из Мадрида и Китая
Телеграммы детям есть.
«Дорогие, — пишут, — детки,
Не-пре-мен-но победим!»
…Дождь прошел. На мокрой ветке
Пар колеблется, как дым.
Ах, как приятно в день весенний
Урвать часок на променад
И для галантных приключений
Зайти в веселый «Летний сад».
Там, средь толпы жантильно-гибкой,
Всегда храня печальный вид,
С разочарованной улыбкой
Поручик Лермонтов стоит!..
Ах, Санкт-Петербург, все в тебе очень странно,
Серебряно-призрачный город туманов...
Ах, Петербург, красавиц «мушки»,
Дворцы, каналы, Невский твой!
И Александр Сергеич Пушкин
У парапета над Невой!
А белой ночью, как нелепость,
Забывши день, всю ночь без сна
На «Петропавловскую крепость»
Глядеть из темного окна!..
И, лишь запрут в «Гостинном» лавки,
Несутся к небу до утра
Рыданье Лизы у «Канавки»
И топот Медного Петра!..
Ах, Санкт-Петербург, все в тебе очень странно,
Серебряно-призрачный город туманов...
Ах, Петербург, красавиц «мушки»,
Дворцы, каналы, Невский твой!
И Александр Сергеич Пушкин
У парапета над Невой!
Tиyй! — Идем!Мексиканское слово.
Колибри, птичка-мушка, бесстрашная, хоть малая,
Которой властью Солнца наряд цветистый дан,
Рубиновая фея, лазурная, и алая,
Сманила смелых бросить родимый их Ацтлан.
Веселым пышным утром, когда Весна багряная
Растит цветы, как солнца, как луны, меж ветвей,
Летунья щебетнула: «Тиуй, тиуй» — румяная,
Как бы цветочно-пьяная, — «Тиуй, — идем, скорей!»
В тот миг жрецы молились, и пение жемчужное
Лазурно-алой феи услышали они,
Пошел народ бесстрашный, все дальше, в царство Южное,
И красной лентой крови свои обвил он дни.
И Мексика возникла, виденье вдохновенное,
Страна цветов и Солнца и плясок и стихов,
Безжалостность и нежность, для грезы — сердце пленное,
Сын Бога — жертва Богу, земной — среди богов.
Дабы в Чертогах Солнца избранник знал забвение,
Ему исторгнут сердце агатовым ножом: —
Разбей земные лютни, забудь напев мгновения,
Там в Небе — Девы Солнца, Бог Семицветник в нем.
Богиня Белой Жатвы, Богиня Звездотканности,
Бог Пламя, Бог Зеркальность, Богиня Сердце Гор…
Колибри, птичка-мушка, в безжизненной туманности
Ты сердце научила знать красочный узор!
М.А. ЭртелюСквозь зелень воздушность одела
их пологом солнечных пятен.
Старушка несмело
шепнула: «День зноен, приятен…»
Девица
клубнику варила средь летнего жара.
Их лица
омыло струею душистого пара.
В морщинах у старой змеилась
как будто усмешка…
В жаровне искрилась,
дымя, головешка.
Зефир пролетел тиховейный…
Кудрявенький мальчик
в пикейной
матроске к лазури протягивал пальчик:
«Куда полетела со стен ты,
зеленая мушка?»
Чепца серебристого ленты,
вспотев, распускала старушка.
Чирикнула птица.
В порыве бескрылом
девица
грустила о милом.
Тяжелые косы,
томясь, через плечи она перекинула разом.
Звенящие, желтые осы
кружились над стынущим тазом.
Девица за ласточкой вольной
следила завистливым оком,
грустила невольно
о том, что разлучены роком.
Вдруг что-то ей щечку ужалило больно —
она зарыдала,
сорвавши передник…
И щечка распухла.
Варенье убрали на ледник,
жаровня потухла.
Диск солнца пропал над лесною опушкой,
ребенка лучом искрометным целуя.
Ребенок гонялся
за мушкой
средь кашек.
Метался,
танцуя,
над ним столб букашек.
И вот дуновенье
струило прохладу
волною.
Тоскливое пенье
звучало из тихого саду.
С распухшей щекою
бродила мечтательно дева.
Вдали над ложбиной —
печальный, печальный —
туман поднимался к нам призраком длинным.
Из птичьего зева
забил над куртиной
фонтанчик хрустальный,
пронизанный златом рубинным.
Средь розовых шапок левкоя
старушка тонула забытым мечтаньем.
И липы былое
почтили вздыханьем.
Шептала
старушка: «Как вечер приятен!»
И вот одевала
заря ее пологом огненных пятен.
Мне приснилось, что в летнюю ночь вкруг меня,
В лунном свете, вдали от движенья,
Видны были развалины храмов, дворцов,
И обломки времен возрожденья.
Из-под груды камней выступал ряд колонн
В самом строгом дорическом стиле,
Так насмешливо в небо смотря, словно им
Стрелы молний неведомы были.
Там лежали порталы, разбитые в прах,
На массивных карнизах скульптуры,
Где смешались животные вместе с людьми —
Сфинкс с Центавром, Сатир и Амуры…
Там ничем не закрытый стоял саркофаг,
Пощаженный вполне разрушеньем,
И лежал в саркофаге мертвец, как живой,
Бледный, с грустным лица выраженьем,
С напряжением вытянув шеи, его
На ладонях несли карьятиды;
И изваяны были с обеих сторон
Барельефов различные виды.
