Не кривить душою, не сгибаться,
Что ни день — в дороге да в пути…
Как ни кинь, а надобно признаться:
Жизнь прожить — не поле перейти.
Наши окна снегом залепило,
Еле светит лампы полукруг.
Ты о чем сегодня загрустила,
Ты о чем задумалась, мой друг?
Вспомни, как, бывало, в Ленинграде
С маленьким ребенком на груди
Ты спешила, бедствуя в блокаде,
Сквозь огонь, что рвался впереди.
Смертную испытывая муку,
Сын стремглав бежал перед тобой.
Но взяла ты мальчика за руку,
И пошли вы рядом за толпой.
О великой памятуя чести,
Ты сказала, любящая мать:
— Умирать, мой милый, надо вместе,
Если неизбежно умирать.
Или помнишь — в страшный день бомбежки,
Проводив в убежище детей,
Ты несла еды последней крошки
Для соседки немощной своей.
Гордая огромная старуха,
Страшная, как высохший скелет,
Воплощеньем огненного духа
Для тебя была на склоне лет.
И с тех пор во всех тревогах жизни,
Весела, спокойна и ровна,
Чем могла служила ты отчизне,
Чтоб в беде не сгинула она.
Сколько вас, прекрасных русских женщин,
Отдавало жизнь за Ленинград!
Облик ваш веками нам завещан,
Но теперь украшен он стократ.
Если б солнца не было на небе,
Вы бы солнцем стали для людей,
Чтобы, век не думая о хлебе,
Зажигать нас верою своей!
Как давно все это пережито…
Новый год стучится у крыльца.
Пусть войдет он, дверь у нас открыта,
Пусть войдет и длится без конца.
Только б нам не потерять друг друга,
Только б нам не ослабеть в пути…
С Новым годом, милая подруга!
Жизнь прожить — не поле перейти.
Лето красное! проходи скорей,
Ты наскучило мне без милого.
Я гуляю ли в зеленом саду,
Брать ли в лес хожу спелы ягоды,
Отдыхаю ли подле реченьки —
Пуще тошно мне, вспомяну тотчас,
Что со мною нет друга милого,
Что мне некому слова вымолвить,
Что я долго с ним не увижуся.
Ах, без милого все не мило нам!
Ровно солнышко закатилося
С той поры самой, с того времени,
Как простился он во слезах со мной,
Как в последние он прижал меня.
Ко белой груди, к ретиву сердцу.
Вспоминает ли обо мне он так?
Так ли любит он все по-прежнему?
Много времени с той поры прошло,
А ни грамотки, а ни весточки,
Ах, от милого не пришло ко мне!
Да и слуху нет; полно, жив ли он?
Хоть во сне бы он мне привиделся,
Наяву коли не видать его!
Не в тебе ли он, мать сыра земля?
Я послушаю, припаду к тебе:
Не услышу ли шуму, топоту?
Не бежит ли то добрый конь его?
Не везет ли он добра молодца
На святую Русь, к красной девице?
Нет, не чуть его, не шелохнется,
Не слыхать коня молодецкого, —
Видно, милого не видать уж мне,
Знать, заехал он в дальню сторону,
Знать, не помнит он красной девицы,
Позабыл, мой свет, всю любовь мою!
Не другая ли приглянулася?
Ты настань скорей, осень пасмурна!
Забушуйте вы, ветры буйные!
Отнесите вы к другу весточку,
Вы промолвите, как горюю я,
Как я ночь не сплю, днем тоскую все,
Как изныло все сердце вещее.
Ах, злодейка-грусть села всю меня!
Непохожа я на себя стала.
Как на родину, свет, приедешь, мой, —
Не узнаешь ты красной девицы:
Вся иссохла я от кручины злой.
Коли помнишь ты, не забыл еще,
Коли вправду жаль за любовь меня —
Приезжай, мой свет, поскорее ты!
Привези назад красоту мою,
Я по-прежнему буду весела.
В замке пышном и старинном, где пустынный круг покоев
Освящен и облелеян грустной тайной тишины,
Дни следя, как свиток длинный, жажду жизни успокоив,
Я всегда мечтой овеян, я храню любовно сны.
Сны приходят в пестрой смене, ряд видений нежит душу,
Но одна мечта меж ними мне дороже всех других.
Ради милых умилений давней клятвы не нарушу,
Утаю святое имя, не включу в певучий стих!
Словно девушка стыдлива, шаловлива, как ребенок,
И как женщина желанна, предо мной встает она:
Губы сжаты так тоскливо, стан изогнутый так тонок,
И глаза глядят так странно — из. глубин неясных сна!
В замке пышном и старинном, мы, в пустынной старой зале,
Руки медленно сплетаем, там, где дремлют зеркала,
Соблазнительно-невинно, в дрожи счастья и печали,
Клятвы страсти повторяем, и от них бледнеет мгла.
Теплых уст прикосновенья, приближенья рук палящих,
И биенье близко, рядом, сердца в трепетной груди…
Но потом, как дуновенье, словно листьев шелестящих,
С ветром, шепоты над садом, — тихий голос: «Уходи!»
Зову тайному покорна, из упорных рук без слова
Ускользая, на прощанье из стекла бросает взгляд…
Но уже над бездной черной рой видений вьется снова:
Форм бесстыдных очертанья, очи, губы, хаос, ад…
В замке пышном и старинном, где пустынно дремлют тени,
Как в безмолвии могилы, я живу в беззвучной мгле,
Сны слежу, как свиток длинный, чтоб среди иных видений
Увидать, как облик милый улыбнется мне в стекле!
8 мая 1912
Неужели и о взятках писать поэтам!
Дорогие, нам некогда. Нельзя так.
Вы, которые взяточники,
хотя бы поэтому,
не надо, не берите взяток.
Я, выколачивающий из строчек штаны, —
конечно, как начинающий, не очень часто,
я еще и российский гражданин,
беззаветно чтущий и чиновника и участок.
Прихожу и выплакиваю все мои просьбы,
приникши щекою к светлому кителю.
Думает чиновник: «Эх, удалось бы!
Этак на двести птичку вытелю».
Сколько раз под сень чиновник,
приносил обиды им.
«Эх, удалось бы, — думает чиновник, —
этак на триста бабочку выдоим».
Я знаю, надо и двести и триста вам —
возьмут, все равно, не те, так эти;
и руганью ни одного не обижу пристава:
может быть, у пристава дети.
Но лишний труд — доить поодиночно,
вы и так ведете в работе года.
Вот что я выдумал для вас нарочно —
Господа!
Взломайте шкапы, сундуки и ларчики,
берите деньги и драгоценности мамашины,
чтоб последний мальчонка в потненьком кулачике
зажал сбереженный рубль бумажный.
Костюмы соберите. Чтоб не было рваных.
Мамаша! Вытряхивайтесь из шубы беличьей!
У старых брюк обшарьте карманы —
в карманах копеек на сорок мелочи.
Все это узлами уложим и свяжем,
а сами, без денег и платья,
придем, поклонимся и скажем:
Нате!
Что нам деньги, транжирам и мотам!
Мы даже не знаем, куда нам деть их.
Берите, милые, берите, чего там!
Вы наши отцы, а мы ваши дети.
От холода не попадая зубом на зуб,
станем голые под голые небеса.
Берите, милые! Но только сразу,
Чтоб об этом больше никогда не писать.
Сегодня, добрые мужья,
Повеселю вас новой сказкой.
Знавали ль вы, мои друзья,
Слепого мальчика с повязкой?
Слепого?.. Вот? Помилуй, Феб!
Амур совсем, друзья, не слеп:
Но шалуну пришла ж охота,
Чтоб, людям на смех и назло,
Его безумие вело.
Безумие ведет Эрота:
Но вдруг, не знаю почему,
Оно наскучило ему.
Взялся за новую затею:
Повязку с милых сняв очей,
Идет проказник к Гименею…
А что такое Гименей?
