В больнице общей нам, где случай, врач-слепец,
Развел нас наобум и лечит наудачу,
Скажи, что делаешь, испытанный мудрец? —
«С безумными смеюсь, с страдающими плачу!»
Мудрец мучительный Шакеспеар,
Ни одному не верил ты обману.
Макбету, Гамлету и Калибану
Во мне зажег ты яростный пожар,
И я живу, как встарь король Леар.
Лукавых дочерей моих, Регану
И Гонерилью, наделять я стану,
Корделии отвергнув верный дар.
В мое труду послушливое тело
Толпу твоих героев я вовлек,
И обманусь, доверчивый Отелло,
И побледнею, мстительный Шейлок,
И буду ждать последнего удара,
Склонясь над вымыслом Шакеспеара.
Тщетно меж бурною жизнью и хладною смертью, философ,
Хочешь ты пристань найти, имя даешь ей: покой.
Нам, из ничтожества вызванным творчества словом тревожным,
Жизнь для волненья дана: жизнь и волненье — одно.
Тот, кого миновали общие смуты, заботу
Сам вымышляет себе: лиру, палитру, резец;
Мира невежда, младенец, как будто закон его чуя,
Первым стенаньем качать нудит свою колыбель!
Каким учёным Федя стал!
Кто б мог сравниться с Федею?
Он лето целое листал
Тома энциклопедии.
Людей известных, например,
Он знает всех… до буквы Р.— А ну-ка, Федя, дай ответ:
А кто такой был Нофелет? — Кто? Нофелет? Ах, Нофелет…
Скажу я вам на это,
Что стыдно людям ваших лет
Не знать про Нофелета!
Жил в древнем Риме
Нофелет —
Не то мудрец, не то поэт. —Откуда только знает он
Такого мудреца?
Мы просто слово «те-ле-фон»
Прочли ему с конца.
А получился Но-фе-лет —
Не то мудрец, не то поэт.
Покорность Господу в слоне сильна, как видно,
(В зверинце я слона упорно наблюдал).
Он как профессор жил — разумно и солидно
И добрым хоботом под животом чесал.
О, слон! Ведь ты мудрец. И, как мудрец, не смеешь
Ни сторожа побить, ни выйти из тюрьмы…
За это, тяжкий слон, когда ты околеешь,
Тебя к святым слонам должны причислить мы.
Не много мудрецов рождается на свет;
Не всякий и мудрец без горести взирает
На бренну нашу жизнь, цепь вечных зол и бед;
Но в том уверен я, что мудрый умирает
Без страха и забот, и не желает знать,
Правдиво ль то иль ложь, что он имеет волю
Своею волею в сей жизни управлять;
И мысля тай, не чтет блаженством смертных долю.
Revertitur in terram suam unde erat,
Et spiritus redit ad Deum, qui dedit illum.
Amen.В седую древность я ушел, мудрец.
Эллада холодна. Безмолвствует певец.
Эллада умерла, стяжав златой венец
И мудрости, и силы, и свободы.
Ту мудрость я передаю уму.
Ту силу я провижу и пойму.
Но жизнь души свободной не уйму —
Затем, что я — певец природы.
В холодном мраке эллинских могил
Я ум блуждающий напрасно укрепил.
Но пролил в сердце жар глубокий.
И первый зов души мне будет приговор.
Седеющих веков меня покинет взор,
И в мир вернусь один — для песни одинокой.27 августа 190
0.
Шахматово
Как золотистый плод, в осенний день дозревший,
На землю падает, среди стеблей травы,
Так я, как бы глухой, слепой, и онемевший,
Иду, не поднимая головы.
Одно в моих зрачках, одно в замкнутом слухе;
Как бы изваянный, мой дух навек затих.
Ни громкий крик слона, ни блеск жужжащей мухи
Не возмутят недвижных черт моих.
Сперва я, как мудрец, беседовал с веками,
Потом свой дух вернул к первичной простоте,
Потом, молчальником, я приобщился в Браме,
И утонул в бессмертной красоте.
Четыре радуги над бурною вселенной,
Четыре степени возвышенных надежд,
Чтоб воссоздать кристалл из влаги переменной,
Чтоб видеть мир, не подымая вежд.
Не поэтом он был: в незнакомом
Не искал позабытых созвучий,
Без гнева на звезды и тучи
Наклонялся над греческим томом.За окнами жизнь засыпала,
Уступала забвенью измена,
За окнами пышная пена
За фонтаном фонтан рассыпала.В тот вечер случилось (ведь — странно,
Мы не знаем грядущего мига!),
Что с колен его мудрая книга
На ковер соскользнула нежданно.И комната стала каютой,
Где душа говорит с тишиною…
Он плыл, убаюкан волною,
Окруженный волненьем и смутой.Дорогие, знакомые виды
Из рам потемневших кивали,
А за окнами там проплывали
И вздыхали, плывя, Нереиды.
Все жить должны, — ты так сказал мудрец,
Увенчанный, как снегом, сединами, —
Пастух и воин, пахарь и купец,
И раб, и повелитель над рабами.
Но дух в рабе не может не расти,
А господин за власть держаться будет.
Кого из них твой строгий ум осудит,
Когда судьба столкнет их на пути?
Раб ненавидит всей душою гнет:
Он жизнь свою, а не чужую хочет,
И, если темной ночью нож он точит,
Он больше прав, чем тот, кто цепь кует.
В твоей стране — одни рабы, мудрец,
И твой закон мы изменяем сами:
Все могут жить — и воин и купец,
Но не тиран, владеющий рабами.
Друзья, поверьте, не грешно
Любить с вином бокал:
Вино на радость нам дано,
Царь Соломон сказал.
Будь свят его закон!
Солгать не смел ты так в Библии дерзко,
Мудрец и певец Соломон!
Что ж Соломону вопреки
Глупцы вино бранят?
Простить им можно: дураки
Не знают, что творят.
Таков второй закон!
Хмельной, забыл о нем в Библии, верно,
Мудрец и певец Соломон.
Любил плясать король Давид,
А что же Соломон?
Он о прыжках не говорит;
Вино все хвалит он!
Великий Соломон!
Друзья! признайтеся, в Библии точно
Мудрец и певец первый он.
Мудрецы говорят: описать нам Его невозможно,
Трижды темная Тайна, хоть Он — ослепительный Свет.
Лишь скажи утвержденье, — оно уж наверное ложно,
Все реченья о Нем начинаются с возгласа: «Нет».
Нет в Нем скорби, ни жизни, ни смерти, ни снов, ни движенья,
Но, скорбя со скорбящим, с живущим живет Он как брат.
И повсюду, во всем, ты увидишь Его отраженья,
Он в зрачках у тебя, Он твой первый, последний твой взгляд.
Не терзайся, душа, если речь рассказать неспособна
То, что, будучи Словом, бежит от несчетности слов.
Капля каждая — видишь — играет и искрится дробно,
И не капле явить Океан, без теснин берегов.
Мудрецы — говорят. Но не медли, душа, с мудрецами,
Если хочешь побыть с тем, Кто в каждой песчинке пустынь.
Видишь — горы горят снеговыми своими венцами?
Их молчанье — с душой, их молчанье есть область святынь.
Лишь вступи в этот мир, или пенью внимай Океана, —
Ты вздохнешь и поймешь, что беседует Кто-то с тобой,
И закроется в сердце глубокая алая рана,
И утонет душа в Белизне, в глубине голубой.
Над ними древность простирает длани,
Им светит рок сияньем вещих глаз,
Их каждый миг — мучительный экстаз.
Вы перед ними — щепки в океане!
Для них любовь — минутный луч в тумане,
Единый свет немеркнущий — для вас.
Вы лишь в любви таинственно-богаты,
В ней все: пожар и голубые льды,
Последний луч и первый луч звезды,
Все ручейки, все травы, все закаты!..
— Над ними лик склоняется Гекаты,
Им лунной Греции цветут сады…
Они покой находят в Гераклите,
Орфея тень им зажигает взор…
А что у вас? Один венчальный флер!