Вот Олимп с целым сонмом беспутных богов,
Сладострастно раскрывших обятья:
Вот Адам рядом с Евой, и фиговый лист
Заменяегь им всякое платье;
Вот падение Трои, Елена, Парис,
Гектор сам пред воинственным станом;
Моисей с Аароном, Юдифь и Эсфирь,
Олоферн тоже рядом с Аманом.
Вот Меркурий, Амур, Аполлон и Вулкан,
И Венера с кокетливой миной,
Вот и Бахус с Приамом, и толстый Силен,
И Плутон со своей Прозерпиной.
И осел Валаама был тут же (осел
Был со сходством большим изваянный)
Испытанье Творцом Авраама, и Лот
С дочерьми, окончательно пьяный;
Сь головою Крестителя блюдо; за ним
В танце бешеном Иродиада;
Петр апостол с ключами от райских ворот,
Сатана и вся внутренность ада;
И развратник Зевес в похожденьях своих
Был представлен здесь — как он победу
Над Данаей дождем золотым одержал,
Как сгубил, в виде лебедя, Леду;
Там с охотою дикой Диана спешит,
А вокругь нее нимфы и доги;
Геркулес в женском платье за прялкой сидит
И кудель он прядет на пороге.
Тут же рядом Синай; у подошвы его
Вот Израиль с своими быками;
Там ребенок Христос с стариками ведет
Богословские споры во храме.
Мифология с библией рядом стоят,
И контрасты намеренно резки,
И как рама, кругом обвивает их плющ
В виде общей одной арабески.
Но не странно-ль? Меж тем как смотрел я, в мечты
Погруженный душою дремавшей,
Мне казалось, что сам я тот бледный мертвец,
В саркофаге открытом лежавший.
В головах же гробницы моей рос цветок,
Ярко желтый и вместе лиловый,
Он по виду причудлив, загадочен был,
Но дышал красотою суровой.
«Страстоцветом» его называет народ.
Вырос будто — о том есть преданье —
Тот цветок ва Голгофе, когда Ииеус
На кресте изнемог от страданья.
Как свидетельство казни, цветок, говорят,
Все орудия пытки Христовой
Отразил в своей чашке среди лепеcтков,
Обличить постоянно готовый.
Атрибуты Христовых страстей в том цветке,
Как в застенке ином сохранились;
Например: бич, веревки, терновый венец,
Крест и чаша там вместе таились.
Над моею гробницею этот цветок
Нагибался и, труп мой холодный
Охраняя, мне руки и лоб, и глаза
Целовал он с тоской безысходной.
И по прихоти сна, тот цветок страстоцвет
Образ женщины принял мгновенно…
Неужели я, милая, вижу тебя?
Это ты, это ты несомненнои
Ты была тем цветком, дорогая моя!
По лобзаньям я мог догадаться:
У цветов нет таких жарких, пламенных слез,
Так не могут цветы целоваться.
Хоть глаза мои были закрыты, но я
Все же видел с немым обожаньем,
Как смотрела ты нежно, склонясь надо мной,
Освещенная лунным мерцаньем.
Мы молчали, но сердцем своим понимал
Я все мысли твои и желанья:
Нет невинности в слове, слетающем с уст,
И цветок любви чистой — молчанье.
Разговоры без слов! Можно верить едва,
Что в беседе безмолвной, казалось,
Та блаженно ужасная ночь, словно миг,
В сновнденье прекрасном промчалась.
Говорили о чем мы — не спрашивай, нет!..
Допытайся, добейся, ответа,
Что волна говорит набежавшей волне,
Плачет ветер о чем до рассвета;
Для кого лучезарно карбункул блестит,
Для кого льют цветы ароматы…
И о чем говорил страстоцвет с мертвецом —
Не старайся узнать никогда ты.
Я не знаю, как долго в гробнице своей
Я пленительным сном наслаждался…
Ах, окончился он — и мертвец со своим
Безмятежным блаженством расстался.
Смерть! В могильной твоей тишине только нам
И дано находить сладострастье…
Жизнь страданья одни да порывы страстей
Выдает нам безумно за счастье.
Но — о, горе! — исчезло блаженство мое;
Вкруг меня шум внезапный раздался —
И в испуге бежал дорогой мой цветок…
С бранью топот ужасный смешался.
Да, я слышал кругом рев, и крики, и брань
И, прислушавшись к дикому хору,
Распознал, что теперь на гробнице моей
Барельефы затеяли ссору.
Заблуждения старые в мраморе плит
Стали спорить кругом неустанно;
Моисея проклятья в том споре слились
С бранью дикого лешего Пана.
О, тот спор не окончится! Спор красоты
С словом истины — он беспределен;
Человечество будет разбито всегда
На две партии: варвар и эллин.
Проклинали, шумели, ругались они,
Увлеченные гневом старинным;
Но осел Валаамский богов и святых
Заглушил своим криком ослиным.
Слушать дикие звуки его, наконец,
Отвратительно стало и больно,
Возмутил меня этот глупейший осел,
Крикнул я и — проснулся невольно.