Он сын Вулкана молчаливый,
Холодный, дряхлый и ленивый,
Ворчит и дремлет целый век,
А впрочем добрый человек,
Да нрав имеет он ревнивый.
От ревности печальный бог
Спокойно подремать не мог;
Все трусил маленького брата,
За ним подсматривал тайком
И караулил супостата
С своим докучным фонарем.
Вот мальчик мой к нему подходит
И речь коварную заводит:
«Развеселися, Гименей!
Ну, помиримся, будь умней!
Забудь, товарищ мой любезный,
Раздор смешной и бесполезный!
Да только навсегда, смотри!
Возьми ж повязку в память, милый,
А мне фонарь свой подари!»
И что ж? Поверил бог унылый.
Амур от радости прыгнул,
И на глаза со всей он силы
Обнову брату затянул.
Гимена скучные дозоры
С тех пор пресеклись по ночам;
Его завистливые взоры
Теперь не страшны красотам;
Спокоен он, но брат коварный,
Шутя над честью и над ним,
Войну ведет неблагодарный
С своим союзником слепым.
Лишь сон на смертных налетает,
Амур в молчании ночном
Фонарь любовнику вручает
И сам счастливца провожает
К уснувшему супругу в дом;
Сам от беспечного Гимена
Он охраняет тайну дверь…
Пойми меня, мой друг Елена,
И мудрой повести поверь!
Поверь, мой милый друг, страданье нужно нам,
Не испытав его, нельзя понять и счастья:
Живой источник сладострастья
Дарован в нем его сынам.
Одни ли радости отрадны и прелестны?
Одно ль веселье веселит?
Бездейственность души счастливцев тяготит;
Им силы жизни неизвестны.
Не нам завидовать ленивым чувствам их:
Что в дружбе ветренной, в любви однообразной
И в ощущениях слепых
Души рассеянной и праздной?
Счастливцы мнимые, способны ль вы понять
Участья нежного сердечную услугу?
Способны ль чувствовать, как сладко поверять
Печаль души своей внимательному другу?
Способны ль чувствовать, как дорог верный друг?
Но кто постигнут роком гневным,
Чью душу тяготит мучительный недуг,
Тот дорожит врачем душевным.
Что, что дает любовь веселым шалунам?
Забаву легкую, минутное забвенье;
В ней благо лучшее дано богами нам
И нужд живейших утоленье!
Как будет сладко, милый мой,
Поверить нежности чувствительной подруги,
Скажу ль? все раны, все недуги,
Все расслабление души твоей больной;
Забыв и свет и рок суровый.
Желанья смутные в одно желанье слить
И на устах ее, в ее дыханьи пить
Целебный воздух жизни новой!
Хвала всевидящим богам!
Пусть мнимым счастием для света мы убоги,
Счастливцы нас бедней, и праведные боги
Им дали чувственность, а чувство дали нам.
Стихнул грозный вихорь брани;
Опустился меч в ножны;
Смыта кровь с геройской длани
Влагой неманской волны.
Слава храбрым! падшим тризна!
Воин, шлем с чела сорви!
Посмотри — тебе отчизна
Заплела венок любви!
Девы с ясными очами
Ждут героя: приходи!
Изукрасится цветами
Царский орден на груди;
К сердцу радость вновь привьется
У родимых невских струй,
И вся жизнь твоя сольется
В бесконечйый поцелуй.
Нет числа красам вселенной,
Сердцу милая — одна!
У тебя в стране бесценной
Есть заветная — о н a —
Легче вольного напева,
Быстрой ласточки живей,
Ясный ангел, радость — дева,
Ненаглядный свет очей.
Воин, помнишь ли, бывало,
В шуме игор и затей
Дева резвая играла
Саблей девственной твоей;
А теперь — у этой грани,
Где рука ее вилась.
Блещут крест и надпись брани —
Сабля славы нанилась!
О, как сладко к ножке милой
Положить знакомый меч
И штурмующею силой
Все преграды пересечь!
Hе отымут злые люди,
Что нам свыше суждено!
Hе напрасно в наши груди
Неба падает зерно!
Уж близка страна родная,
Сослуживец добрый мой;
Там, гирляндами блистая,
Закипит твой мир златой.
Стукнут чаши, брызнет пена,
И потонет в неге грудь,
И на жаркий пух Гимена
Воин ляжет отдохнуть!
Прощай надолго, милый мой;
Да Провидением хранимый,
Ты возвратишься невредимый
На пользу родине святой!
Да жар возвышенных желаний
В тебе мужает и растет
Среди классических работ
На светлом поприще познаний!
Да там, откуда с давних пор
Надежд питомцы дорогие,
России книжники младые,
Вывозят ей лишь тлен и вздор,
Туман шального мудрованья,
Глухую спесь, немилость к нам
И знаменитые прозванья
Своих учителей,— да там
В стране наук правдиво-гордой
Служа Каменам и добру,
Не окрестится в немчуру
Твой дух деятельный и твердой,—
Но жадный творческих трудов,
Но полный силы своенравной,
Сберет сокровища веков,
И посвятит их православно
Богам родимых берегов!
Прощай! Когда-то наша младость
Цвела роскошно, милый мой;
Гуляли мы рука с рукой,
Учились вместе, жизни сладость
Мы пили чашею одной.
И что ж? Как призрак сладострастья,
Пора безоблачного счастья,
Всегда любимая душой
Исчезла вмиг; но ты с собой
Возьмешь под небеса чужие
Воспоминанья золотые
Про мир возвышенных сует,
Про наслажденья удалые,
Про шум и песни прошлых лет.
И в час раздумья и досуга
Мечта волшебною рукой,
Как наяву, перед тобой
В картине пестрой и живой
Поставит недруга и друга;
Тебя восторги обоймут,
И взор филолога угрюмой
Развеселится ясной думой —
И закипит ученый труд!
У девы милой и прелестной,
Невинной радости ясней,
Морей восточных перл чудесный
Блестит один среди кудрей;
Всех роз свежее, роза нежно
Припала к груди белоснежной;
И, чистою пленен красой,
Вблизи, с улыбкой неземной,
Чело увенчано звездами, —
Хранитель ангел предстоял
И тихо белыми крылами
Младую деву осенял.«Когда с непостижимой силой, —
Мне молвила она, — о милый!
Ты мог бы сделаться другим
Восточным перлом, розой алой
Иль светлым ангелом моим;
Но, полон всё любви бывалой,
В чьем виде, избранном тобой,
Явился б ты передо мной?» — «Я был бы ангел твой хранитель!
Но, может быть, небесный житель
За негу чувств, за нрав живой
С тобою ссорится порой, —
То пусть я розою душистой,
Пока цветку не увядать;
Потом хочу как перл огнистый
На девственном челе сиять.
О, будь лишь мне дано судьбою
Всё быть твоим, всё быть с тобою!»Но вдруг той нет, с кем сердцем жил, —
Красу и счастье гроб схватил.
Мой дух крушим, убит мученьем,
Безумье мрачное зажглось,
Затмились думы искушеньем:
Увы, что с ней теперь сбылось?..
И слезы с пламенной мольбою
Я лил денной, ночной порою.
И раз, едва алел восток,
Явился белый голубок;
За ним от радужного мира
Летит ко мне струя эфира, —
И сердцу весть была дана,
Что выше звезд уже она.
О ты, страдающих спаситель,
Возьми меня, возьми скорей!
Подруги радостной моей
Да буду ангел я хранитель!
Святи любовь младых сердец
В любви твоей, любви творец!
Товарищи учёные, доценты с кандидатами!
Замучились вы с иксами, запутались в нулях,
Сидите там, разлагаете молекулы на атомы,
Забыв, что разлагается картофель на полях.
Из гнили да из плесени бальзам извлечь пытаетесь
И корни извлекаете по десять раз на дню…
Ох, вы там добалуетесь, ох, вы доизвлекаетесь,
Пока сгниёт-заплесневеет картофель на корню!