Вяжите крепче золотые нити
И каждый миг молитвенно стелите
Свою любовь, как маленький ковер!
Завидно мне смотреть на мудрецов,
Что знают жизнь — так хорошо по книгам,
Все разрешать они привыкли мигом:
В их головах — на все ответ готов.
То, что других болезненно тревожит,
Презренье в них рождает, или смех;
Сомненья червь у них сердец не гложет,
Непогрешим мужей ученых цех!
Но одного лишь я боюсь немножко,
Что если жизнь, как дерзкий ученик,
Вдруг стащит с них всеведенья парик,
И книжки их все вышвырнет в окошко?
И род людской, сознав, что он идет
Окольною и вязкою дорогой,
На зло иной теории убогой
Вдруг сделает нежданный поворот?
О что тогда?.. Но впрочем не придут
Ни от чего они, я думаю, в смущенье…
И прежняго исполнены презренья —
Весь род людской — глупцами назовут!
Три мудреца в далекий путь ушли,
Чтобы узнать, чем светятся огни,
У той скалы, где скрыты хрустали,
Где близок свет и бесконечны дни.
И долго шли в страну, где вечны сны,
Длинны, как ночь, извилины-пути,
И, наконец, в лучах седьмой весны
Пришли, нашли, отчаявшись найти.
Три мудреца стояли у скалы,
У злой скалы, где скрыты хрустали,
И тайну тайн, манившую из мглы,
Печальнее — постигнуть не могли.
И был восход, и полдень, и закат,
И вновь восход… И так тянулись дни…
Свиреп был гром, и с неба падал град,
А все стояли скорбные они.
В часы весны, когда поля цвели,
В обратный путь, назад ушли они
От той скалы, где скрыты хрустали,
Ушли, не знав, чем светятся огни…
Н. Н. Страхову
Ткань природы мировая —
Риза — Божья, может быть…
В этой ризе я — живая,
Я — непорванная нить.
Нить идет, трепещет, бьется,
И уж если оборвется,
Никакие мудрецы
Не сведут ее концы:
Вечный ткач их так запрячет
Что (пускай кто хочет плачет!)
Нити порванной опять
Не найти и не связать…
Нити рвутся беспрестанно,—
Скоро, скоро мой черед!—
Ткач же вечный неустанно
Ткань звездистую ведет;
И выводит он узоры:
Голубые волны, горы,
Степи, пажити, леса,
Облака и небеса;
И куда мудрец ни взглянет,
Ни прорехи, ни узла нет:
Светозарна и ровна
Божьей ризы тонина.
Велит вам, Грации, надернуть покрывало
На песенки мои шутливые мудрец.
Знать, яблоко его Эдема не прельщало,
Ни мать — не из ребра, ни глиняный отец,
Ни любопытен он, как деды его были;
Но вы, зрю, — всякая вслед прабабы идет, —
Сквозною дымкою те песенки закрыли
И улыбнулися на запрещенный плод.
1809
На песенки мои шутливые, мудрец,
Ты мрачное велишь надернуть покрывало.
Знать, яблоко тебя Эдема не прельщало,
Ни мать — не из ребра, ни глиняный отец,
И прадеды твои нелюбопытны были.
Но что? — зрю, всякая красавица идет
За прабабой своей, и кисеей лишь скрыли,
Взглянув с улыбкою на запрещенный плод.
Друзья! Средь жизненного поля
Своя у всякого судьба,
И рифмоплетствовать — есть доля
Иного божьего раба.
Друзья! Вы — люди деловые.
Я ж в деле — чуть не идиот,
Вы просто — мудрецы земные,
А я — безумный рифмоплет. О да, вы правду говорите —
Я только рифмоплет. Увы!
Вы ж мудрецы, за не мудрите
И велемудрствуете вы.
Я только брежу всё, но внятен
И с мыслью связан этот бред,
А мудрый толк ваш непонятен,
Зане в нем смыслу часто нет. Пишу стихи, читаю книги
И. так гублю всё время я,
А злость, ругательства, интриги
Предоставляю вам, друзья.
Дельцы, достойные почтенья!
Едва плетясь кой-как вперед,
Вам сплетни все и злосплетенья
Предоставляет рифмоплет. Из вас, конечно, рифмоплетством
Себя никто не запятнал,
И каждый служит с благородством,
А я — с пятном, зато и мал.
Вы в деловых бумагах быстры,
Смекая, что к чему идет,
Зато вы метите в министры,
А я останусь — рифмоплет.
Из глубокаго колодца, из-под той крутой горы,
Где гнезда не строит птица, где не строит зверь норы,
Протекала полноводно, и течет, поет века,
Непослушная, живая, влага-пламя, Втай-Река.
Там на дне—лишь белый сахар, алый бархат, жемчуга,
Из глазастых изумрудов расписные берега,
А порой, за крутизнами, поровнее бережки,
На отлогостях сверкают желто-рдяные пески.
От Востока до Заката Втай-Реки идет длина,
От холодных стран до жарких растянулась ширина,
Глубину никто не знает, измеряли мудрецы,
Опускали в воду тяжесть, потеряли все концы.
А и что-жь нам ведать тайны—тех, кто хочет тайну скрыть
Втай-Река не с мудрецами, хочет с сердцем говорить,
Прикатилась и вселилась в полнозвучныя сердца,
Из глубокаго колодца, без начала и конца.
Из глубокого колодца, из-под той крутой горы,
Где гнезда не строит птица, где не строит зверь норы,
Протекала полноводно, и течет, поет века,
Непослушная, живая, влага-пламя, Втай-Река.
Там на дне — лишь белый сахар, алый бархат, жемчуга,
Из глазастых изумрудов расписные берега,
А порой, за крутизнами, поровнее бережки,
На отлогостях сверкают желто-рдяные пески.
От Востока до Заката Втай-Реки идет длина,
От холодных стран до жарких растянулась ширина,
Глубину никто не знает, измеряли мудрецы,
Опускали в воду тяжесть, потеряли все концы.
А и что ж нам ведать тайны — тех, кто хочет тайну скрыть
Втай-Река не с мудрецами, хочет с сердцем говорить,
Прикатилась и вселилась в полнозвучные сердца,
Из глубокого колодца, без начала и конца.
— Отчего, о звезда мудрецов,
Ты над кровлей лачуг и дворцов
Так печально восходишь в тумане?
«Черный призрак стоит на поляне,
И затмила тень злая вражды
Светлый блеск вифлеемской звезды.»
— Отчего, о звезда пастухов,
Ты — залог искупленья грехов,
Не сияешь с любовью над миром?
«Слышу: пастырей черных уста
Проклинают во имя Христа,
И насилье им стало кумиром.»
— Отчего, о звезда мудрецов,
В темном небе над сумрачной чашей
Ты повисла слезою дрожащей?
На могилы погибших борцов
Луч мой бледный, как слезы, струится,
И как саван снегов серебрится
На могилах погибших борцов.
Звезда предутренних туманов,
Крик петела в полночный час —
От навожденья, злых обманов,
От чар ночных будите нас.
Под власть неодолимой дремы
Ужель мы так же подпадем,
Как Петр, пришедший за Вождем
К первосвященнику в хоромы?
Нет, будем бодрствовать в ночи,
Чтоб не смутил нас криком петел,
Чтоб бодрый духом каждый встретил
Рассвета алого лучи!
(Древнегреческая легенда)Прощался сын с отцом,
со старым, мудрым греком.
Прижавши юношу к груди,
Сказал ему отец: «Клеон, мой сын, иди
И возвратись ко мне — великим человеком!»Прошли года. Вернулся сын к отцу
В наряде дорогом, весь — в золоте, в рубинах.
«Отец, я стал богат. Счастливому купцу —
Не будет равного мне богача в Афинах!»
«Мой сын, — сказал отец, — я вижу, ты богат.
Не говорит, кричит о том твоё обличье.
Но ежели б ты стал богаче во сто крат,
Не в этом истинно бессмертное величье!»
Прошли года. И вновь вернулся сын к отцу.
«Отец, я знанье всё постиг в его вершинах.
Мне, как первейшему на свете мудрецу,
Все мудрецы поклонятся в Афинах!»
И отвечал отец: «Ты знанием богат,
Прославлен будешь ты,
быть может, целым светом.
Но ежели б ты стал учёней во сто крат,
Величье истинно бессмертное не в этом!»
Прошли ещё года. И в третий раз Клеон
Вернулся к дряхлому отцу, к родным пенатам.
Но не один вернулся он,
А с братом,
вырванным из вражьих пыток братом.
«Отец, я услыхал его тюремный стон,
И я ускорил час его освобожденья!»
«Мой сын! Благословен
день твоего рожденья! —
Клеону радостно сказал отец-старик. —
Смой кровь с себя, смени истлевшие одежды.
Ты оправдал мои надежды:
Твой подвиг — истинно велик!»
Невежды-мудрецы, которых век проходит
В искании таких вещей,
Каких никто никак в сем мире не находит,
Последуйте коту и будьте поумней!
На дамском туалете
Сидел Федотка-кот
И чистил морду… Вдруг, глядь в зеркало: Федот
И там. Точь-в-точь! сходней двух харей нет на свете.
Шерсть дыбом, прыг к нему и мордой щелк в стекло,
Мяукнул, фыркнул!.. «Понимаю!
Стекло прозрачное! он там! поймаю!»
Бежит… О чудо! — никого.
Задумался: куда б так скоро провалиться?
Бежит назад! Опять Федотка перед ним!
«Постой, я знаю как! уж быть тебе моим!»
Наш умница верхом на зеркало садится,
Боясь, чтоб, ходя вкруг, кота не упустить
Или чтоб там и тут в одну минуту быть!
Припал, как вор, вертит глазами;
Две лапки здесь, две лапки там;
Весь вытянут, мурчит, глядит по сторонам;
Нагнулся… Вот опять хвост, лапки, нос с усами.
Хвать-хвать! когтями цап-царап!
Дал промах, сорвался и бух на столик с рамы;
Кота же нет как нет. Тогда, жалея лап
(Заметьте, мудрецы упрямы!)
И ведать не хотя, чего нельзя понять,
Федот наш зеркалу поклон отвесил низкий;
А сам отправился с мышами воевать,
Мурлыча про себя: «Не все к нам вещи близки!
Что тягостно уму, того не нужно знать!»
Очаровательныя окрестности Багдада, страна, исполненная прелестей, жилище учтивства и добродетелей любезных—ах! какое место во вселенной сравнится с вами!—Взоры тихо скользят по испещренным лугам, как будто по богатому ковру разноцветному. Один ветерок веет в сих местах прекрасных; он разливает в душе, кроткую веселость… Из влажной почвы полей возносится благовоние, приятнейшее самой амбры. Чистейший воздух, проникая тучную землю, производит плоды сладчайшие тобы, и неприметно соединяясь с водами орошающими оную, сообщает последним целительность Кауцера.
На цветущих берегах Тигра отроки, красотою превосходящие с белолицых Китайцов, группами составляют резвыя игры; и на смеющихся долинах хороводы юных дев, прелестных и милых как знаменитыя красавицы Кашемира, повсюду представллются очарованному взору.
Тысячи блестящих лодок быстро разсекают поверхность реки, и дают ей вид новаго неба, сияющаго безчисленными огнями.
В счастливое время года, когда лучезарное солнце блистает во всем своем величии, когда при восхождении зарницы зефир по цветам развевает запах благовонный,—в сие время перловая роса падает с облаков в нежную чашечку тюльпана, a зелень, кажется, скрывает в себе неистощимый запах благоуханий. При захождении солнца небо, украшенное отливом пурпура от миллиона роз, являет взору цветник прелестный; при восхождении же сего прекраснаго светила земля, блистая емалью цветов, кажется, похищает у неба лучезарнейшия его звезды. Там полузакрытая зеленью роза развертывается подобно алым щекам Китайских красавиц; здесь нарцисс—как кристальная чаша, в которой пенится вино—имеющий цвет амбры, склоняясь нежно на свой стебель, наливает приятнейшия благовония; несколько далее блистает живыми цветами тюльпан подобно златой кадильнице, в которой сожигается мускус и драгоценный алое; между тем соловей гибким горлышком, жаворонок воздушными пениями, показывают превосходство нежных своих звуков перед сладчайшею мелодией.
Таковы прелести сей счастливой страны! Побужденный сладкою надеждою, я решился отправиться в оную, и при благоприятных знамениях променял труды путевые на спокойствие, вкушаемое в обществе друзей искренних.
Настал час вечерней молитвы; солнце, скрываяся под горизонты уподоблялось золотому кораблю, лишенному снастей и теряющемуся в обширности моря. Скоро огненная полоса препоясала неизмеримый край свода небеснаго, подобно широкому золотому фризу, окружающему купол храма, воздвигнутаго из лазурита. Звезды, как светоносныя пери, оплакивали под покровом печали отсутствие солнца; дочери Нааха, обращаясь около полюса, оставляют следы своих стоп на синеве небесной, Млечной путь представляется полосою нарцисов пересекающею поле, усеянное голубыми фиалиями, и Плеяды, выходя из-за вершины гор, отделяются как седмь жемчужин блистающих в лазурной ткани.
Таким образом небо, каждую минуту открывая тысячи новых явлений, представляет взорам как бы чудесные ковры знаменитаго Мани.
Сатурн в знак Козерога блистали подобно отдаленному светильнику, повешенному среди безмолвнаго портика; Юпитер в знаке Рыб светился как прекрасной глаз, закрытый благовонною дымкою, Марс в одной чаше Весов сверкал подобно пурпуровому вину в светлом сосуде; лучезарной Меркурий, прекрасная Венера, как любовник с подругою, блистали соединенные в знаке Стрельца.
Между тем как твердь небесная, подобно искусному чародею, производила чудеса столь удивительная, я приготовлялся к отезду.
Тогда моя возлюбленная, прекрасная как заря утренняя, внезапно явилась предо мною. Своими розовыми перстами она безжалостно терзала благородный гиацинт черных своих волос, емаль ослепительных ея зубов оставляла на розовых ея тубах след кровавый; из томных глаз ея катились слезы, и упадая на волнистыя кудри, блистали, подобно перлам росы, трепещущих на полевом стебле, и скоро под ударами безчеловечной руки нежная роза ея щек восприяла синеватый цвет бледнаго лотуса.
«Вот, вероломный» сказала она мне с насмешкою, «вот та вечная любовь, те клятвы, которыя истребить одна смерть долженствовала. Увы! могла-ли я думать! что ты, подобно врагу безжалостному, оставить меня столь постыдно!… Нет, заклинаю тебя, не удивляйся, неизсушай ветви моего счастия! нелишай меня сих сладостных взоров; не ввергай меня в отчаяние! Как! не уже ли захочет променять драгоценные уборы гостеприимнаго шатра на бурное небо, и сие роскошное ложе, сделанное из редких Греческих тканей, на землю твердую и песчаную? сам ли Бог сказал, что присутствие друга есть изображение рая? A сии слова: путешествие есть образ ада, не вышли ли из уст самаго Могаммеда ? —
Куда хочешь идти ты, которой не знал другой ночи, кроме гебена черных волос моих? чем можешь наслаждаться ты, которой незнал другой зари, кроме сияния очей моих? И в той стране, в которую себя изгоняешь, есть ли мудрец равный тебе в познаниях? естьли ученый, который дерзнул бы вступить с тобою в состязание? Тысячи Платонов могли бы научишься в твоей школе. Ты один благоразумнее тысячи Аристотелей. Твои глубокия астрономическия исчисления по стыдили бы Птоломея, и сам Абу-Машар признал бы себя побежденным, когда бы начал оспориват твои достоинства. Так, во всем Ираке нет мудреца, которому прах, возметаемый твоими стопами, небыл бы драгоценным для очей лекарством.»