Значит так: автобусом до Сходни доезжаем,
А там — рысцой, и не стонать!
Небось картошку все мы уважаем,
Когда с сальцой её намять.
Вы можете прославиться почти на всю Европу, коль
С лопатами проявите здесь свой патриотизм,
А то вы всем кагалом там набросились на опухоль,
Собак ножами режете, а это — бандитизм!
Товарищи учёные, кончайте поножовщину,
Бросайте ваши опыты, гидрид и ангидрид:
Садитесь, вон, в полуторки, валяйте к нам в Тамбовщину,
А гамма-излучение денёк повременит.
Значит так: автобусом к Тамбову подъезжаем,
А там — рысцой, и не стонать!
Небось картошку все мы уважаем,
Когда с сальцой её намять.
К нам можно даже с семьями, с друзьями и знакомыми —
Мы славно тут разместимся, и скажете потом,
Что бог, мол, с ними, с генами, бог с ними, с хромосомами,
Мы славно поработали и славно отдохнём!
Товарищи учёные, эйнштейны драгоценные,
Ньютоны ненаглядные, любимые до слёз!
Ведь лягут в землю общую остатки наши бренные,
Земле — ей всё едино: апатиты и навоз.
Так приезжайте, милые, — рядами и колоннами!
Хотя вы все там химики и нет на вас креста,
Но вы ж ведь там задохнетесь за синхрофазотронами,
А тут места отличные — воздушные места!
Товарищи учёные, не сумлевайтесь, милые:
Коль что у вас не ладится — ну, там, не тот аффект, —
Мы мигом к вам заявимся с лопатами и с вилами,
Денёчек покумекаем — и выправим дефект!
Декабристы,
Это первый ветер свободы,
Что нежданно сладко повеял
Над Россией в цепях и язвах.
Аракчеев, доносы, плети
И глухие, темные слухи,
И слепые, страшные вести,
И военные поселенья.
Жутко было и слово молвить,
Жутко было и в очи глянуть.
Суд продажный творил расправу.
Вдруг повеял ветер свободы,
Вдруг запели вольную песню
Декабристы! День морозный
Был нерадостным солнцем залит.
Заиграли трубы в казармах,
Заблестели холодом ружья,
И полки на улицу вышли.
«Ну, товарищи, Бог нас видит,
Постоим за правое дело,
Разобьем постылые цепи,
Есть присяга вернее царской,
То присяга родины милой,
Умереть за нее — клянемся!»
Обнимали друг друга, плача,
И сияло зимнее солнце
Так тревожно, темно, печально,
Точно знало… Точно знало:
Близок час — и серые пушки
Задымятся вдоль по Галерной,
И мятежники в страхе дрогнут
Пред железною царской силой…
«Все погибло — прощай свобода —
Чья судьба — тосковать в Сибири,
Чья судьба — умереть на плахе.
Все погибло — прощай, свобода».
Грохотали царские пушки.
И туманилось дымное солнце,
И неправда торжествовала
На Сенатской площади мертвой.
Вольный ветер свободы милой,
Где ты, где ты! Декабристы!
Умирая на черной плахе,
Задыхаясь в цепях в Сибири,
Вы не знали, какою славой
Имена засияют ваши.
Слава мученикам свободы,
Слава первым поднявшим знамя,
Знамя то, что широко веет
Над Россией освобожденной:
Светло-алое знамя чести.
Пропоем же вечную память
Тем, кто нашу свободу начал,
Кто своею горячей кровью .
Оросил снега вековые —
Декабристам!
Не знаю, ей-богу, не знаю,
Но чем-то мне очень близка
И эта вот небыль лесная
Над курной избой лесника,
И эта вот звездная небыль,
С которой я с детства знаком,
Где кровля и синее небо,
Связуются тонким дымком!
Бывал я и в Праге и в Польше,
А все мне казалось: крупней
Граненые звезды и больше
Над родиной милой моей.
И люди, казалось мне, выше:
Красивый народ и большой!
А если кто ростом не вышел —
Красив и прекрасен душой.
…Я помню: морозная чаща,
Дымок к небосводу прирос.
Сверкает хрустальное счастье
Одетых по-царски берез.
И вдруг неожиданно бойко
Взметнулась старинная страсть:
Крылатая русская тройка,
Земли не касаясь, неслась,
Как в детстве далеком!
Как в сказке!
Гармоника. Зубы девчат..
А яркие русские краски
С дуги знаменитой кричат!..
И сразу все стало ненужным
Душе, умиленной до слез.
Все… кроме вот этой жемчужной
И царственной дремы берез.
Россия… за малую горстку
Из белого моря снегов
Все прелести жизни заморской
Отдать россиянин готов!
За песню в серебряном поле!
За этот дымок голубой!
За… родинку милую, что ли,
Над вздернутой алой губой!
За взгляд, то веселый, то грустный!
За влажный очей изумруд!
За все, что, я думаю, русским
Нерусские люди зовут!
Тобой любуясь, вижу вновь —
Цвел розы куст, волнуя кровь, —
Его аромат меня дурманил
И голову мою туманил.
Воспоминаний встает чреда.
Ах! Глуп и молод я был тогда!
Я стар, и все же глуп, и зренье
Мое ослабло. Стихотворенье
Я должен писать, но мощь не та, —
Душа полна, голова пуста!
Росточек родственный ты мой!
В душе моей, когда я с тобой,
В ее глубинах потайных, скрытых
Встает толпа видений забытых.
Сирены прекрасные, тени былого,
Мне рукоплеща, улыбаются снова!
На ту, чьи всех прекрасней черты,
Как волос на волос, похожа ты.
Я прежнюю свою любовь,
Тобой любуясь, вижу вновь!
И взгляд и повадки милой сирены,
И голосочек такой же бесценный.
Звенел колдовски ее голосок, —
И кто же ему противиться мог!
А искорки лести в зеленом взоре
Напоминали дельфинов в море.
Пожалуй, брови были редки,
Но так изогнуты и высоки,
Как триумфальные арки, взлетали,
И милые ямочки украшали
У самых глаз эти розы-щечки.
Однако ни люди, ни ангелочки
Не безупречны вполне. И часто бывали
Пороки у лучших. Мы об этом читали
В старинных сказках. Господин Лузиньян
Он страстью к русалке был обуян —
Не раз, играя с своей ундиной,
Нащупывал хвост у нее змеиный.
Увидя почерк мой. Вы, верно, удивитесь:
Я никогда Вам не писал,
Я и теперь не заслужу похвал,
Но Вы за правду не сердитесь!
Письмо мое — упрек. От берегов Невы
Один приятель пишет мне, что Вы
Свое письмо распространили в свете.
Скажите — для чего? Ужели толки эти
О том, что было так давно
На дне души погребено,
Вам кажутся уместны и приличны?
На вечере одном был ужин симпатичный,
Там неизвестный мне толстяк
Читал его на память, кое-как…
И все потешилися вволю
Над Вашим пламенным письмом!..
Потом обоих нас подвергнули контролю
(Чему способствовал отчасти самый дом).
Две милые, пленительные дамы
Хотели знать, кто я таков, притом
Каким отвечу я письмом,
И все подробности интимной нашей драмы.
Прошу Вас довести до сведения их,
Что я — бездушный эгоист, пожалуй,
Но, в сущности, простой и добрый малый,
Что много глупостей наделал я больших
Из одного минутного порыва…
А что касается до нашего разрыва —
Его хотели Вы. Иначе, видит Бог,
Я был бы и теперь у Ваших милых ног.P.S.Прости мне тон письма небрежный:
Его я начал в шуме дня.
Теперь все спит кругом, чарующий и нежный
Твой образ кротко смотрит на меня!
О, брось твой душный свет, забудь былое горе,
Приди, приди ко мне, прими былую власть!
Здесь море ждет тебя, широкое, как страсть,
И страсть, широкая, как море.