Прелестный идол,—отвечал я,—прекрати свои жалобы, которыми ты меня обременяешь; успокойся, и вверь себя судьбине! Укрепись терпением, и недерзай уклоняться от уставов Божиих! Увы! я не произвольно своим удалением предаю тебя мукам столь жестоким; мое сердце чуждо сего ужаснаго намерения: судьбы Вышняго изрекли свое повеление. Кто может уклониться от непреложных уставов Неба? Пусть в мирном убежище приятныя занятия сокращают для тебя время моего отсутствия; пусть счастливая планета руководствует меня в сем трудном путешествии!—При сих словах она меня оставила, удвоивши слезные токи.
Между тем серебряный свет уже разливался по лазуревому своду, и скоро лучезарное светило дня явилось на востоке под розовым покровом. Подобно рабу, ожидающему знака к отшествию, я взлетаю на молодаго коня, имеющаго жилистыя ноги, грудь широкую, стан лани, копыта тонкия и длинную шею. Гибкий как тигр, смелый как орел, он нападая на неприятеля, в пламенной своей ярости перегонял ветры. Убегает ли от сильнаго врага—тогда хитрый полет ворона не равняется с его быстротою. Когда же без принуждения несется по воле—то прекрасною своею походкою уподоблялся он горному фазану. Из Кабула услышал бы он звуки литавр Греческих; на пространств от Индии до Сузы ничто немогло укрыться от проницательных его взоров.
На сем благородном животном вступил я в Багдад. Скоро весть о моем прибытии достигла до слуха Обладателя мира, и сей великий Государь повелел включить меня в число приближенных, к своему престолу. Надеясь, что пресветлейший Повелитель отличит меня, осыплет чинами и богатствами, я сочинил в честь его стихи, блистающие чистотою и изящностию слога. Двух месяцов довольно было для меня, чтобы окончить сие знаменитое творение, которое—подобно произведениям Аристотеля, сохранившим имя Александрово—могло передать его память векам отдаленнейшим. Никогда из безбрежнаго океана моего воображения не черпал я столь совершенных перл, каковыми украсил сие творение; и, увы! мне отказали в даре стихотворца. Но я ли виноват в том, что при Дворе никто не умел ценить такого сокровища!
Так, клянусь блеском и гармониею стихов моих, клянусь всемогущим Богом, создавшим свод небесный, клянусь существом знания, доставившим множеству смертных безсмертие, живым светом разума—сим отличительным преимуществом гения, силою красноречия удобнаго усмирять упоеннаго слона и льва раздраженнаго; клянусь силою Рустема, правосудием Ануширвана, славою Хозроя и могуществом Нудера, Абубекром, Омаром, страшным Отманом и мудрым Алием, клянусь прахом ног великаго Котб-Едина, клянусь, что в сей стране нет человека, которой мог бы похитить y меня пальму красноречия, и ежели кто будет сумневаться в етом, то Бог да разсудит нас в тот день, когда истина откроется во всем своем сиянии!
Так я терпел несправедливость! Однажды поутру, когда веяние зефира сладостно нежило чувства, когда ресницы еще не освободились от бремени сна, я увидел возлюбленную, гибкой стан ея и белыя груди.
«Как текут дни твои?» сказала она с неизяснимою прелестию. «Не раскаеваешься ли ты, что не послушался моих советов? Увы! я заклинала тебя не оставлять меня, заклинала тебя не платить мрачною неблагодарностию за мою Любовь; теперь смотри, вероломной! как мщение падает на преступника!»—Ах! возлюбленная, не обременяй меня сими жестокими упреками; в первые дни моего прибытия счастие осыпало меня своими дарами, но потом Монарх, занятый великими предприятиями завоеваний, не мог уделит минуты своим обожателям.—«Не теряй надежды, ободрись, и новым усилием своей Музы обрати к себе внимание сего могущественнаго повелителя, котораго чело увенчано победами.»—Дарования мои слабы,—отвечал я,—для столь высокаго предмета, но ежели ты вдохновенна, ежели можешь достойно воспеть великое имя Маудуда-БенЗангви, то да возгремит оно теперь в стихах твоих!—И вдруг сия достойная соперница небесных Гурий воспела моему удивленному слуху сии красноречивыя хваления:
"O ты, котораго славныя деяния озаряют престол твой неизменяемым блеском, ты, котораго священные уставы повсюду водворяют правосудие! Тысячи Хаканов со всем своим могуществом, едва достойны охранять врата твоих чертогов. Простые виночерпцы, служащие тебе при пиршествах, блаженнее Кесарей. Исполненный благородной неустрашимости, ты безтрепетно грядешь на копия, грозящия смертию, и уверенный в своей правоте спокойно взираешь на перемены счастия. Кто из неприятелей дерзнет противиться острию непобедимаго меча твоего? какая вероломная душа, избегнет булатнаго твоего копия, когда, в минуты твоего гнева, и смелый лев неможет снести блеска мстящаго меча, когда тигр, проникнутый страхом, бежит при виде сверкающаго твоего кинжала!
"О ты, котораго благородная щедрость воздвигла из развалин храм благодеяния, ты, котораго десница низпровергла ужасное обиталище сребролюбия, как смущенный дух мои может вознестись к тебе? каким трепещущим голосом изясню восторг, меня одушевляющий?
,,И вы, двоица юных Князей, нежные потомки августейшей фамилии, знаменитые питомцы, коих слава и честь старались образовать и наставить, кто из вас вдохнет мне песни, вас достоиныя?
«Сеиф-Еддин все свои деяния устремляет ко славе отечества, Аззед-Дин уже прославился добродетелями; необыкновенными. Первой, кажется, дает пример самому правосудию, щедрость последняго ознаменовывает каждой день новыми благодеяниями. Так, из всех владык земли один токмо Селджун достоин разделить славу с Аззед-Дином. Кто другой, кроме знаменитаго Синджара может сравниться в юным Сеиф-Еддином? Да будут вечно окружены они славою, и родитель их да найдет в своих сынах твердыя подпоры своего престола!
„Удостой внимания, о Великий Государь, сию слабую дань похвал моих, и прости, что я дерзнул напомнить тебе об одном из рабов твоих, пресмыкающимся в забвении!“ Посвящая тебе плоды своих дарований, он ласкал себя надеждою, что заслужит участие в твоих милостях; он чаял приобретать ежедневно уважение при Дворе твоем: ныне по роковой судьбе находится он в пренебрежении, как последний ремесленник. Ах ежели ты бросишь на него взор ласковой, позволишь ему облобызать порог твоего чертога; с какою признательностию воспоет он деяния твои! Имя знаменитаго покровителя вечно будет греметь в безсмертных его песнях!»
Итак, ты хочешь песни,
Любезный, милый отрок?
Не всем пою я песни,
И редко, очень редко
За арфу принимаюсь.
В моих весенних летах
Я пел забавы детства,
Невинность и беспечность.
Потом, в зрелейших летах,
Я пел блаженство дружбы,
С любезным Агатоном
В восторге обнимаясь.
Я пел хвалу Никандру,
Когда он беззащитным
Был верною защитой
И добрыми делами
Ни мало не хвалился.
Я пел хвалу Наукам,
Которые нам в душу
Свет правды проливают;
Которые нам служат
В час горестный отрадой.
Где снежные громады
Луч солнца погашают;
Где мрачный, острый Шрекгорн
Гром, бури отражает
И страшные лавины
В долины низвергает, —
Там в ужасе я славил
Величие Натуры.
В странах, где Эльба, Рейн
И Сона быстро мчатся
Между брегов цветущих,
Я пел Природы щедрость,
Приятность, миловидность.
Теперь, любезный отрок,
Тебе пою я песню.
В долинах мирных, тихих,
За снежными горами,
Живет мудрец великой,
Который научает,
Как можно в наших лицах
Всю душу ясно видеть.
Недолго я учился,
Однако ж знаю нечто,
Чему мудрец сей учит.
В тот день, как ты родился,
Природа улыбалась;
Твоя душа любезна,
Подобно сей улыбке
Прекрасныя Природы.
Цвети, любезный отрок!
Любя добро всем сердцем,
Ты будешь счастлив в жизни;
Она подобна будет
Приятнейшей улыбке
Прекрасныя Природы.
Мой Арлекин чуть-чуть мудрец,
так мало говорит,
мой Арлекин чуть-чуть хитрец,
хотя простак на вид,
ах, Арлекину моему
успех и слава ни к чему,
одна любовь ему нужна,
и я его жена.
Он разрешит любой вопрос,
хотя на вид простак,
на самом деле он не прост,
мой Арлекин — чудак.
Увы, он сложный человек,
но главная беда,
что слишком часто смотрит вверх
в последние года.
А в облаках летят, летят,
летят во все концы,
а в небесах свистят, свистят
безумные птенцы,
и белый свет, железный свист
я вижу из окна,
ах, Боже мой, как много птиц,
а жизнь всего одна.
Мой Арлекин чуть-чуть мудрец,
хотя простак на вид, —
нам скоро всем придет конец —
вот так он говорит,
мой Арлекин хитрец, простак,
привык к любым вещам,
он что-то ищет в небесах
и плачет по ночам.
Я Коломбина, я жена,
я езжу вслед за ним,
свеча в фургоне зажжена,
нам хорошо одним,
в вечернем небе высоко
птенцы, а я смотрю.
Но что-то в этом от того,
чего я не люблю.
Проходят дни, проходят дни
вдоль городов и сел,
мелькают новые огни
и музыка и сор,
и в этих селах, в городках
я коврик выношу,
и муж мой ходит на руках,
а я опять пляшу.
На всей земле, на всей земле
не так уж много мест,
вот Петроград шумит во мгле,
в который раз мы здесь.
Он Арлекина моего
в свою уводит мглу.
Но что-то в этом от того,
чего я не люблю.
Сожми виски, сожми виски,
сотри огонь с лица,
да, что-то в этом от тоски,
которой нет конца!
Мы в этом мире на столе
совсем чуть-чуть берем,
мы едем, едем по земле,
покуда не умрем.
Давыдов! где ты? что ты? сроду
Таких проказ я не видал;
Год канул вслед другому году…
Или, перенимая моду
Певцов конфект и опахал
И причесав для них в угоду
Жеманной музе мадригал,
Скажу: май два раза природу
Зеленым бархатом постлал,
И разогрел дыханьем воду,
И вечных граций хороводу
Резвиться в рощах заказал, —
С тех пор, как от тебя ни строчки,
Ни двоеточия, ни точки
Хоть на смех я не получал.
Чем мне почесть твое забвенье?
Теряюсь я в недоуменье.
Иль, как мундирный идеал,
Под ношей тучных эполетов,
Ты вместо речи и ответов
Плечом да шпорой говоришь,
И лучшего пера не знаешь,
Как-то, которым щеголяешь
И гордо с шляпы шевелишь?
Иль дружба, может быть, в отставке,
Отбитая сестрой своей,
Сидит печально на прилавке
У непризнательных дверей.
И для отсутственных друзей
Помина нет в походной ставке
Непостоянных усачей?
Ты наслаждайся с новой гостью,
Но берегись, чтоб наконец,
Платя за хлеб-соль сердца злостью,
Не захозяйничал жилец.
Иль, может быть, мудрец угрюмый,
На светлое свое чело
Ты, розам радостей назло,
Навел бразды спесивой думы;
Оценщик строгий строгих благ,
Страшась любви и дружбы ныне,
От двух сердечных побродяг
Ты держишь сердце в карантине.
Чем не пошутит хитрый враг?
Уж верить ли моим гаданьям?
Сказав прости очарованьям,
Назло пленительных грехов,
И упоительным мечтаньям
Весны, веселий и стихов,
Любви призыву ты не внемлешь,
Но в клире нравственных певцов
Перо Хераскова приемлешь
И мысленно заране дремлешь
В академических венках!
В твоем камине на кострах
Пылают: красоты угодник —
Роскошный Душеньки певец,
Теоса мудрый греховодник
И соблазнительный мудрец —
Наставник счастия Гораций;
И окаянного Парни,
Поклонника единых граций,
Которому и ты сродни
(Сказать не в гнев, а мимоходом),
Уж не заставишь в оны дни
Ожить под русским переводом.
Простясь и чувством и умом,
Не знаешь прежних мясоедов,
Ни шумных дружеских обедов,
Ни тайных ужинов вдвоем,
Где с полночи до ранней зори
Веселье бодро спорит с сном.
Теперь живой memento mori,
Мороча и себя и нас,
Не испугавшись Молиера,
Играешь ролю лицемера6;
Иль, может… но на этот раз
Моим поклепам и догадкам
И стихотворческим нападкам
Пора мне положить конец.
Лихого Бурцова знакомец7,
Тройного хмеля будь питомец —
Вина, и песен, и любви,
Или, мудрец тяжеловесный,
Свой стих веселый протрезви
Водою нравственности пресной, —
До этого мне дела нет:
Рядись как хочешь на досуге,
Но мне на голос дай ответ,
И, помня о старинном друге,
Ты будь Денисом прежних лет!
Хочу я завтра умереть
И в мир волшебный наслажденья,
На тихий берег вод забвенья,
Веселой тенью отлететь…
Прости навек, очарованье,
Отрада жизни и любви!
Приближьтесь, о друзья мои,
Благоговенье и вниманье!
Певец решился умереть.
Итак, с вечернею луною,
В саду нельзя ли дерн одеть
Узорной белой пеленою?
На темный берег сонных вод,
Где мы вели беседы наши,
Нельзя ль, устроя длинный ход,
Нести наполненные чаши?
Зовите на последний пир
Спесивой Семелеи сына,
Эрота, друга наших лир,
Богов и смертных властелина.
Пускай веселье прибежит,
Махая резвою гремушкой,
И нас от сердца рассмешит
За полной пенистою кружкой.
Пускай игривою толпой
Слетят родные наши музы;
Им первый кубок круговой,
Друзья! священны нам их узы;
До ранней утренней звезды,
До тихого лучей рассвета
Не выйдут из руки поэта
Фиалы братской череды;
В последний раз мою цевницу,
Мечтаний сладостных певицу,
Прижму к восторженной груди.
В последний раз, томимый нежно,
Не вспомню вечность и друзей;
В последний раз на груди снежной
Упьюсь отрадой юных дней!
Когда ж восток озолотится
Во тьме денницей молодой,
И белый топол озарится,
Покрытый утренней росой,
Подайте грозд Анакреона,
Он был учителем моим,
И я сойду путем одним
На грустный берег Ахерона.
Простите, милые друзья,
Подайте руку, до свиданья!
И дайте, дайте обещанье,
Когда навек укроюсь я,
Мое исполнить завещанье.
Приди, певец мой дорогой,
Воспевший Вакха и Темиру
Тебе дарю я лень и лиру,
Да будут музы над тобой!..
Ты не забудешь дружбы нашей,
О Пущин, ветреный мудрец!
Прими с моей глубокой чашей
Увядший миртовый венец!
Друзья! вам сердце оставляю
И память прошлых красных дней,
Окованных счастливой ленью
На ложе маков и лилей;
Мои стихи дарю забвенью,
Последний вздох, о други, ей!..
На тихий праздник погребенья
Я вас обязан пригласить;
Веселость, друг уединенья,
Билеты будет разносить…
Стекитесь резвою толпою,
Главы в венках, рука с рукою,
И пусть на гробе, где певец
Исчезнет в рощах Геликона,
Напишет беглый ваш резец:
«Здесь дремлет юноша-мудрец,
Питомец нег и Аполлона».
Не всё постигнул ум надменный,
Не всё светло для мудреца,
Есть много таин во вселенной,
Ключи которых у творца.
От жажды знанья плод не сладок,
О, не кичись, средь гордых дум,
Толпой бессмысленных догадок,
Мудрец! пред богом прах твой ум;
Твои открытия случайны.