Ты здесь найдешь опять все счастье прежних лет,
И ласки, и любовь, и даже то страданье,
Которое порой гнетет существованье,
Но без которого вся жизнь — бессвязный бред.8 ноября 1885
Я помню вас! Вы неизменно
Блестите в памяти моей —
Звезда тех милых, светлых дней,
Когда гуляка вдохновенный,
И полный свежих чувств и сил,
Я в мир прохлады деревенской,
Весь свой разгул души студентской —
В ваш дом и сад переносил;
Когда прекрасно, достохвально,
Вы угощали нас двоих
Певцов — и был один из них
Сам Пушкин (в оны дни опальный
Пророк свободы), а другой…
Другой был я, его послушник,
Его избранник и подружник,
И собутыльник молодой.
Как хорошо тогда мы жили!
Какой огонь нам в душу лили
Стаканы жженки ромовой!
Ее вы сами сочиняли:
Сладка была она, хмельна,
Ее вы сами разливали
И горячо пилась она!
Стаканы быстро подымались
К веселым юношей устам,
И звонко, звонко целовались,
Сто раз звеня приветы вам.
Другой был я — и мной воспета
Та наша славная гульба!
С тех пор прошли уж многи лета, -
И гонит вашего поэта
Бесчеловечная судьба…
Но вас я помню постоянно,
Но вы блестите бестуманно
В счастливой памяти моей —
Звезда тех милых светлых дней,
Когда меня ласкала радость…
Примите ж ныне мой поклон
За восхитительную сладость
Той жженки пламенной, за звон,
Каким стучали те стаканы
Вам похвалу; за чистый хмель;
Каким в ту пору были полны
У вас мы ровно шесть недель;
Поклон, за то что и поныне,
В моей болезненной кручине,
Я верно, живо помню вас,
И взгляд радушный и огнистый
Победоносных ваших глаз,
И ваши кудри золотисты
На пышных склонах белых плеч
И вашу сладостную речь,
И ваше сладостное пенье
Там у окна, в виду пруда…
Ах! Помню, помню и волненье,
Во мне кипевшее тогда…
Пусть в вальсе игривом кружится
Гостей беззаботных толпа —
Хочу я в саду освежиться,
Там есть невидимка-тропа.
По ней в час последней разлуки
Я тихо и робко иду…
Гремят соловьиные звуки
В глухом саду.
Гремят соловьиные звуки…
В саду мы блуждаем одни.
Пожми горячее мне руки,
Головку стыдливо склони!
Под пологом северной ночи,
Не видя грядущей беды,
Пусть светят мне милые очи,
Как две звезды.
Пусть светят мне милые очи,
Пусть громче свистит соловей!
Лицо мне, под сумраком ночи,
Косой шелковистой обвей!
Не видят нас звезды, мигая
Мильонами радужных глаз…
Еще поцелуй, дорогая,
В последний раз!
Еще поцелуй, дорогая,
Под вальс и под трель соловья!
И я, от тебя убегая,
Сокроюсь в чужие края.
Там вспомню приют наш убогий
И светлые наши мечты.
Пойдем мы неровной дорогой —
И я, и ты.
Пойдем мы неровной дорогой
На жизненном нашем пути…
Ты издали с нежной тревогой
Тернистый мой путь освети.
Забудешь ты старое горе,
Но вальс и певца-соловья
Мы оба забудем не вскоре,
Ни ты, ни я.
Мы оба забудем не вскоре,
Как шли невидимкой-тропой,
Как в темном саду на просторе
Смеялись над жалкой толпой.
Пора! Наступил час разлуки…
Мне слышится в чудном бреду:
Гремят соловьиные звуки
В глухом саду.
Умолкло все вокруг меня;
Природа в сладостном покое;
Едва блестит светило дня;
В туманах небо голубое.
Печальной думой удручен,
Я не вкушу отрады ночи,
И не сомкнет приятный сон
Слезой увлаженные очи.
Как жаждет капли дождевой
Цветок, увянувший от зноя,
Так жажду, мучимый тоской,
Сего желанного покоя!
Мальвина, радость прежних дней!
Мальвина, друг мой несравненный!
Он жив еще — в душе моей,
Твой образ милый, незабвенный.
Так! всюду зрю его черты:
В луне задумчивой и томной,
В порыве пламенной мечты,
В виденьях ночи благотворной
Твоя невидимая тень
Летает тайно надо мною!
Я зрю ее, — но зрю как день
За этой мрачной пеленою!
Я с ней — и от нее далек!
И легкий ветер из долины
Или журчащий ручеек
Мне — голос сладостный Мальвины!
Я с ней, — и блеска сих очей,
На мне покоившихся страстно,
В сияньи радужных лучей
Ищу в замену я напрасно!
Я с ней — и милые уста
Целую в розе ароматной!
Я с ней и нет, — и все мечта
И пылких чувств обман приятной!
Как светозарная звезда,
Мальвина в мире появилась,
Пленила мир — и навсегда
Звездой падучею сокрылась!
Мальвины нет! исчезли с ней
Любви, надежд очарованье,
И скорбной участи моей
Одна отрада: вспоминанье!
Отшельничаю, берложу,
отлеживаюсь в березах,
лужаечный, можжевельничий,
отшельничаю, отшельничаем, нас трое,
наш третий всегда на стреме,
позвякивает ошейничком,
отшельничаем, мы новые, мы знакомимся,
а те, что мы были прежде,
как наши пустые одежды,
валяются на подоконнике, как странны нам те придурки,
далекие, как при Рюрике
(дрались, мельтешили, дулись),
какая все это дурость! А домик наш в три окошечка
сквозь холм в лесовых массивах
просвечивает, как косточка
просвечивает сквозь сливу, мы тоже в леса обмакнуты,
мы зерна в зеленой мякоти,
притягиваем, как соки,
все мысли земли и шорохи, как мелко мы жили, ложно,
турбазники сквозь кустарник
пройдут, постоят, как лоси,
растают, умаялась бегать по лесу,
вздремнула, ко мне припавши,
и тенью мне в кожу пористую
впиталась, как в промокашку, я весь тобою пропитан,
лесами твоими, тропинками,
читаю твое лицо,
как легкое озерцо, как ты изменилась, милая,
как ссадина, след от свитера,
но снова как разминированная —
спасенная? спасительная! ты младше меня? Старше!
на липы, глаза застлавшие,
наука твоя вековая
ауканья, кукованья, как утра хрустальны летние,
как чисто у речки бисерной
дочурка твоя трехлетняя
писает по биссектриске!«мой милый, теперь не денешься,
ни к другу и ни к врагу,
тебя за щекой, как денежку,
серебряно сберегу», я думал, мне не вернуться,
гроза прошла, не волнуйся,
леса твои островные
печаль мою растворили, в нас просеки растворяются,
как ночь растворяет день,
как окна в сад растворяются
и всасывают сирень, и это круговращение
щемяще, как возвращенье… Куда б мы теперь ни выбыли,
с просвечивающих холмов
нам вслед улетает Сигулда,
как связка
зеленых
шаров!
В газетах барабаньте,
в стихах растрезвоньте —
трясь
границам в край,
грозит
нам,
маячит на горизонте
война.
Напрасно уговаривать.
Возражать напрасно:
пушкам ли бояться
ораторских пугачей?
Непобедима
эта опасность,
пока
стоит
оружием опоясано
хоть одно государство
дерущихся богачей.
Не верьте
потокам
речистой патоки.
Смотрите,
куда
глаза ни кинь, —
напяливают
бо́енскую
прозодежду — фартуки
Фоши-костоломы,
Чемберлены-мясники.
Покамест
о запрещении войны
болтают
разговорчивые Келло́ги,
запахом
завтрашней крови
опоены́,
оскалясь штыками
и оружием иным,
вылазят Пилсудские
из берлоги.
На вас охота.
Ты —
пойдешь.
Готовься, молодежь!
Хотите,
не хотите ль,
не обезоружена
война еще.
Любуйтесь
блестками
мундирной трухи.