Тебе поверил ли эфир
Свои божественные тайны,
Свою судьбу сказал ли мир?
Дала ли жизнь тебе способность
Постичь хоть самого себя,
Ясна ль очам твоим загробность,
Дно моря светло ль для тебя?
Понятны ль дивные явленья
В природе неба и земли,
Пути планет, миров движенья,
Буран, что топит корабли,
Утроба гор, что родит злато
Иль мещет пламень и пожар?
Всезнанья жаждою богатый,
Ты угадал ли тайну чар,
Во сне тебе дающих крылья?
В себе ты понял ли, скажи,
Боренье силы и бессилья,
Ничтожность тела, мощь души?
А своенравная судьбина,
С которой бедственна борьба,
Что. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
Играем гением и шутом,
Смиряет битвы, рушит мир,
В невежде, гордостью надутом,
Земным умам дает кумир;
Не внемлет воплей, просьб и плача,
Когда сурова и гневна,
Которой нет щедрей, богаче,
Когда раздобрится она, —
Покровы тайны, хоть украдком,
С нее ты сорвал ли, мудрец?
Не верим мы твоим догадкам:
Ты жалкий скептик, ты не жрец.
Земным умом измерить бога,
Постигнуть тайны бытия, —
Нет, это дерзко, это много,
Нет, это доля не твоя!
Благоговеть пред мистицизмом
И был и есть удел людей,
На что ж преступным скептицизмом
Мрачишь ты блеск души своей?
Зачем запретные познанья
Тебе, рабу земных оков?
Иль то для славы, для названья
. . . . . . . . . .гения веков?
Отринь губящий дух гордыни,
Не льстись надеждой ни на миг,
Что глас твой будет не в пустыне,
Когда ты скажешь: «Всё постиг!»
Страшись снискать людей презренье,
Небесной кары не накличь;
Нет славы в дерзком покушеньи
Непостижимое постичь!
Не стыд — сознание бессилья
Пред тем, что выше сил души.
Оставь же тщетные усилья;
Не жди, не мучься, не греши!
С мольбой возьмись за труд по силе,
Путь к знаньям верой освети
И с этим факелом к могиле —
Всего отгадчице — гряди.
Мужайся там, где слез пучина,
Люби добро, как мать птенца,
И разлюби родного сына
За отступленье от творца;
Будь бед своих сторонний зритель,
Чужих — чувствительный отец;
Всего великого ревнитель,
Всего ничтожного беглец;
Тип в совершенстве человека
В себе одном осуществи,
Собою тварь, на диво века,
Творца достойную яви.
Вот в этом мудрость, в этом слава,
Твой долг, твой подвиг на земле!
Таким, не мудрствуя лукаво,
Явись, с смиреньем на челе.
И вознесешься ты высоко,
Блистая славою прямой —
Как это огненное око,
Что смотрит днем на мир земной.
Где ты, ленивец мой?
Любовник наслажденья!
Ужель уединенья
Не мил тебе покой?
Ужели мне с тобой
Лишь помощью бумаги
Минуты провождать
И больше не видать
Парнасского бродяги?
На Пинде мой сосед,
И ты от муз укрылся,
Минутный домосед,
С пенатами простился!
Уж темный уголок
И садик опустели,
Где мы под вечерок
За рюмками шумели;
Где Ком нас угощал
Форелью, пирогами,
И пенистый бокал
Нам Бахус подавал.
Бегут за днями дни
Без дружеских собраний;
Веселых пирований
Веселые сыны
С тобой разлучены;
И шумные беседы
И долгие обеды
Не столь оживлены.
Один в каморке тесной
Вечерней тишиной
Хочу, мудрец любезный,
Беседовать с тобой.
Уж темна ночь объемлет
Брега спокойных вод;
Мурлыча, в келье дремлет
Спесивый, старый кот.
Покамест сон прелестный,
Под сенью тихих крил,
В обители безвестной
Меня не усыпил,
Морфея в ожиданье,
В постеле я лежу
И беглое посланье
Без строгого старанья
Предателю пишу.
Далече той станицы,
Где Фебовы сестрицы
Мне с негой вьют досуг,
Скажи: среди столицы
Чем занят ты, мой друг?
Ужель иршот поэта
Теперь средь вихря света,
Вдали родных полей,
И ближних, и друзей?
Ужель в театре шумном,
Где дюжий Аполлон
Партером полуумным
Прославлен, оглушен,
Измученный напевом
Бессмысленных стихов,
Ты спишь под страшным ревом
Актеров и смычков?
Или, мудрец придворный,
С улыбкою притворной
Пред лентою цветной
Поникнув головой,
С вертушкою слепой
Знакомиться желаешь?
Иль Креза за столом
К куплете заказном
Трусливо величаешь?..
Нет, добрый Галич мой!
Поклону ты не сроден.
Друг мудрости прямой
Правдив и благороден;
Он любит тишину;
Судьбе своей послушный,
На барскую казну
Взирает равнодушно,
Рублям откупщика
Смеясь веселым часом,
Не снимет колпака
Филосом пред Мидасом.
Пускай не дружен он
С Фортуною коварной,
Но Вакхом награжден
Философ благодарный,
Когда сей бог младой
Вечернею порой
Лафит и грог янтарный
С улыбкой на устах
В стекле ему подносит
И каплю выпить просит,
Качаясь на ногах.
Мечтанье обнимая,
Любовь его ведет,
И дружба молодая
Венки ему плетет.
И счастлив он, признаться,
На деле, не в мечтах,
Когда минуты мчатся
Веселья на крылах;
Когда друзья-поэты
С утра до ночи с ним
Шумят, поют куплеты,
Пьют мозель разогретый,
Приятелям своим
Послания читают
И трубку разжигают
Безрифминым лихим!..
Оставь же город скучный,
С друзьями съединись
И с ними неразлучно
В пустыне уживись.
Беги, беги столицы,
О Галич мой, сюда!
Здесь, розовой денницы
Не видя никогда,
Ленясь под одеялом,
С Тибурским мудрецом
Мы часто за бокалом
Проснемся — и заснем.
Смотри: тебе в награду
Наш Дельвиг, наш поэт,
Несет свою балладу,
И стансы винограду,
И к лилии куплет.
И полон становится
Твой милый, тесный дом,
Вот с милым остряком
Наш песельник тащится
По лестнице с гудком,
И все к тебе нагрянем —
И снова каждый день
Стихами, прозой станем
Мы гнать печали тень.
Подруги молодые
Нас будут посещать;
Нам жизни дни златые
Не страшно расточать,
Поделимся с забавой
Мы веком остальным,
С волшебницею-славой
И с Вакхом молодым.
Вон с бала ты, Сократ, Сенека,
Вон, вон, Платон и Эпиктет…
Не вашего мы, братцы, века…
Упрячьтесь — в мой хоть кабинет.
Бывало, мудрецы не смели
У вас на бал ступить ногой
И в школах по углам сидели,
Покачивая головой.
Иной весь век свой не смеялся,
Другой с усмешкой боль терпел;
Иной как язвы дам боялся,
Другой век в бочке лишь сидел.
Лаис, Аспазий убегали,
Кто только чуть был помудрей.
А мы б экспромты им писали
И без семи во лбу пядей.
То наши мудрецы уж хваты!..
В театре, развалясь, сидят,
На бале, будто бы крылаты,
Раз триста вальсом пролетят.
С ужимкой, с шарканьем подходят
То к той прекрасной, то к другой,
Со всеми молвить тут находят,
Не роясь в древности седой.
И почему ж не так, скажите,
Нам век минутный свой прожить?
Того ль вы, древние, хотите,
Чтоб, в мире живши, нам не жить!
Иль тот всю мудрость постигает,
Умно кто дремлет и молчит?
Иль с неба звезды тот хватает,
Кто кажет пасмурнее вид?
У нас пусть пляшет систематик,
Пусть пляшет астроном с трубой,
Пиит, историк, математик
Пусть шаркают умно ногой.
Лишь только бы из кабинета
Не развращали всех умы.
А там, хоть их бы всех Лизета
С ума свела, — прощаем мы.
Певец бессмертной «Россияды»
Писал ли в клобе, над рекой,
Внушали ль Маши, Нереяды,
Равно мы чтим его душой.
Дворец ли, хижина убога
Скрывает славного певца,
Воспевшего Фелицу, бога…
Равно достоин он венца.
У милых ли за туалетом
«Наталью», «Лизу» пишут нам,
Или под липовым наметом,
Равно конца нет похвалам.
Но кто взялся хулить «Дидону»,
«Росслава», «Тита», «Хвастуна» —
Враг самому тот Аполлону,
Того нам слава не нужна.
Подобные листки к местечку
Откладываем мы сберечь,
Чтоб трубку в случае иль свечку
Могли бы ими мы зажечь.
Пиши пасквили хоть в чулане
Иль в кабинете муз самих,
Будь в шитом, в смуром ли кафтане,
Равно презрителен твой стих.
В концерте, в клобе ли ругаешь,
Ругаешь дома ль у себя —
Равно невинность обижаешь…
Она не трогает тебя.
Не будь глупцом у женщин скрытных,
Но знай подчас им угождать,
Среди обедов поздних, сытных
Умей ты есть и замечать.
Ужель, чтобы не развратиться,
Нам брать в товарищи зверей?
Учись, с людьми как обходиться,
И знай: ты в мире для людей.
В лесах, в пещерах неприступных
Потухнет пламя всех страстей.
В столицах шумных, многолюдных
Знай быть полезным для людей.
Покинем древнюю методу
На все смотреть чтоб сентябрем.
И только, только в непогоду
Мы в кабинет себя запрем.
Когда ж писать, коль век резвиться?
С талантом долго ли писать?
А без таланта не годится
Бумагу белую марать.
Ахти! уж время наступает
Принарядиться мне на бал…
Эх! Гришка долго убирает!..
Куплетов триста б написал.
Итак — ее уж нет,
Сей пристани спокойной,
Где добрый наш поэт
Играл на лире стройной,
И, счастия достойной,
Пройдя стезю честей,
Мечтал закатом дней
Веселым насладиться
И с жизнию проститься,
Как ясный майский день
Прощается с природой!
Исчезла мирна сень!
С харитами, с свободой,
В сем тихом уголке
Веселость обитала,
И „с сердцем на руке“
Там дружба угощала
Друзей по вечерам!
Но время все умчало,
И здесь — навеки там!
Как весело бывало,
Когда своим друзьям,
Под липою ветвистой
С коньяком чай душистой
Хозяин разливал
И круг наш оживлял
Веселым острым словом!
О, дерево друзей!
Сколь часто темным кровом
Развесистых ветвей
Ты добрых осеняло;
Сколь часто ты внимало
Веселым мудрецам,
Кудрявых од разборам,
Шутливым, важным спорам,
И Пушкина стихам!..
Сколь часто прохлажденный
Сей тенью Карамзин,
Наш Ливий-Славянин,
Как будто вдохновенный,
Пред нами разрывал
Завесу лет минувших,
И смертным сном заснувших
Героев вызывал
Из гроба перед нами!
С подятыми перстами,
Со пламенем в очах,
Под серым юберроком
И в пыльных сапогах
Казался он пророком,
Открывшим в небесах
Все тайны их священны!
И наш мудрец смиренный,
Козлятьев незабвенный
Оратору внимал,
С улыбкой одобрял
И взором выражал
В молчанье все движенья
Души своей простой!
Он кончил путь земной!
Но как без восхищенья
О добром говорить!
О! можно ли забыть
Сей взор приятный, ясной,
Орган души прекрасной,
Сей тихий, скромный вид,
Сердечную учтивость,
И старческих ланит
Прелестную стыдливость,
И простоту речей!..
Покой сих мирных дней
Смиренье ограждало;
Ничто их не смущало
Сердечной чистоты;
Страдальца, сироты
Молящее стенанье
Внимал он со слезой;
Он скрытною рукой
Благотворил в молчанье!..
Увы! его уж нет,
И милой жизни след
Хранит воспоминанье!
Но что ж? очарованье
Сих дружеских бесед
Погибло ль без возврата?..
Пожар не пощадил
Ни доброго Сократа,
Которому грозил
Амур в тени акаций,
Ни скромной урны граций,
Ни тесной люльки той,
Где эгоист спокойный,
Под тенью в полдень знойный,
С подругою мечтой
Делил уединенье!
Все грозною рукой
Постигло разрушенье...
Жил в древности один мудрец.
Ему внимая, и глупец
Умом навеки запасался.
«Али-мудрец» он назывался.
О том, что думал он в тиши,
Вещал он громко всем, гроши…
Лишь медные гроши сбирая,
Как редкие дары из рая
За золото своих речей.
Он беден был, но из очей
Его вражда и желчь потоком
Не брызгали и ненароком
Не обливали никого
Отравой злой. Не знал того
Никто, что голодал порою
Мудрец, что часто лишь сырою
Питался жалкой пищей он
И что под небом мирный сон
В пустыне он ловил напрасно.
Али-мудрец на рок ужасный
С обидой горькой не роптал.
Себя он выше не считал
Своей судьбы, не как иные
Разумники, кому земные
Все радости малы всегда;
Иной не стоит иногда
Гроша, себя ж в рубли он ценит
И мысли дерзкой не изменит,
Что так нужны ему: дворец,
И полный золота ларец,
Обед роскошный, вкусный ужин,
Красавиц всяких с десять дюжин…
Мудрец наш лишь свободу чтил.
Свободным жизнь провесть он мнил,
Свободным лечь и встать с зарею,
Расстаться с грешною землею.
Иначе порешил Творец:
Невольно как-то провинился
Пред властелином наш мудрец.
За то свободы он лишился
И скорым, праведным судом
Судим был в тот же день прекрасный.
А судьи были все с умом:
И за проступок столь опасный
Решили: строго наказать
Его на утро смертью лютой.
Тюремщикам же приказать
Из милости к нему: с заботой
Постлать преступнику постель,
Чтоб ночь провел он без тревоги.
Как никогда ему досель
Не доводилось. Да! О, боги!
Чего не делали они,
Чтобы преступнику спалося!
Кругом потушены огни;
Впервые только привелося
Тюремщикам таскать перин
Во множестве таком в темницу.
Подушек, всяких величин,
Простынь тончайших, вереницу
Халатов и рубах ночных,
Повязок, колпаков, покрышек,
Уборов и вещей иных.
Ему был дан всего излишек,
Чтоб свой ночлег он смело мог
По вкусу своему устроить
И знал, что целый ряд тревог
В перинах можно успокоить.
Мудрец такую благодать
Узрев, забыл об утре. «Спать
Теперь мне будет преотлично!» —
Вскричал. Рукою непривычной
Устраивать принялся он
Свою постель, чтоб сладкий сон
Ничем бы не был вдруг нарушен.
Как муж, что разуму послушен,
Али решил, что раньше класть
Перины следует, чтоб всласть
Поспать хоть в жизни раз. И гору
Возвел такую он, что взору
Отрадно было и глядеть!
«Но нет, не ладно так: потеть
Пожалуй очень уж придется
В перинах сих. Ах, мне сдается, —
В постели этой пуховой
Я сон спокойный, сладкий свой
Прерву». Так думал он и снова
Принялся за постель. Без слова
Он перестлал ее совсем,
Всю гору срыл. А между тем,
Халат надев, решил улечься
Заснуть. Но как тут уберечься
От вредной сырости ночной,
От ветра, что в окно порой
Входил непрошенный, незваный,
Огонь светильника туманный
То наклоняя, то вертя.
«В постель зарывшись» не шутя,
Укроюсь я от непогоды,
В ней схороню я все невзгоды,
Найду в ней сон, найду покой
Мудрец подумал, и такой
Опять содом поднял с постелью,
И предался сему безделью
Столь долго, так пуховики
Сбивал, что старики
Тюремщики в тиши дивились.