А она
заявится,
падалью воняющая,
кишки
дерущая
хлебом сухим.
Готовьте,
готовьте
брата и сына,
плетите
горы
траурных венков.
Слышу,
чую
запах бензина
прущих
танков
и броневиков.
Милого,
черноглазого
в последний
раз
покажите милой.
Может,
завтра
хваткой газовой
набок
ему
своротит рыло.
Будет
жизнь
дешевле полтинника,
посудиной
ломаемой
черепов хряск.
И спрячет
смерть
зиме по холодильникам
пуды
— миллионы —
юношеских мяс.
Не то что
выстрел,
попасть окурку —
и взорванный
мир
загремит под обрыв.
Товарищи,
схватите,
оторвите руку,
вынимающую
рево́львер
из кобуры.
Мы
привыкли так:
атака лобовая,
а потом
пером
обычное копанье.
Товарищи,
не забывая
и не ослабевая,
громыхайте лозунгами
этой кампании!
Гнев,
гуди
заводом и полем,
мир
защищая,
встань скалой.
Крикни зачинщику:
«Мы не позволим!
К черту!
Вон!
Довольно!
Долой!»
Мы против войны,
но если грянет —
мы
не растеряемся
безмозглым бараньём.
Не прячась
под юбку
пацифистской няни —
винтовки взяв,
на буржуев обернем.
для выпуска благородных девиц
Смольного монастыря
Один голос
Прости, гостеприимный кров,
Жилище юности беспечной!
Где время средь забав, веселий и трудов
Как сон промчалось скоротечной.
Хор
Прости, гостеприимный кров,
Жилище юности беспечной!
Подруги! сердце в первый раз
Здесь чувства сладкие познало;
Здесь дружество навек златою цепью нас,
Подруги милые, связало.
Так! сердце наше в первый раз
Здесь чувства сладкие познало.
Виновница счастливых дней!
Прими сердец благодаренья:
К тебе летят сердца усердные детей
И тайные благословенья.
Виновница счастливых дней!
Прими сердец благодаренья!
Наш царь, подруги, посещал
Сие жилище безмятежно:
Он сам в глазах детей признательность читал
К его родительнице нежной.
Монарх великий посещал
Жилище наше безмятежно!
Простой, усердной глас детей
Прими, о боже, покровитель!
Источник новый благ и радости пролей
На мирную сию обитель.
И ты, о боже, глас детей
Прими, всесильный покровитель!
Мы чтили здесь от юных лет
Закон твой, благости зерцало;
Под сенью олтарей, тобой хранимый цвет,
Здесь юность наша расцветала.
Мы чтили здесь от юных лет
Закон твой, благости зерцало.
Финал
Прости же ты, священный кров,
Обитель юности беспечной.
Где время средь забав, веселий и трудов
Как сон промчалось скоротечной!
Где сердце в жизни в первый раз
От чувств веселья трепетало,
И дружество навек златою цепью нас,
Подруги милые, связало!
Уже одиннадцатый час!
Графиня, поздравляю вас
С веселым вашим возвращеньем
Из той печальной стороны,
Куда вы были сновиденьем
Обманчивым отвлечены
От милых света наслаждений,
От ясной младости своей,
От жизни, счастья и друзей!
Поверьте мне, тот мрачный гений,
Который весть вам приносил
О вашей трате невозвратной,
Не грозный гений смерти был,
Но жизни гений благодатный!
Он вашу душу испытал!
Ея невинности прекрасной
Изображением ужасной
Могилы он не испугал!
Вы с тихой твердостью взглянули
На чашу, поданную вам,
О свете, может быть, вздохнули,
Но поднесли ее к устам
С покорной верой в Провиденье...
Итак, забудьте сновиденье,
Смутившее напрасно вас!
Теперь вы заживо узнали,
Сколь мало страшен смертный час!
Вы на пороге том стояли,
К которому идет наш путь,
К которому невольно мчимся,
Но за который так боимся
Из бытия перешагнуть!
Смотрите! гений-испытатель
На сем пороге роковом
Стоит уж в образе ином!
Веселый блага прорицатель,
Дав руку младости живой,
Обнявшись с милою надеждой,
Он ужас двери гробовой
Своей волшебною одеждой
Для взора вашего закрыл!
Он факел жизни воспалил,
Он светит вам к земному счастью!
Он вас к прекрасному влечет
Своею дружественной властью!
Идите же, куда зовет
Его священное призванье!
Живите, веря небесам!
Для добрых жизнь очарованье —
Кому ж и жить, когда не вам!
Sie liebten sich beide, doch keiner
Wollt’es dem andern gestehn.
Heine.Они любили друг друга так долго и нежно,
С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!
Но, как враги, избегали признанья и встречи,
И были пусты и хладны их краткие речи.
Они расстались в безмолвном и гордом страданье
И милый образ во сне лишь порою видали.
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали.Они оба любили друг друга, но ни один
Не желал признаться в этом другому.
Гейне.
(Нем.).«Они любили друг друга так долго и нежно». Впервые опубликовано в 1843 г. в «Отечественных записках» (т. 31, № 12, отд. I, с. 317).
Написано между маем и началом июля 1841 г.
Это вольный перевод стихотворения Г. Гейне «Sie liebten sich beide» из «Книги песен». Первые строки этого стихотворения взяты в качестве эпиграфа.
В черновом автографе сохранились две предварительные редакции перевода Лермонтова. Первая из них — не рифмована;
Они любили друг друга так нежно,
С такой глубокой и страстной тоскою,
Но, как враги, друг друга боялись,
И были речи их пусты и хладны.
Они расстались и только порою
Во сне друг друга видали, — но скоро
Им смерть настала — и встретились в небе,
И что ж? Друг друга они не узнали.
Вторая черновая редакция ближе к окончательной, но, как и первая, отличается от нее по метрике:
Они любили друг друга так нежно,
С тоской глубокой и страстью мятежной!
Но, как враги, опасалися встречи,
И были пусты и хладны их речи.
Они расстались в безмолвном страданье
И милый образ во сне лишь видали.
Но смерть пришла, им настало свиданье…
И что ж? Друг друга они не узнали.
Что мне делать с тобой, докучная ласточка!
Каждым утром меня — едва зарумянится
Небо алой зарей и бледная Цинтия
Там в туманы покатится, —
Каждым утром меня ты криком безумолкным
Будишь, будто назло! А это любимое
Время резвых детей Морфея, целительный
Сон на смертных лиющего.
Их крылатой толпе Зефиры предшествуют,
С ними сам Купидон летает к любовникам
Образ милых казлть и счастьем мечтательным
Тешить жертвы Кипридины.
Вот уж третью зарю, болтливая ласточка,
Я с Филидой моей тобой разлучаюся!
Только в блеске красы пастушка появится
Иль Психеей иль Гебою,
Только склонит ко мне уста пурпуровые,
И уж мой поцелуй, кипя нетерпением,
К ним навстречу летит, ты вскрикнешь — и милая
С грезой милой скрывается!
Ныне был я во сне бессмертных счастливее!
Вижу, будто бы я на береге Пафоса,
Сзади храм, вкруг меня мирты и лилии,
Я дышу ароматами.
Взор не может снести сиянья небесного,
Волны моря горят, как розы весенние,
Светлый мир в торжестве — и в дивном молчании
Боги к морю склонилися. —
Вдруг вскипели валы и пеной жемчужною
С блеском вьются к брегам, и звуки чудесные
Слух мой нежат, томят, как арфа Еолова;
Я гляжу — вдруг является…
Ты ль рождаешься вновь из волн, Аматузия?
Боги! пусть это сон! Филида явилася
С той же лаской в очах и с тою ж улыбкою.
Я упал и, отчаянный,
«Ах, богиня! — вскричал, — зачем обольстить меня?