Шептались все и, как ни бились,
Понять они все не могли:
Зачем на плитняке в пыли
Проводит он часы златые,
Когда бы мог в пуху земные
Забыть все горести, печаль,
Что жалко и чего не жаль.
Али же все мудрил с постелью
То так, то сяк переместит
Сокровища свои, что с целью
Дать выспаться ему синклит
Судей решил великодушно
В обилии в тюрьму послать.
То мягко чересчур и душно,
То холодно и твердо спать,
Казалось все ему. Но тоже
И ропоту есть свой предел!
Вот, наконец, он рад. Но что же?
Готовясь лечь в постель, удел
Земной печальный свой мгновенно
Он вспомнил тут. Он вспоминал,
Как жизнь свою прожил смиренно,
Как часто бедствовал, страдал
И как любил… Как миг блеснуло,
Казалось, счастие ему,
Но вдруг потухло, обмануло,
Исчезло без следа тому
Уж много лет и не вернулось.
И думал: как теперь он сир,
Как одинок. Меж тем проснулось
Светило дня. Проснулся мир,
Порвав оковы долгой ночи.
Час утра роковой забил.
Али, поднявши к небу очи,
Как женщина рыдал, молил…
Когда палач вошел неслышно —
Мудрец, измученный, в слезах
Лежал перед постелью пышной,
Не видев сна в своих глазах…
Как спать мудрец — так жить я все сбиралась,
Но что же оказалось?
Теперь, когда мне жизнь пахнула вдруг в окно
Я вижу — с нею смерть крадется заодно.
Читатель с нас ты не бери примера!
И хлопотне, о верь, должна быть мера.
Как малое дитя,
Всегда живи шутя.
Возьми то благо, что найдется,
За лучшим шибко не беги,
Коли хорошее дается.
Его как око береги…
Коль спать твоя прямая цель,
Коли дана тебе постель —
Ты не мудри
И до зари
Не мучься с ней,
Хватай скорей
Ты в руки первую подушку
Ценой в червонец, в грош, в полушку,
На ней ты голову склони —
Засни!
Ты в Петербурге, ты со мной,
В обятьях друга и поэта!
Опять прошедшего мы лета,
О трубадур веселый мой,
Забавы, игры воскресили;
Опять нас ветвями покрыли
Густые рощи островов
И приняла на шумны волны
Нева и братьев, и певцов.
Опять веселья, жизни полный,
Я счастлив радостью друзей;
Земли и неба житель вольный
И тихой жизнию довольный,
С беспечной музою моей
Друзьям пою любовь, похмелье
И хлопотливое безделье
Удалых рыцарей стола,
За коим шалость и веселье,
Под звон блестящего стекла,
Поют, бокалы осушают
И громким смехом заглушают
Часов однообразный бой.
Часы бегут своей чредой!
Удел глупца иль Гераклита,
Безумно воя, их считать.
Смешно бы, кажется, кричать
(Когда, златым вином налита,
Обходит чаша вкруг столов
И свежим запахом плодов
Нас манят полные корзины),
Что все у бабушки Судьбины
В сей краткой жизни на счету,
Что старая то наслажденье,
То в списке вычеркнет мечту,
Прогонит радость; огорченье
Шлет с скукой и с болезнью нам,
Поссорит, разлучит нас с милой;
Перенесем, глядишь — а там
Она грозит нам и могилой.
Пусть плачут и томят себя,
Часов считают бой унылый!
Мы ж время измерять, друзья,
По налитым бокалам станем —
Когда вам петь престану я,
Когда мы пить вино устанем,
Да и его уж не найдем,
Тогда на утро мельком взглянем
И спать до вечера пойдем.
О, твой певец не ищет славы!
Он счастья ищет в жизни сей,
Свою любовь, свои забавы
Поет для избранных друзей
И никому не подражает.
Пускай Орестов уверяет,
Наш антикварий, наш мудрец,
Почерпнувший свои познанья
В мадам Жанлис, что твой певец
И спит, и пьет из подражанья;
Пусть житель Острова, где вам,
О музы вечно молодые,
Желая счастия сынам,
Вверяет юношей Россия,
Пусть он, с священных сих брегов,
Невежа злой и своевольный
И глупостью своей довольный,
Мою поносит к вам любовь:
Для них я не потрачу слов —
Клянусь надеждами моими,
Я оценил сих мудрецов —
И если б я был равен с ними,
То горько б укорял богов.
Блажен не тот, кто всех умнее —
Ах, нет! он часто всех грустнее, —
Но тот, кто, будучи глупцом,
Себя считает мудрецом!
Хвалю его! блажен стократно,
Блажен в безумии своем!
К другим здесь счастие превратно —
К нему всегда стоит лицем.
Ему ли ссориться с судьбою,
Когда доволен он собою?
Ему ль чернить сей белый свет?
По маслу жизнь его течет.
Он ест приятно, дремлет сладко;
Ничем в душе не оскорблен.
Как ночью кажется всё гладко,
Так мир для глупых совершен.
Когда другой с умом обширным,
Прослыв философом всемирным,
Вздыхает, чувствуя, сколь он
Еще от цели удален;
Какими узкими стезями
Нам должно мудрости искать;
Как трудно слабыми очами
Неправду с правдой различать;
Когда Сократ, мудрец славнейший,
Но в славе всех других скромнейший,
Всю жизнь наукам посвятив,
Для них и жизни не щадив,
За тайну людям объявляет,
Что всё загадка для него
И мудрый разве то лишь знает,
Что он не знает ничего, —
Тогда глупец в мечте приятной
Нам хвалит ум свой необъятный:
«Ему подобных в мире нет!»
Хотите ль? звезды он сочтет
Вернее наших астрономов.
Хотите ль? он расскажет, как
Сияет солнце в царстве гномов,
И рад божиться вам, что так!
Боясь ступить неосторожно
И зная, как упасть возможно,
Смиренно смотрит вниз мудрец —
Глядит спесиво вверх глупец.
Споткнется ль, в яму упадая?
Нет нужды! встанет без стыда,
И, грязь с себя рукой стирая,
Он скажет: это не беда!
С умом в покое нет покоя.
Один для имени героя
Рад мир в могилу обратить,
Для крестика без носа быть;
Другой, желая громкой славы,
Весь век над рифмами корпит;
Глупец смеется: «Вот забавы!»
И сам — за бабочкой бежит!
Ему нет дела до правлений,
До тонких, трудных умозрений,
Как страсти к благу обращать,
Людей учить и просвещать.
Царь кроткий или царь ужасный
Любезен, страшен для других —
Глупцы Нерону не опасны:
Нерон не страшен и для них.
Другим чувствительность — страданье,
Любовь не дар, а наказанье:
Кто ж век свой прожил, не любя?
Глупец!.. он любит лишь себя,
И, следственно, любим не ложно;
Не ведает измены злой!
Другим грустить в разлуке должно, —
Он весел: он всегда с собой!
Когда, узнав людей коварных,
Холодных и неблагодарных,
Душою нежный человек
Клянется их забыть навек
И хочет лучше жить с зверями,
Чем жертвой лицемеров быть, —
Глупец считает всех друзьями
И мнит: «Меня ли не любить?»
Есть томная на свете мука,
Змея сердец; ей имя скука:
Она летает по земле
И плавает на корабле;
Она и с делом и с бездельем
Приходит к мудрым в кабинет;
Ни шумом светским, ни весельем
От скуки умный не уйдет.
Но счастливый глупец не знает,
Что скука в свете обитает.
Гремушку в руки — он блажен
Один среди безмолвных стен!
С умом все люди — Гераклиты
И не жалеют слез своих;
Глупцы же сердцем Демокриты:
Род смертных — Арлекин для них!
Они судьбу благословляют
И быть умнее не желают.
Раскроем летопись времен:
Когда был человек блажен?
Тогда, как, думать не умея,
Без смысла он желудком жил.
Для глупых здесь всегда Астрея
И век златой не проходил.