Ты неверна, а я думал Филидою
Век мой жить и дышать!» — «Утешься, обманутый,
Милый друг мой! (воскликнула
Снова в наших лугах Филида, по-прежнему
В свежих кудрях с венцом, в наряде пастушеском) —
Друг, утешься, я все…» Болтливая ласточка,
Ты крикунья докучная,
Что мне делать с тобой — опять раскличалася!
Я проснулся — вдали едва зарумянилось
Небо алой зарей, и бледная Цинтия
Там в туманы скатилася.
Я лежу себе на гробовой плите,
Я смотрю, как ходят тучи в высоте,
Как под ними быстро ласточки летят
И на солнце ярко крыльями блестят.
Я смотрю, как в ясном небе надо мной
Обнимается зеленый клен с сосной,
Как рисуется по дымке облаков
Подвижной узор причудливых листов.
Я смотрю, как тени длинные растут,
Как по небу тихо сумерки плывут,
Как летают, лбами стукаясь, жуки,
Расставляют в листьях сети пауки...
Слышу я, как под могильною плитой,
Кто-то ежится, ворочает землей,
Слышу я, как камень точат и скребут
И меня чуть слышным голосом зовут:
«Слушай, милый, я давно устал лежать!
Дай мне воздухом весенним подышать,
Дай мне, милый мой, на белый свет взглянуть,
Дай расправить мне придавленную грудь.
В царстве мертвых только тишь да темнота,
Корни крепкие, да гниль, да мокрота,
Очи впавшие засыпаны песком,
Череп голый мой источен червяком,
Надоела мне безмолвная родня.
Ты не ляжешь ли, голубчик, за меня?»
Я молчал и только слушал: под плитой
Долго стукал костяною головой,
Долго корни грыз и землю скреб мертвец,
Копошился и притихнул наконец.
Я лежал себе на гробовой плите,
Я смотрел, как мчались тучи в высоте,
Как румяный день на небе догорал,
Как на небо бледный месяц выплывал,
Как летели, лбами стукаясь, жуки,
Как на травы выползали светляки...
I
Ты ведь видишь, что ночь хорошая,
Нет ни холода, ни тепла.
Так зачем же под лунной порошею
В эту ночь ты совсем не спала?
Не спала почему? Скажи мне,
Я все, все перенесу.
И хоть месяцем желтым выжну
Непосеянную полосу.
Весне зима есть, Да, зима!
Ты ее ведь видела, любимая, сама.
Береза, как в метель с зеленым рукавом,
Хотя печалится, но не по мне живом.
Скажи же, милая, когда она печалится?
Кругом весна, и жизнь моя кончается.
Но к гробу уходя и смерть приняв постель
древесную метель.
Вот потому всегда, когда мой глаз остер,
Мне душу греет так рябиновый костер,
Но все пройдет навек, как этот жар в груди,
Береза милая, постой, не уходи.
IIа
Сани. Сани. Конский бег.
Поле. Петухи да ветер.
Полюбил я русский снег
Тем, что чист и светел.
Сам я русский и далёк,
Никогда не скрою:
Та звезда, что дал мне рок,
Пропадёт со мною.
IIб
Ночь проходит. Свет потух.
За окном поёт петух.
И зачем в такую рань
Он поёт — дурак и дрянь?
Но коль есть в том смысл и знак,
Я такой, как он, дурак.
IIв
Небо хмурое. Небо сурится.
К голосам я привычен и глух.
Лишь тебя только, доброй курицы,
Я желаю, далекий петух.
Нам ведь нечего делать и надо ли?
Сдохну я, только ты не ложись.
У моей, я хотел бы, падали
Процветала куриная жизнь.
III
Ты ведь видишь, что небо серое
Так и виснет и липнет к очам.
Ты прости, что я в Бога не верую —
Я молюсь ему по ночам.
Так мне нужно. И нужно молиться.
И, желая чужого тепла,
Чтоб душа, как бескрылая птица,
От земли улететь не могла.
О слезы женские, с придачей
Нервических, тяжелых драм!
Вы долго были мне задачей,
Я долго слепо верил вам
И много вынес мук мятежных.
Теперь я знаю наконец:
Не слабости созданий нежных, —
Вы их могущества венец.
Вернее закаленной стали
Вы поражаете сердца.
Не знаю, сколько в вас печали,
Но деспотизму нет конца!
Когда, бывало, предо мною
Зальется милая моя,
Наружно ласковость удвою,
Но внутренно озлоблен я.
Пока она дрожит и стонет,
Лукавлю праздною душой:
Язык лисит, а глаз шпионит
И открывает… Боже мой!
Зачем не мог я прежде видеть?
Ее не стоило любить,
Ее не стоит ненавидеть…
О ней не стоит говорить…
Скажи «спасибо» близорукой,
Всеукрашающей любви
И с головы с ревнивой мукой
Волос седеющих не рви!
Чем ты был пьян — вином поддельным
Иль настоящим — все равно;
Жалей о том, что сном смертельным
Не усыпляет нас оно!
___________Кто ей теперь флакон подносит,
Застигнут сценой роковой?
Кто у нее прощенья просит,
Вины не зная за собой?
Кто сам трясется в лихорадке,
Когда она к окну бежит
В преувеличенном припадке
И «ты свободен!» говорит?
Кто боязливо наблюдает,
Сосредоточен и сердит,
Как буйство нервное стихает
И переходит в аппетит?
Кто ночи трудные проводит,
Один, ревнивый и больной,
А утром с ней по лавкам бродит,
Наряд торгуя дорогой?
Кто говорит «Прекрасны оба» —
На нежный спрос: «Который взять?»
Меж тем как закипает злоба
И к черту хочется послать
Француженку с нахальным носом,
С ее коварным: «C’est joli»,
И даже милую с вопросом…
Кто молча достает рубли,
Спеша скорей покончить муку,
И, увидав себя в трюмо,
В лице твоем читает скуку
И рабства темное клеймо?..
__________________________
C’est joli — Это прелестно. (фр.)
Ты прав, мой милый друг! Все наши стиходеи
Слезливой лирою прославиться хотят;
Все голубки у них к красавицам летят,
Все вьются ласточки, и все одни затеи;
Все хнычут и ревут, и мысль у всех одна:
То вдруг представится луна
Во бледно-палевой порфире;
То он один остался в мире —
Нет милой, нет драгой: она погребена
Под камнем серым, мшистым;
То вдруг под дубом там ветвистым
Сова уныло закричит;
Завоет сильный ветр, любовник побежит,
И слезка на струнах родится.
Тут восклицаний тьма и точек появится.
Нет нужды до того. Он мыслит, что умен
И что пиитом быть на свет произведен;
Что он с Державиным, с тобой равняться может;
Что с зависти к нему и Стерн наш пальцы гложет.
О, плаксы бедные! Жалка мне участь их!
Они совсем того не знают,
Что, где парят орлы, там жуки не летают.
Не крючковата мысль творит прекрасным стих,
Но плавность, чистота души и сердца чувство:
Вот стихотворцев в чем прямое есть искусство!
Нам можно подражать, не портя слог других,
Так Геснер подражал Биону,
Так ты, любезный наш певец,
Вслед шествуя Анакреону,
От граций получил венец.
Так хвальну песнь поет наш бард Фелице, богу;
Так милый, нежный К<арамз>ин
В храм вкуса проложил дорогу;
И так, отечества усердный, верный сын,
На звучной лире нам бряцая,
Херасков брань воспел, Омиру подражая.
О, если б бардов сих я славный дар имел
И всех пленять сердца подобно им умел,
Тогда б прославился своей везде я лирой!
Но я молчу и им не смею подражать;
Живу я с дружбой и с Темирой;
Для них единственно желаю я писать.
Коль милая моя, читая, улыбнется,
Коль нежный друг души похвалит песнь мою,
Когда я пламень мой и дружбу воспою,
То сердце с радости забьется,
То я доволен и блажен:
Коль мил Темире я, то щедро награжден.
Посвящается Эллису1
Пусть вокруг свищет ветер сердитый,
облака проползают у ног.
Я блуждаю в горах, — позабытый,
в тишине замолчавший пророк.
Горький вздох полусонного кедра.
Грустный шепот: «Неси же свой крест…»
Черный бархат истыкан так щедро
бесконечностью огненных звезд.
Великан, запахнувшийся в тучу,
как утес, мне грозится сквозь мглу.
Я кричу, что осилю все кручи,
не отдам себя в жертву я злу.
2
И всё выше и выше всхожу я.
И всё легче и легче дышать.
Крутизны и провалы минуя,
начинаю протяжно взывать.
Се, кричу вдохновенный и дикий:
«Иммануил грядет! С нами Бог!»
Но оттуда, где хаос великий,
раздается озлобленный вздох.
И опять я подкошен кручиной.
Еще радостный день не настал.
Слишком рано я встал над низиной,
слишком рано я к спящим воззвал.
И бегут уж с надеждою жгучей
на безумные крики мои,
но стою я, как идол. над кручей,
раздирая одежды свои.
3
Там… в низинах… ждут с верой денницу.
Жизнь мрачна и печальна, как гроб.
Облеките меня в багряницу!
Пусть вонзаются тернии в лоб.
Острым тернием лоб увенчайте!
Обманул я вас песнью своей.
Распинайте меня, распинайте.
Знаю жаждете крови моей.
Нa кресте пригвожден. Умираю.
На щеках застывает слеза.
Кто-то, Милый, мне шепчет: «Я знаю»,
поцелуем смыкает глаза.
Ах, я знаю — средь образов горных
пропадет сиротливой мечтой,
лишь умру, — стая воронов черных,
что кружилась всю жизнь надо мной.
Пригвожденный к кресту, умираю.
На щеках застывает слеза.
Кто-то, Милый, мне шепчет: «Я знаю».
Поцелуем смыкает уста.
4
Черный бархат, усеянный щедро
миллионами огненных звезд.
Сонный вздох одинокого кедра.
Тишина и безлюдье окрест.
Я подымаюсь по белой дороге,
Пыльной, звенящей, крутой.
Не устают мои легкие ноги
Выситься над высотой.
Слева — крутая спина Аю-Дага,
Синяя бездна — окрест.
Я вспоминаю курчавого мага
Этих лирических мест.
Вижу его на дороге и в гроте…
Смуглую руку у лба… —
Точно стеклянная, на повороте
Продребезжала арба… —
Запах — из детства — какого-то дыма
Или каких-то племен…
Очарование прежнего Крыма
Пушкинских милых времен.
Пушкин! — Ты знал бы по первому слову,
Кто у тебя на пути!
И просиял бы, и под руку в гору
Не предложил мне идти.
Не опираясь на смуглую руку,
Я говорила б, идя,
Как глубоко презираю науку
И отвергаю вождя,
Как я люблю имена и знамена,
Волосы и голоса,
Старые вина и старые троны, —
Каждого встречного пса!
Полуулыбки в ответ на вопросы,
И молодых королей…
Как я люблю огонек папиросы
В бархатной чаще аллей.
Марионеток и звон тамбурина,
Золото и серебро,
Неповторимое имя: Марина,
Байрона и болеро,
Ладанки, карты, флаконы и свечи
Запах кочевий и шуб,
Лживые, в душу идущие речи
Очаровательных губ.
Эти слова: никогда и навеки,
За колесом — колею…
Смуглые руки и синие реки,
— Ах, — Мариулу твою!
Треск барабана — мундир властелина —
Окна дворцов и карет,
Рощи в сияющей пасти камина,
Красные звезды ракет…
Вечное сердце свое и служенье
Только ему, королю!
Сердце свое и свое отраженье
В зеркале… Как я люблю…
Кончено. — Я бы уж не говорила,
Я посмотрела бы вниз…
Вы бы молчали, так грустно, так мило
Тонкий обняв кипарис.
Мы помолчали бы оба — не так ли? —
Глядя, как где-то у ног,
В милой какой-нибудь маленькой сакле
Первый блеснул огонек.
И — потому что от худшей печали
Шаг — и не больше! — к игре,
Мы рассмеялись бы и побежали
За руку вниз по горе.
Жил рыцарь на свете, угрюм, молчалив,
С лицом поблекшим и впалым;
Ходил он шатаясь, глаза опустив,
Мечтам предаваясь вялым.
Он был неловок, суров, нелюдим,
Цветы и красотки смеялись над ним,
Когда брел он шагом усталым.
Он дома сиживал в уголке,
Боясь любопытного взора.
Он руки тогда простирал в тоске,
Ни с кем не вел разговора.
Когда ж наступала ночная пора,
Там слышалось странное пенье, игра,
И у двери дрожали затворы.
И милая входит в его уголок
В одежде, как волны, пенной,
Цветет, горит, словно вся — цветок,
Сверкает покров драгоценный.
И золотом кудри спадают вдоль плеч,
И взоры блещут, и сладостна речь —
В обятьях рыцарь блаженный.
Рукою ее обвивает он,
Недвижный, теперь пламенеет;
И бледный сновидец от сна пробужден,
И робкое сердце смелеет.
Она, забавляясь лукавой игрой,
Тихонько покрыла его с головой
Покрывалом снега белее.
И рыцарь в подводном дворце голубом,
Он замкнут в волшебном круге.
Он смотрит на блеск и на пышность кругом
И слепнет в невольном испуге.
В руках его держит русалка своих,
Русалка — невеста, а рыцарь — жених,
На цитрах играют подруги.
Поют и играют; и множество пар
В неистовом танце кружатся,
И смертный обемлет рыцаря жар,
Спешит он к милой прижаться.
Тут гаснет вдруг ослепительный свет,
Сидит в одиночестве рыцарь-поэт
В каморке своей угрюмой.
Я берег покидал туманный Альбиона:
Казалось, он в волнах свинцовых утопал.
За кораблем вилася Гальциона,
И тихий глас ее пловцев увеселял.
Вечерний ветр, валов плесканье,
Однообразный шум и трепет парусов,
И кормчего на палубе взыванье
Ко страже дремлющей под говором валов;
Все сладкую задумчивость питало.
Как очарованный у мачты я стоял,
И сквозь туман и ночи покрывало
Светила Севера любезного искал.
Вся мысль моя была в воспоминанье,
Под небом сладостным отеческой земли.
Но ветров шум и моря колыханье
На вежды томное забвенье навели.
Мечты сменялися мечтами
И вдруг… то был ли сон?.. предстал товарищ мне,
Погибший в роковом огне
Завидной смертию, над Плейсскими струями.
Но вид не страшен был; чело
Глубоких ран не сохраняло,
Как утро Майское веселием цвело,
И все небесное душе напоминало.
«Ты ль это, милый друг, товарищ лучших дней!
Ты ль это? я вскричал, о воин вечно милой!
Не я ли над твоей безвременной могилой,
При страшном зареве Беллониных огней,
Не я ли с верными друзьями
Мечем на дереве твой подвиг начертал,
И тень в небесную отчизну провождал
С мольбой, рыданьем и слезами?
Тень незабвенного! ответствуй, милый брат!
Или протекшее все было сон, мечтанье;
Все, все, и бледный труп, могила и обряд,
Свершенный дружбою в твое воспоминанье?
О! молви слово мне! пускай знакомый звук
Еще мой жадный слух ласкает,
Пускай рука моя, о незабвенный друг!
Твою, с любовию сжимает…»
И я летел к нему… Но горний дух исчез
В бездонной синеве безоблачных небес,
Как дым, как метеор, как призрак полуночи,
Исчез, — и сон покинул очи. —
Все спало вкруг меня под кровом тишины.
Стихии грозные казалися безмолвны.
При свете облаком подернутой луны,
Чуть веял ветерок, едва сверкали волны,
Но сладостный покой бежал моих очей,
И все душа за призраком летела,
Все гостя горнего остановить хотела:
Тебя, о милый брат! о лучший из друзей!
Обняв руками колени, изгнанник, сижу на
холодном песке.
Невдалеке
Громадой немой чернеют утесы.
Там, в пещере сырой, меня ждет мой тем-
ный приют.
Предо мной — многошумное море,
Пустынное море.
Над белыми гребнями волн скользят альба-
тросы.
О моем неумирающем горе
Волны поют.
Белая пена ласкает мои бледные ноги.
В этот час
В тысячный раз
Я вспоминаю о милом былом, что взяли же-
стокие боги.
Помню я летнюю ночь… Сладкий запах цве-
тов…
Шепот немолчных струй из медной пасти
тритона,
В лунном свете горит серебром бассейна
зеркальное лоно,
И тиховейна,
Над мраморной чашей бассейна
Шепчет листва.
«Милый! Люби же! Люби!» И тела опьяненные,
Восторгом и болью сплетенные,
Росой окропленные
Обемлет трава.
Волны народа — как волны морские.
Живая стихия
Все кругом залила стоцветным потоком.
Высоко над ней,
На золотой колеснице, правя четверкой белых
коней,
На лавровом венке, взирая спокойным оком,
Стою, вознесен над всеми, властитель.
Я — победитель.
Гудит земля. То — железный шаг легионов.
Люди жаждут законов.
Я дам им закон,
Непреложный, подобный граниту.
В его защиту
Сто тысяч мечей сверкнут из ножон.
Волны приходят одна за другой. Стелется бе-
лая пена,
Пенные руны слагает у ног. Смысл их:
«измена».
Жалобен крик гальционы над темными вод-
ными нивами.
Золотыми отливами
Гаснут вдали уходящие блески заката.
Сердце печалью обято.
Нечего ждать мне, жалкому страннику,
Изгнаннику.
Через
Речную спину,
Через
Лучистый плес
Чугунной паутиной
Повис тяжелый мост.
По краю —
Тишь да ивы,
Для отдыха — добро!
А низом — прихотливо
Речное серебро.
На тишь,
На побережье
Качает паровик…
«Я, милая, приезжий,
Я в отпуск,
Фронтовик…»
Сады родные машут!
Здесь молодость текла,
И золотые чаши
Подняли купола.
Привет вам, отчьи веси!
С победой
И весной!..
Но что-то ты невесел,
Мой город дорогой?
Дома тихи
И строги.
И не слыхать ребят,
И куры на дороге,
Как прежде, не пылят.
И яблони бескровны,
И тяжелы шаги,
И на соседских бревнах
Служивый… без ноги.
Да, ничего на свете
Так, запросто, не взять,
Когда родятся дети,
Исходит кровью мать!
Но вот
И наши сени.
Но вот
И милый кров,
Где первые
Сомненья,
Где первая любовь.
И в этом
Все, как прежде, —
И сад,
И тишь,
И крик:
«Я, бабушка,
Приезжий,
Я в отпуск,
Фронтовик».
И, взгляд подслепый бросив,
Старуха обмерла:
«Иосиф. Ах, Иосиф!
Я так тебя
Ждала!»
И я в обятьях стыну…
«Иосиф, это ты?!»
…………………………….
Чугунной паутиной
Качаются мосты.
И мчатся эшелоны
Солдат,
Солдат,
Солдат!
Тифозные перроны
Под сапогом хрустят.
По бедрам
Бьются фляги.
Ремень, наган — правей.
И синие овраги
Под зарослью бровей.
В брони,
В крови,
В заплатах —
Вперед,
Вперед,
Вперед! —
Страдал и шел
Двадцатый,
Неповторимый год!!!
1
Черное море голов колыхается,
Как живое чудовище,
С проходящими блестками
Красных шапочек,
Голубеньких шарфов,
Эполетов ярко-серебряных,
Живет, колыхается.
Как хорошо нам отсюда,
Откуда-то сверху — высоко-высоко, —
С тобою смотреть на толпу.
Красивая рама свиданий!
Залит пассаж электрическим светом,
Звуки оркестра доносятся,
Старые речи любви
К сердцу из сердца восторженно просятся.
Милая, нет, я не лгу, говоря, что люблю я тебя.
2
В зеркале смутно удвоены
(Словно мило-неверные рифмы),
Свечи уже догорают.
Все неподвижно застыло:
Рюмки, бутылки, тарелки, —
Кресла, картины и шубы,
Шубы, там вот, у входа.
Длинная зимняя ночь
Не удаляется прочь,
Мрак нам в окно улыбается.
Глазки твои ненаглядные,
Глазки, слезами полные,
Дай расцелую я, милая!
Как хорошо нам в молчании!
(Нам хорошо ведь, не правда ли?)
Стоит ли жизнь, чтобы плакать об ней!
Улыбнись, как недавно,
Когда ты хотела что-то сказать
И вдруг покраснела, смущенная,
Спряталась мне на плечо,
Отдаваясь минуте банально-прекрасной.
А я целовал твои волосы
И смеялся. Смеялась и ты, повторяя:
«Гадкий, гадкий!»
Улыбнись и не плачь!
Мы расстанемся счастливо,
У подъезда холодного дома,
Морозною ночью.
Из моих объятий ты выскользнешь,
И вернешься опять, и опять убежишь,
И потом, наконец,
Пойдешь, осторожно ступая,
По темным ступеням.
Мать тебя дожидается,
Сидит, полусонная, в кресле.
Номер «Нивы» заснул на столе,
А чулок на коленях…
Как она вздрогнет, услышав
Ключ, затрещавший в замке!
Ей захочется броситься
Навстречу тебе, — но она,
Надвинув очки, принахмурится,
Спросит сурово:
«Откуда так поздно?» — А ты,
Что ты ответишь тогда, дорогая?
3
Холод ранней весны;
Темная даль с огоньками;
Сзади — свет, голоса; впереди —
Путь, во мрак убегающий.
Тихо мы идем по платформе.
Холод вокруг и холод в душе.
«Милый, ты меня поцелуешь?»
И близко
Видятся глазки за тенью слезинок.
Воздух разрезан свистком.
Последний топот и шум…
«Прощай же!» — и плачет, и плачет,
Как в последней сцене романа.
Поезд рванулся. Идет. Все мелькает.
Свет в темноту убегает.
Один.
Мысли проносятся быстро, как тени;
Грезы, спускаясь, проходят ступени;
Падают звезды; весна
Холодом дышит…
Навеки…
ГЛАВА И.
Этьен и бледный и печальный,
Расставшись с Питером, летит. —
Бубенчик, будто стон прощальный,
Протяжно в слух ему звенит.
«Прощай мой Питер, Питер милый! —
Он песнь прощальную поет. —
Ах долго, странный и унылый,
Я буду помнить бледный свод
Твоих небес — и мостовую,
Вдоль по которой я летал,
И прелесть — деву молодую,
Которой думы посвящал.
Куда несусь теперь судьбою?
В пустой, далекой стороне,
В разлуке, милая, с тобою
Какой искать отрады мне?» —
Он скачет вдоль — дожди и грозы
И ветр, и молния, и все
Над ним бушуют — льются слезы,
И вдаль катится колесо.
Взойдет луна и дол осветит
И звезды в небе голубом;
Но кто его с улыбкой встретит
На поле диком и пустом!
Он в первом цвете жизни, молод —
Но, ах! узнал уже любовь,
Любовь несчастную, и холод
В его душе остался вновь.
Он едет, бедный; погляди-ко,
Как он печалию томим,
И сердце пусто, сердце дико,
Как степь, которая пред ним.
Печален он — лихая тропка
Бежит, летит; ямщик-Пострел!
«Товарищ горести! запой-ка...
Товарищ горести запел:
«Ах вы, синие глаза!
Ах ты, русая коса!
Присушили, иссушили,
Загубили, уходили,
Вы Пострела-молодца!
Я ль тебя уж не любил?
Я ль тебя уж не дарил?
Бедным сердцем не крушился;
Не метался, не мутился,
Ночь без сна не проводил?..»